Сердце скульптора

Иннидис вышел в приземистую деревянную дверь. Довольно высокий, он вынужден был пригнуть голову, чтобы не удариться о косяк. Хатхиши пошла его проводить, дверь за ними с тихим стуком захлопнулась, и шаги смолкли. Вильдэрин остался сидеть за столом один в этой маленькой зале с низким тёмным потолком. Он не знал, когда снова увидит Иннидиса и вообще отважится вернуться в его дом. Наверное, только когда Хатхиши туда прогонит… Он уже давно мысленно называл господина по имени, хотя иногда опасался, что забудется и произнесёт имя вслух. Но Иннидис, скорее всего, извинит его за это... Вернее, раньше извинил бы, до сегодняшней злобной выходки, в которой Вильдэрин сам не знал, чего было больше: бессильной ярости и боли или желания снова ощутить свою власть над ним. Ту власть, которую он почувствовал, когда за полдня до этого посмотрел на зеленоглазого скульптора тем особенным притягательным взглядом, а потом увидел, как это на него подействовало. Вильдэрин не думал, что этот его взгляд так смутит Иннидиса, что заставит спрятать глаза и окрасит скулы румянцем. Вильдэрин тогда сам испугался и его реакции, и своего удовольствия, вызванного этой реакцией, поэтому быстро стряхнул с себя соблазнительный образ, но это новое, непривычное, неизведанное чувство собственной власти очень понравилось ему и взволновало настолько, что мурашки побежали по коже. Осознание, что одним своим взглядом он способен так повлиять на человека, чьё отношение для него самого было крайне важно, и перед которым он порою робел, отозвалось в душе сладостным трепетом, похожим на предвкушение чего-то. И он бы ещё долго смаковал это ощущение, прокручивая в памяти снова и снова, стараясь распробовать и испытать вновь… Если бы не та запись, из которой он узнал, что его представления о родителях и их любви были полностью ложными, а он сам был не только надрессирован, но и выведен специально для иллиринских вельмож. Как раз для таких, как Иннидис Киннеи. Это открытие сразило его и пробудило страшные воспоминания, откликнулось болью в сердце и на время заслонило собой все прочие мысли и чувства. В том числе и совсем недавнее упоение незнакомым прежде ощущением. Вообще-то Вильдэрин уже около месяца замечал на себе жаждущие взгляды Иннидиса, и они, стоило признать, были ему куда приятнее прежних – неприязненных и настороженных. Потому что приятен был и сам Иннидис. Вильдэрин тоже любил смотреть на него, особенно когда тот работал над какой-нибудь статуей в саду. Если всё шло хорошо, и Иннидис по-настоящему увлекался, то его лицо становилось одухотворенным, в зелёных глазах разгорался шальной огонь, отчего они как будто делались ярче. Тёмные чуть вьющиеся волосы выбивались из обычно небрежной причёски и красивыми завитками ложились на лоб и падали на щеки, и он их иногда сдувал, чтобы не мешали. Вильдэрина это всегда завораживало, и он не мог удержаться и не посмотреть на господина за работой. Он умел делать это незаметно, поэтому Иннидис думал, будто его слуга Ви смотрит исключительно на статуи – любопытствует, как они рождаются. На статуи он, конечно, тоже смотрел. Но не только. В отличие от него, у Иннидиса не было ни малейшего шанса спрятать свой интерес, хотя он очень мило пытался это сделать. Он просто не учёл, с кем имеет дело, и что его прислужник и натурщик – это раб для утех Вильдэрин, которого с детства приучали улавливать малейшие изменения в настроении господ. И подобные вожделеющие взгляды тоже были этому рабу хорошо знакомы по прошлой жизни. Он не раз и не два наблюдал их со стороны вельмож, пока жил во дворце, но никогда не придавал им особенного значения. Потому что его мнение и желание или нежелание почти ни на что не влияли. Как и он сам ни на что не влиял. Зато любой из вельмож, будь то господин или госпожа, близкий к правителям и достаточно знатный, чтобы жить при дворе и пользоваться царскими рабами, мог бы получить Вильдэрина себе, стоило только захотеть и сказать об этом главному надзирателю. К счастью, этого не произошло с ним в отрочестве, как случалось с некоторыми другими. Но когда ему исполнилось шестнадцать, кто-нибудь, вероятно, вскоре заполучил бы его. Его и Иниаса – их вместе. Одному господину, например, казалась очень заманчивой мысль завладеть сразу двумя столь юными невольниками, похожими друг на друга, как братья. Но тут Вильдэрину повезло: прежде чем это случилось, его заметила царица и сделала своим наложником. И это вовсе не выглядело так, как могло бы выглядеть. Она не говорила ему: я решила, что ты станешь моим наложником. Она не произносила и других подобных слов, дающих понять, что он её собственность и что она распорядилась им таким образом. Нет. Первую их встречу в её покоях она обставила с настоящим изяществом, затеяв такую любовную игру, что смущённый и взволнованный Вильдэрин до последнего сомневался, правда ли она заигрывает с ним и соблазняет или ему просто хочется так думать. И она тогда чутко и трепетно отнеслась и к его волнению, и к тому, что это был его первый любовный опыт – вообще к его чувствам. Он оказался редким счастливцем, он стал возлюбленным женщины, в которую сам был влюблён ещё с мальчишества и, как ему тогда казалось, влюблён безнадёжно. Мало кому из невольников выпадала такая невероятная удача, но Вильдэрину словно боги улыбались, и он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Со стороны могло бы показаться, что именно тогда он вкусил власть, ведь у него были свои покои, личный слуга, его поручения выполняли повара, ювелиры, ткачи и другие мастера и работники, а в дворцовых коридорах ему кланялись даже некоторые из свободных людей. Но для Вильдэрина всё это не было настолько уж значимым, тем более что принадлежало не ему – то была тень власти его возлюбленной повелительницы, и он сам тоже был отражением её власти. И вот, пожалуй, впервые за жизнь он вдруг ощутил собственную волю, направленную на другого человека. И пусть проявлением этой воли стал всего лишь один искусительный взгляд в ответ на насмешку. И пусть Иннидис вроде бы уловил, что за этим взглядом скрывался вызов, всё равно он засмущался так волнующе, что Вильдэрин с удовольствием и неоднократно вызывал у себя в памяти выражение его лица. Оно было мимолётно, держалось всего долю минуты, но этого хватило, чтобы Вильдэрин решил, что, во-первых, может так делать, а во-вторых, ему можно так делать – смотреть вот так на господина без его на то позволения. И что это очень приятно. Интересно, а что ещё ему в таком случае можно? Вероятно, именно этот вопрос, едва осознаваемый им самим, вкупе с гневом, болью и желанием снова почувствовать своеобразную власть собственной притягательности и надоумил Вильдэрина так грубо предложить себя и посмотреть, что будет. И ведь дело ещё в том, что в глубине души он знал: это безопасно, и если он вдруг передумает, то Иннидис не станет его неволить и вообще не причинит ему зла. Только потому и решился. До сегодняшнего дня Вильдэрин считал себя неплохим, в общем-то, человеком: он никому не причинил зла, во всяком случае, намеренно, не делал подлостей, не предавал доверившихся ему и старался помогать им. Но сейчас его уверенность в своих душевных качествах пошатнулась. Потому что так, как он сегодня себя повёл, обычно ведут себя трусы и лицемеры. Тем более по отношению к людям, от которых видели только добро. Иннидис с завидным терпением возился с ним ещё тогда, когда он был жалким, убогим и отвратительно уродливым Ви, полностью зависимым от милости окружающих. Он и жив-то остался только благодаря Иннидису, его решению выкупить умирающего невольника, от которого не виделось никакой пользы, одни только убытки и трудности. И уж конечно, в те дни никто в здравом уме не мог представить его привлекательным. Но вместо признательности за помощь его спаситель получил обвинения в том, в чём виноват не был, и только из-за того, что родился иллиринским вельможей. И, будто этого мало, Вильдэрин ещё и попытался обернуть против Иннидиса своё знание о его к нему влечении. Ради чего? Чтобы уязвить и одновременно снова почувствовать ту умозрительную власть над ним? Над человеком, под властью которого – настоящей, а вовсе не умозрительной – сам находился так долго, и который ни разу не воспользовался ею ради своей выгоды? В таком случае порыв Вильдэрина выглядел ещё более недостойным. …Но всё-таки то ощущение было настолько пьянящим и будоражащим, и так хотелось испытать его вновь, и чтобы мурашки опять пробежали по коже... Раньше он никогда не замечал за собой подобных стремлений. Напротив, всегда старался бережно относиться к чувствам других. Что же теперь с ним случилось? Почему его начали посещать такие мысли и порождать столь неприглядное поведение? Кажется, он вообще разучился понимать себя и окончательно запутался. Из груди Вильдэрина вырвался вздох. То ли тяжёлый, то ли усталый, а скорее, в нем звучало все сразу, да и настроение было мрачнее некуда. Вернулась Хатхиши, уселась рядом с ним на узкую скамью и сходу же требовательно спросила: – А ну-ка, парень, признавайся, что такое с вами случилось? – Ты же слышала, – мягко и негромко ответил он, поглаживая большим пальцем опустевший керамический стакан перед собой. – Господин сказал, что я немного не в себе и мне нужно успокоиться и поспать. – Э, нет! То, что с тобой не совсем всё ладно, я и сама вижу. Но я спросила: что случилось между вами двумя? – Ничего... Господин просто помог мне добраться до тебя. Он догадывался, что она ему не поверит. Она и не поверила. – Ничего не случилось, и поэтому ты полвечера вёл себя так, будто предпочёл бы провалиться сквозь землю? Вильдэрин слабо улыбнулся. – Конечно. Господин же застал меня в том жутком бреду, и мне было очень стыдно. – Ох, ладно, парень! – досадливо отмахнулась Хатхиши. – Поведай хоть, что такое на тебя нашло, что за бред такой? Хотя бы на этот вопрос ты можешь ответить? – Вообще-то я и на предыдущие вопросы ответил, – с лёгким упрёком сказал он. – Хм… Он предпочёл сделать вид, будто не расслышал её «хм». – Сегодня днём господин отдал мне поступной лист на меня, и то, что я увидел там о своём рождении, о своём прошлом… слишком сильно меня впечатлило. А потом я вспомнил много ужасного о шахте, много скверного, и эти мысли… – Не нужно гонять в голове дурные мысли о прошлом, мальчик мой, хватит, – прервала его Хатхиши, и голос её прозвучал довольно сурово, несмотря на ласковое обращение «мальчик мой». Она поднялась со скамьи, встала прямо перед Вильдэрином и ткнула его пальцем в грудь. – В этом нет ни твоей вины, ни твоей заслуги, но так уж вышло, что ты жив и ты здесь, потому что умер мой Киуши. Тебе повезло, а ему нет. Но если ты и дальше намерен растрачивать жизнь на страдания, а не радоваться ей, значит, Иннидис зря тебя спасал, я зря тебя выхаживала, а в гибели Киуши и вовсе не было никакого смысла. – Мне очень-очень жаль, что он погиб, Хатхиши! – Я знаю, что тебе жаль! – прикрикнула женщина. – Ты уже не раз это говорил. Мне тоже жаль. Но речь сейчас вообще не о нем, не о моем сыне, а о тебе. Порыдай, если хочешь, над своими былыми горестями, покричи, сломай что-нибудь, только не вздумай подчинять им свою жизнь, понял? А то встречала я таких… приятного мало, поверь. – Да я и не подчиняю… Стараюсь, по крайней мере. И кое в чём мне действительно повезло, и сейчас моя жизнь тоже постепенно делается лучше. И я стараюсь это ценить, правда. – Вот и ладно, вот и молодец, рада за тебя. А теперь ступай туда, – она указала ему на проход с левой стороны, занавешенный тяжёлым льняным полотном, – в ту комнатку, там и ляжешь. Сдвинь рядом сундуки, а на чем спать и покрывало я тебе сейчас принесу. И настой сонных трав, чтобы проще уснул. В настое сонных трав чувствовался ненавистный с детства привкус валерианова корня, но Вильдэрин, кривясь и морщась, все же выпил его и поставил опустевшую чашу на одну из множества полок. Эта комнатушка, похоже, была складом посуды и хозяйственной утвари. Он улёгся на два придвинутых друг к другу сундука, для мягкости в несколько слоёв накрытых шерстью и коровьей шкурой, задул свечу и принялся ждать, когда же придёт сон. А сон не шёл. Вместо этого по-прежнему донимали мысли, отогнать которые не получалось. Он не солгал Хатхиши, он и впрямь понимал, что по сравнению с большинством других невольников ему неслыханно везло почти всё время. Даже когда казалось, что боги окончательно от него отвернулись. Даже когда он думал, что так и умрёт унизительной и грязной смертью на шахте, страдая от непреходящей боли, в собственной крови и испражнениях, посаженный на цепь тем ужасным человеком. И хотя к тому моменту он уже и не хотел жить, и ему, в общем-то, стало уже неважно, какой смертью он умрёт, лишь бы поскорее – ему всё равно повезло. Повезло, потому что сначала его главный мучитель куда-то исчез, а «доходягу Ви» отправили работать теперь на весь день. Там его тоже били и почти не кормили, а работа была изнурительной, но это всё равно было лучше, чем все те издевательства, которым подвергал жестокий надсмотрщик. А потом Вильдэрина и вовсе продали в дом городского вельможи – дом Иннидиса! – и это его спасло. Сейчас-то он сознавал, что, несмотря на все муки, с которыми пришлось столкнуться на руднике, он провёл на нем только полгода, а не всю оставшуюся (и недолгую) жизнь, как многие другие. Да, эти шесть месяцев показались вечностью, но по сравнению с уже прожитыми годами и с теми, которые ещё только предстояло прожить, это был довольно небольшой, хоть и ужасный отрезок времени. Он оставил после себя следы, конечно, и не только внешние. Так, Вильдэрин подозревал, что в нём навсегда угас тот свет, который, если верить некоторым, в нём когда-то был. Но всё-таки… Всё-таки было бы невероятным бесстыдством отрицать свою удачу. Ведь и продали-то его не просто в дом какого-то вельможи, а в дом Иннидиса – великодушного и милосердного скульптора, который говорил с перепуганным Ви тихим спокойным голосом, а его прикосновения всегда были мягкими и осторожными. А Вильдэрину так не хватало ласковых прикосновений, он так изголодался по ним! Ведь на шахте его касались только чтобы ударить. Иннидис же не только был добр к нему, но ещё и подарил свободу, о чем Вильдэрин раньше не то что не мечтал – у него даже мысли не возникало, что такое вообще возможно и когда-нибудь случится. Всё это было так и всё это было правдой. И всё равно, ночью, во снах, а иногда и просто в минуты сильной тревоги болезненные воспоминания и страхи возвращались и делались такими реальными, как будто бы он вновь оказывался на шахте. Возможно, порою это отражалось на его лице, и именно это и заметила Хатхиши, когда велела ему прекратить думать о прошлом. Да он бы с радостью, но если бы это было так просто… Вот и сейчас, когда настой подействовал и его уже начало клонить в сон, воспоминания встали перед внутренним взором – пугающе яркие, но спутанные, – и вплелись в его сновидения. В них гремели цепи, лаяли злобные псы, а мучитель глумливо смеялся, надвигался на него с кинжалом и обещал, что отрезанное ухо – это только начало. Потом будет нос, и пальцы, и второе ухо, и, наконец, мужское естество… Вильдэрин плакал и пытался отползти, но не мог сдвинуть цепь с места, она делалась все короче, но тяжелее, а звенья её гремели всё громче, громче и громче… Когда надзиратель занёс кинжал над его лицом, Вильдэрин проснулся в ужасе и в липком поту и с облегчением понял, что это был очередной кошмар и что уже рассвело. А значит, ему не придётся мучиться, чтобы уснуть снова. В доме врачевательницы Вильдэрин провёл ещё двое суток, после чего женщина, как он и предполагал, прогнала его обратно. Если, конечно, можно так сказать, потому что выразилась-то она иначе. Проводив после полудня одного из своих больных – пожилого лавочника – она подошла к Вильдэрину и заглянула ему в глаза. – Ты вроде уже в порядке. Как спал этой ночью? – Как убитый. Спасибо тебе. – Хорошо. Значит, сегодня-завтра вернёшься к своему господину? – Не знаю… Наверное… – пробормотал Вильдэрин, все ещё не представляя, как будет смотреть ему в глаза. Можно, конечно, смотреть не в глаза, а в пол, как вообще-то и положено прислужнику, но… После «но» опять вспомнилось одурманившее его смущение Иннидиса в ответ на тот взгляд, и Вильдэрин не стал додумывать мысль. – Наверное? – нахмурилась Хатхиши. – Ты что, сам не знаешь? А то смотри, если сомневаешься, так оставайся здесь. Ты теперь человек свободный, а мне как раз слуга нужен. С готовкой-то мне девчонка местная помогает, а вот всё остальное… Видел же, какой тут беспорядок, а у меня времени ни на что нет! Спасибо, кстати, что прибрался немного. – Она засмеялась и потрепала его по щеке. – Хозяйственный мой мальчик. Я тебе тоже платить буду, а с Иннидисом договорюсь: уверена, он нас с тобой извинит. Вчера он и правда слегка у неё прибрался: и чтобы занять чем-то время, и чтобы не чувствовать себя обузой, и чтобы немного помочь. Ничего особенного: всего-то сложил кое-какие вещи, собрал со стола посуду, да сгрёб и выбросил мусор. Он даже не думал, что женщина это заметит, ведь домой она пришла только ночью, позже Вильдэрина, который и сам-то вернулся, когда уже стемнело: вечером вышел прогуляться по этой тихой и малолюдной городской окраине, где поселилась Хатхиши, и по тропкам миртовой рощи добрёл до древнего заброшенного амфитеатра за городом. Который вдруг оказался не таким уж заброшенным: его облюбовали лицедеи из далёкой Сайхратхи. Знаний сайхратского наречия Вильдэрину хватило только на то, чтобы понять, что они совершают какое-то обрядовое путешествие по свету, на время останавливаясь в тех местах, где прежде останавливался их бог-покровитель, и места эти были им указаны древними свитками и звёздными картами. Эта встреча показалась Вильдэрину очень любопытной, как и сами чужеземцы, поэтому он даже не заметил, как пролетело время за его вопросами и их ответами (на смеси сайхратского и иллиринского), и солнце скрылось за горизонтом. Он не настолько хорошо знал обратную дорогу, чтобы идти через рощу в темноте, но лицедеи выручили его, снабдив факелом. Это помогло, и Вильдэрин добрался к дому Хатхиши хоть и поздно, но не заплутав. – Ну, так что скажешь? – прищурившись, спросила врачевательница. – Останешься здесь? Или вернёшься к Иннидису? – Я ведь там ещё госпожу Аннаису танцам учу. Помимо прочего. – Если дело только в этих уроках, то не беда: стану тебя отпускать к ней. Дело, конечно, было не только в уроках, и врачевательница, вероятно, об этом догадывалась, уж больно насмешливо смотрели её жёлто-карие глаза. – Извини, Хатхиши, но я не могу остаться. – Не можешь? Или не хочешь? – Не хочу… точнее, хочу, но… Но вернуться туда я хочу больше. Там мои друзья и вообще… – Вот сразу бы так и говорил, – фыркнула женщина и передразнила: – А то «не знаю, наверное». Тьфу! – Она махнула рукой. – И раз уж ты, как выяснилось, все знаешь, так и иди себе. У меня тебе больше делать нечего. Я объясню, как отсюда добраться до нужной тебе улицы, но пешком это часа полтора-два, так что выдвигайся уже сейчас. Чтобы успеть к друзьям и «вообще» до темноты.

***

Дверь в воротах тихо отворилась, и вошёл Ви. Поклонился неуклюже, что было совершенно на него не похоже, и так и встал там, у ворот, неуверенно топчась на месте и глядя куда угодно, только не на Иннидиса. Наверное, не ожидал сразу же на него наткнуться, не знал, как господин его встретит, и поэтому не понимал, как себя вести. Иннидис тоже этого не понимал, но нужно было что-то сказать, как-то отреагировать. Если б он знал заранее, что Ви придёт в это время, то, конечно, не вышел бы в сад, а остался в доме, чтобы дать парню возможность пройти внутрь как бы незамеченным и тем самым избавить их обоих от этой неудобной встречи. А на следующий день уже можно было бы просто вести себя как ни в чем не бывало, будто Ви никуда не исчезал и ниоткуда не возвращался. Но Иннидис-то не знал, что он вернётся именно сегодня и именно сейчас, вот и вышел потренировать собак и поиграть с ними. Уже почти стемнело, и овчарок только что увели, а он сам уселся возле статуи рогатого мальчика на садовой скамейке, как раз обращённой к воротам. Так что, входя, Вильдэрин сразу же наткнулся взглядом на Иннидиса. Неудобная встреча уже случилась, и лучше было как-то её сгладить. – О, Ви, ну наконец-то! – воскликнул Иннидис как можно более беспечно. – Тебя тут все заждались, особенно Мори, – рассмеялся он негромко. – Все ходил и сетовал, что теперь ему самому приходится счищать птичий помет со статуй. Ни на что подобное слуга, конечно, не сетовал, но нужно же было что-то сказать. Тем более что Мори и впрямь спрашивал, когда вернётся его приятель и все ли с ним ладно. Сразу после этих слов лицо Ви расслабилось, напряжение из тела ушло, и он ступил вперёд и снова поклонился, но уже с обычной для себя грацией. – Завтра же освобожу его от этой неприятной обязанности, господин, – откликнулся парень. – И ещё … я хотел сказать… Господин, в тот день я был совсем как безумный и даже не знаю теперь, как… – Но сейчас тебе уже лучше? – прервал его Иннидис, неосознанно поднимаясь ему навстречу. – Выглядишь ты неплохо. Выглядел он вообще-то прекрасно. Как и всегда. Даже во время того приступа безумия. – Да, господин, спасибо. – Он улыбнулся и, кажется, собирался добавить что-то ещё, но передумал. – Что говорит Хатхиши? – Что мне нужно хорошо спать и чтобы я в ближайшие несколько дней заваривал себе корень валерианы. – Так возьми там, в кустах розмарина… да ты и сам знаешь. Ви помолчал недолгое время, а потом забавно сморщил нос и заговорщицки понизил голос, будто врачевательница притаилась поблизости и могла подслушать. – С детства не переношу этот вкус. Прямо воротит. До тошноты. – Вот как? А Хатхиши ты об этом сообщил? – Разумеется. – И что она сказала? – Что я сволочь неблагодарная, – развёл он руками, и Иннидис понимающе усмехнулся, чем вызвал на губах юноши ответную усмешку. – И что если я не способен потерпеть и не готов её слушать, то должен тогда в ближайшие дни работать так, чтобы к вечеру с ног валиться от усталости и тут же засыпать. Это тоже поможет, сказала она. – О, Ви, боюсь, здесь не найдётся для тебя столько работы, – с напускным сожалением покачал головой Иннидис, а после сделал вид, будто ему в голову пришла внезапная мысль: – Хотя ты можешь на несколько дней взять на себя все обязанности Хидена и Мори, а парни пускай отдохнут и побездельничают. Ви изобразил, будто всерьёз размышляет над его предложением, но уже в следующую минуту в притворном ужасе округлил глаза и выдавил: – Пойду, пожалуй, выкопаю себе немного кошачьего корня, господин. Он свернул вглубь сада, а Иннидис хохотнул, глядя ему вслед. Юноша с улыбкой оглянулся на него через плечо. Похоже, эти незамысловатые подшучивания избавили их обоих от той неловкости, которой Иннидис опасался. И будто не было ничего. Будто ничего не менялось, и парень не выплёскивал на него свою злость, не произносил те слова или ничего такого не имел ими в виду… Но в том-то и дело, что те слова всё-таки были сказаны, их было уже не отменить и не забыть, а их смысл – не исказить, слишком уж чётко он был выражен. «Я тоже хочу… Я видел твои взгляды украдкой, хотя ты моих не замечал», – вот как они прозвучали. Правда ли, что Иннидис действительно не замечал его взглядов? Или Ви только так сказал, чтобы в тот момент усложнить ему выбор между правильным и желанным? Он ещё долю минуты смотрел на потемневшую в сумерках дорожку, по которой ушел Вильдэрин, но, разумеется, не стал дожидаться его возвращения и вскоре поднялся в свои покои, чтобы уже через полчаса спуститься ужинать. После еды с ним вместе в его комнаты пришла взбудораженная Аннаиса, убеждённая, что нужно заранее продумать, в каком обличье Иннидис предстанет в высшем обществе на этот раз. Через несколько дней у Роввана Саттериса должны были праздновать взросление его дочери, и Иннидиса на праздник тоже позвали, как и говорила Реммиена. Так что теперь племянница сводила его с ума, заставляя примерять разные наряды, украшения и их сочетания, чтобы она определила для него лучший. Это торжество казалось девочке особенно важным, ведь устраивалось оно в честь её повзрослевшей подруги. И пусть самой Аннаисе не случится на нем побывать, ведь она все ещё считается ребёнком, зато она была твердо намерена сделать так, чтобы её дядя там блистал. Ради этого она готова была мучить его часами и едва ли не каждый вечер, оставшийся до праздника. Он покорно терпел. – Завтра придётся пропустить нашу с тобой подготовку, – вздохнула девочка, заплетая ему какие-то сложные, едва ли не сложнее чем у Ви, косы. – К сожалению. Иннидис считал, что вообще-то к счастью, но вслух, разумеется, этого не произнес. Зато спросил, почему и что случилось. – Раз уж Ви вернулся, то завтра мы будем заниматься вместо того раза. Я с ним уже договорилась. И с Ортонаром. – И когда ты только успела… – А, ещё до ужина! – ответила девочка и велела не вертеться, сама при этом продолжая болтать. – Жаль, что мы с Ви не сможем побывать на этом пире и танцевать там. Я для этого торжества, видите ли, слишком мала, а Ви – и не знатный, и не раб. Вот если бы он все ещё оставался рабом… – Что ты такое говоришь, Аннаиса? – А что? В хороших домах столицы вельможи часто приводят с собой на разные праздники своих рабов для утех. Не на церемониальные, конечно, а на те, что для веселья, но всё же. И ты тоже мог бы взять с собой Ви, если б он всё ещё был невольником. То-то бы все позавидовали, что у тебя такой раб! – Аннаиса… – Ну что?! Это ведь правда. Я не знаю никого красивее Ви. Ну, кроме царя, само собой, – быстро добавила девочка, вспомнив, что вообще-то она, как и её старшие подруги, должна быть влюблена в Адданэя Кханейри. – Но теперь что об этом говорить! Теперь Ви простолюдин, и на пиршествах ему не место. Разве что если б его наняли танцевать или играть музыку, но это совсем не то… Жаль. Как ни иронично, а племянница, в общем-то, была права. Обычно никто не видел ничего предосудительного в том, чтобы высокородные вельможи приводили с собой одного или нескольких невольников для радостей на приватные пиры. И те сидели в своих тонких бронзовых ошейниках у ног своих хозяев или даже рядом, зачастую участвуя в общих беседах на равных или почти на равных. Но пригласить на пир кого-то из простонародья было совершенно немыслимо! Такого простолюдина попросту вышвырнули бы прочь, либо сами покинули бы празднество, а вельможу, который его пригласил, ещё долго не принимали бы ни в одном хорошем доме. И даже после, будучи прощён, он ещё длительное время ощущал бы на себе последствия собственной дурной славы. Даже Иннидису, обычно не слишком чётко следовавшему правилам высшего света, никогда не приходило в голову позвать к себе в гости, например, Хатхиши одновременно со своими знатными друзьями или приятелями. Во времена юности, когда он был так счастлив с Эйнаном и мечтал дать ему свободу, он никогда не задумывался о таких приземлённых вещах, как дальнейшая жизнь с ним в обществе. Казалось, что все разрешится само собой и наилучшим образом, что все привыкнут и смирятся, стоит только освободить возлюбленного и начать жить с ним и любить открыто. С тех пор Иннидис, конечно, повзрослел, утратил былую наивность суждений и понял, что в глазах всех они с Эйнаном никогда не стали бы ровней. И либо Иннидис превратился бы в изгоя, либо вынужден был бы вести двойную жизнь: у себя дома они с Эйнаном любили бы друг друга, но в обществе никогда не появлялись бы вместе как равные – только под видом господина и слуги. И как долго они бы это выдержали – неизвестно. И вот, теперь Ви… Иннидису что, на роду написано влюбляться в своих рабов и прислужников? Что за напасть! Ведь даже если те слова Вильдэрина о якобы незамеченных Иннидисом взглядах были правдой, это только все усложняло. Кем этот юноша может стать для него? Наложником, которого он будет держать у себя дома и развлекаться с ним, когда есть время и охота, и слугой во все остальные периоды и в глазах всех остальных людей? Иннидис никогда не сможет ни пойти с ним даже на самый маленький и приватный праздник, ни наведаться в гости к друзьям, ни посетить вельможные купальни... И даже отправляясь на прогулку по городу, Ви вынужден будет идти или ехать хотя бы в паре шагов позади Иннидиса. В таких отношениях парень всегда будет немного унижен, никогда не станет равным своему любовнику и господину. И в чем тогда был смысл его освобождать? Чтобы держать при себе, используя в своё удовольствие? Нет, это же никуда не годится. Ви не должен всегда находиться при ком-то, у него теперь есть собственная жизнь, в которой ему следует исполнять свои желания, а не чужие прихоти. Поэтому лучше бы те его слова были неправдой, сказанной из горечи и злости. Так всем было бы гораздо проще, и в первую очередь самому Иннидису.

***

– Сосредоточься, пожалуйста, – попросил Иннидис сияющего Ви, который сидел на большой отполированной коряге в мастерской, сохранял идеально верную позу, но так широко улыбался, что совершенно вышел из образа умиротворённого полубога. – Я очень рад, что у тебя хорошее настроение, но так мы сегодня никуда не продвинемся. Мы же договорились, что на губах Лиирруна угадывается только тень улыбки, а не сверкает улыбка до ушей. – Да, господин, конечно, извини, – откликнулся парень, тут же принимая нужный вид. – Да что с тобой сегодня такое?.. – пробормотал Иннидис. И хотя вопрос был скорее риторический, Ви на него ответил: – Просто я сегодня очень счастливый, господин! Иннидис вопросительно приподнял брови, и парень снова просиял. – Я почти всю ночь не спал и… – Странный повод для счастья, – хмыкнул Иннидис, вспомнив, что вчера и правда видел, как парень уже поздно ночью раскачивался на качелях. Он, конечно, и сам бодрствовал, но ему-то не надо было вставать в такую рань, в какую встают слуги. – Хатхиши тебя убила бы, если б знала, что после её стараний ты всё равно не спишь. – Я же не договорил, – сказал Ви с мягким укором, сглаженным очередной улыбкой. – Я не спал всю ночь, потому что много думал... обо всем. – Звучит угрожающе. – Почему это? – Ну, в оба предыдущих раза, когда ты много думал, то приходил к выводу, что ты якобы ненастоящий. В первый раз из-за того, что тебя обучали как-то не так, второй – из-за родителей… – Да, я помню. Но сейчас все иначе. – Он слегка нахмурился и мотнул головой. Несколько прядок выпали из узла волос на затылке, надо будет поправить. – Сейчас всё совсем наоборот. Это сложно объяснить, но… я вообще-то осознал, что я вовсе не для тех, для кого меня предназначали. И хотя, возможно, я и есть ненастоящий, но это совсем не важно. Потому что когда я вернулся, Мори и Чисира были очень рады мне – тому, что со мной всё хорошо. И Орен с Хиденом тоже. И госпожа Аннаиса обрадовалась, что мы с ней снова будем танцевать. И даже Ортонар улыбнулся, увидев меня. И ты… ты вообще простил мне ту мою постыдную выходку и даже не злишься! А до этого Рэме… госпожа Реммиена была просто счастлива, встретив меня живым! Я хочу сказать, что даже если я сам ненастоящий, то мои друзья и все остальные, кто меня здесь окружает, и ты – вы все очень даже настоящие, и ваше отношение ко мне настоящее. И то, что я сам испытываю к вам, я испытываю на самом деле. Поэтому не имеет значения, для чего меня родили и вырастили. Ты тогда правильно сказал: главное, что я уже есть и уже живой. Конечно, так было и раньше, до всего, но раньше я ни о чем подобном не задумывался. – Я очень рад, что ты это понял, Ви. Правда, – серьёзно сказал Иннидис, так и замерев с куском глины в руках. Затем шлёпнул её к остальному глиняному тесту и ополоснул руки. – И поэтому теперь ты счастлив? – Да, пожалуй. Я вдруг поймал себя на ощущении, что все страшное как будто позади. Я понимаю, что это, может быть, вовсе и не так, но всё равно меня не оставляет чувство, будто впереди меня ждёт что-то очень хорошее. – А до этого что же? Ты ждал плохого? – Не всё время, конечно. Но поначалу да. Пожалуйста, не говори об этом Хатхиши, но сначала я только злился, что мне не дали умереть. По крайней мере до того дня, когда ты сыграл мне на лире. Я думал, ты меня ударишь, а ты сыграл мне на лире… – И сыграл ужасно, – усмехнулся Иннидис. – Да, но это неважно… – он осёкся, широко распахнул глаза и, прикрыв рот рукой, издал тихое: – Ой… Это выглядело и звучало так потешно, что Иннидис рассмеялся. – Брось, я сам прекрасно знаю, что музыкант из меня никудышный, меня таким не проймёшь. – И всё-таки извини. Я хотел сказать, что для меня не имело значения, как и что ты играл. Я понимал, что ты делаешь это для меня, и впервые за долгое время ощутил себя живым человеком, а не куском истерзанной плоти. – Если б я знал, что это так на тебя повлияет, постарался бы играть лучше и дольше… – Как видишь, мне хватило и этого, – улыбнулся Ви. Посмотрев на его сияющее лицо, Иннидис понял, что работы над статуей сегодня не выйдет и отошёл от уже облепленного глиной каркаса. С одной стороны, жаль, ведь у них и без того был перерыв почти в две недели, а с другой, статуя никуда не убежит, главное, не забывать увлажнять глину. Зато до чего же приятно видеть его в таком чудесном настроении. – Ладно, Ви, – с усмешкой выдохнул Иннидис. – Не знаю, как из тебя, такого счастливого, ваять сейчас умиротворённого полубога. Если только не обращать внимания на лицо. – Я мигом сосредоточусь, господин! – в очередной раз пообещал юноша. – Не стоит, не мучайся. Тем более что теперь уже и мне не сосредоточиться. После таких откровений. И как тебе это удаётся? – Что именно? – Открыто говорить о своих чувствах другим людям. Кажется, я уже задавал тебе такой вопрос… или только думал задать. Сам не помню. – Я не всегда и не со всеми такой болтун, господин, честное слово, – будто извиняясь, произнес парень. – Да, это понятно. И я вовсе не считаю тебя болтуном, напротив, я рад, что ты мне доверяешь, раз довольно откровенно говоришь о себе. Хотя мне это и удивительно. Наверное, я просто не привык к тебе такому... – Иннидис махнул рукой на его одежду, сложенную на кушетке. – Ты можешь собираться, продолжим в другой раз. – Но я такой с детства, – сказал Вильдэрин, поднимаясь и подходя к кушетке. – Хотя прежде и не задавался вопросом почему. Но теперь думаю, что это, наверное, из-за той статуи. Памятуя, что Ви замечал его взгляды, Иннидис отвернулся, сел на табурет и пододвинул к себе медный таз с чистой водой – вроде как вымыть руки. Чтобы не смотреть, как юноша станет одеваться, а перед этим снимать набедренную повязку… – Что за статуя?.. – рассеянно спросил он. – Мне было лет десять, когда её привезли во дворец. Царевна Аззира мне её показала. – Царица? – уточнил Иннидис, по-прежнему упорно не глядя на Ви, но слыша шелест его одежды. – Это сейчас. А тогда она ещё была царевной. – Ну да, конечно. – Он все никак не мог привыкнуть к мысли, что Вильдэрин чуть ли не через день виделся и говорил с людьми, ради минутной встречи с которыми Иннидису пришлось бы месяцами обивать пороги придворных вельмож или чиновников. – И что же с ней было, с этой статуей? – Не сочти меня безумным, господин, но я часто с ней разговаривал. Тогда, в детстве. Не то чтобы я совсем ни с кем не мог поговорить, кроме неё… Нет, я мог. У меня был Иниас, была Рэме, и ещё Камирин… Но всё равно с ними я не всегда мог обсудить всё что хотел. Да и не больно-то нам позволяли откровенничать друг с другом. Мы, конечно, обходили этот запрет, но всё-таки нельзя сказать, чтобы он совсем на нас не действовал. Зато когда я садился возле него, то делился с ним всеми чувствами и мыслями. Особенно когда было грустно или не по себе. И разговоры с ним всегда мне очень помогали. И я же хотел, чтобы он точно меня понял, вот и старался выражать все искренне и доходчиво. Наверное, тогда и привык к этому. – Он? Это была статуя какого-то бога? – Нет, это был обычный, хотя и очень красивый юноша, вовсе не бог. И я придумал для себя, что он мой старший брат. Вот ведь, – Вильдэрин тихо хохотнул, – похоже, в детстве я вообще слишком многих себе придумал. И родителей, и брата… – Должно быть, это была какая-то особенная скульптура, раз ты назначил её своим братом, – улыбнулся Иннидис, всё-таки взглянув наконец на парня, который как раз уже оделся и теперь просто сидел на кушетке. – Она и правда была особенной. Хотя не все это замечали. – Её изваял кто-то очень известный? Во дворце, я слышал, стоит множество скульптур самых именитых мастеров со всего света. И я даже сам видел парочку. – Так и есть, господин, но именно этого юношу я не знаю, кто сделал. – Ви достал шпильки из волос, и блестящие пряди упали на плечи, снова скрыв шрам и отсутствующее ухо. – И царевна Аззира тоже не знала, как зовут того скульптора, хотя это изваяние не было древним, его изготовили уже в наши дни, а во дворец доставили по её приказу, по приказу царевны. – Он поднялся и подошёл к полке возле небольшого зеркала, положил на нее шпильки, затем повернулся к Иннидису, уже забывшему, что собирался смотреть на Ви как можно реже. – Когда я повзрослел, то попросил перенести то изваяние поближе к моим покоям. Мне тогда почти исполнилось семнадцать, и к тому времени, конечно, я уже не говорил с ним, но по-прежнему любил возле него сидеть. И уже видел, что он совсем юный. А то в детстве он всегда казался мне ужасно взрослым и будто бы знающим ответы на все вопросы, – Ви засмеялся. – Хотя он, понятно, на них не отвечал, он же был изваянием. – Так и что же в нем всё-таки было особенного? – напряжённо спросил Иннидис. – Ты не ответил. – Сложно так сказать, господин… Вообще-то это была статуя раба. Может, ещё и этим он меня привлёк. Хотя не только... Он, понимаешь, был словно живой. Или вот-вот готовый ожить. У него были связаны руки, но держал он их так, будто миг – и разорвёт верёвки. И поза тоже была такая… Вроде бы он на коленях, но кажется, что прямо сейчас встанет. Вот так это выглядело... – И Ви опустился на пол, встав на одно колено, а вторую ногу подогнув и поставив на мысок, так что казалось, что сейчас он ею оттолкнётся от пола и поднимется. Руки он свёл в запястьях, как если бы они были связаны, и воздел над головой, лицо и взгляд тоже были обращены вверх. Иннидис больше не мог на это смотреть. И не стал. Дыхание сбилось, на лбу выступила испарина, и он быстро отвернулся к медному тазу с водой и принялся яростно омывать и без того уже чистые руки. – А ещё, знаешь, у него было такое выражение лица… – Краем глаза Иннидис уловил, как Вильдэрин поднялся и встал у зеркала, глядя на своё отражение. – По нему казалось, что он не сомневается, что все у него получится. Он был очень сильный духом, этот юноша. Это выглядело так, будто он сбросит верёвки и тут же улыбнётся победной улыбкой: мол, я же говорил. И ещё всякие мелочи были выполнены на удивление точно… хвоинки в волосах и все такое. Уж не знаю, кто был тот скульптор, но наверняка он вложил в него душу. Думаю, тебе бы та статуя тоже понравилась, господин. Иннидис молчал и мыл руки. – Господин? – переспросил Ви, отворачиваясь от зеркала и поворачиваясь к нему. Он же был настолько поглощён своим занятием и так старательно (и тщетно) пытался успокоить дыхание, что не сразу обратил внимание, что Ви тоже замолчал и молчит уже какое-то время. Потом Иннидис неловко задел рукой край таза, и тот перевернулся, вода расплескалась, медь гулко ударилась об пол. Иннидис вскочил. – Проклятье! Чтоб тебя!.. – ругнулся он на таз и потянулся к нему, чтобы поднять. В тот же миг пальцы Ви сомкнулись на его запястье. – Это ты?.. – прошептал ошеломлённый юноша. – Ты и есть тот скульптор... Я должен был догадаться… Я же слышал ту историю… Иннидис посмотрел на него и столкнулся с взглядом, в котором неверие смешивалось с радостью узнавания, а восхищение почему-то с сочувствием. – Я должен был догадаться… – повторил Вильдэрин чуть громче. – Царевна же рассказывала мне её историю, и я должен был понять… Вот почему ты… – Он прервал сам себя и высвободил запястье Иннидиса. – Как его звали? Того юношу? Как его звали? – Эйнан, – ответил Иннидис, едва узнавая свой голос. – Эйнан его звали… А что за история? Какую историю тебе рассказала царевна? – Я не уверен, что она полностью правдива… или вообще правдива. – Я хочу её услышать. Вильдэрин замялся, засмущался, но сейчас Иннидису было на это плевать. – Говори, – велел он. И парень заговорил – тихо и несмело: – Она сказала, что этот юноша был рабом и возлюбленным скульптора, но потом его втайне продали. И ваятель долго его искал и нашёл, и приехал за ним, чтобы выкупить, и уже готов был его забрать, но именно тогда один из надсмотрщиков убил юношу прямо на его глазах. И после этого… – Ви умолк. – Что после этого? – требовательно спросил Иннидис. – После этого… скульптор вроде как сошёл с ума, – почти неслышно протянул парень и быстро добавил: – Но уж это, конечно, неправда. – Разве? – усмехнулся Иннидис. – Тебе добрая половина вельмож скажет, что я помешался, раз покупаю невольников только для того, чтобы освободить. Ну, по крайней мере, теперь ты знаешь, почему я это делаю. И что делаю я это главным образом для себя, а не для вас. Потому что Эйнан бы этого хотел. Он уставился вдаль, глядя сквозь Вильдэрина, вспоминая... …Они с Эйнаном сидели в их любимых горах, у костра, среди сосен и кедров. Точнее, Эйнан лежал, закинув руки за голову, а Иннидис сидел рядом и смотрел на любимое лицо, освещённое светом луны и огня. Хвойные лапы искрили, выбрасывая в ночное небо золотисто-красные хлопья. Иногда искры попадали на одежду, оставляя на ней крошечные подпалины, и тогда Эйнан их стряхивал, проводя рукой по бедру или ноге. – Что ты первое сделаешь, когда станешь свободным? – спросил Иннидис, поглаживая друга по щеке и шее. – Если останусь в Иллирине? – А ты разве не останешься? Здесь, со мной? – Зависит от того, насколько ты будешь убедителен, – рассмеялся Эйнан. – О, я буду очень, очень убедителен! – подыграл Иннидис, склонившись к нему с поцелуем. – Ты не сможешь устоять. – Тогда… – протянул Эйнан, – тогда я первым делом разбогатею. А вторым – куплю множество рабов. Иннидис от неожиданности даже потерял дар речи: друг же всегда был ярым противником рабства и внушал, что везде должно быть так, как в его родной стране. – Что?.. – всё-таки выдавил наконец Иннидис. Эйнан оценил его реакцию и расхохотался. – Я их куплю – и сразу же дам всем вольную. В этом вашем Иллирине это единственный способ, которым я могу хоть что-то сделать. Потому что вас, местных вельмож, мне всё равно не изменить. Даже ты, лучший из них, и то не способен понять, о чем я тебе толкую… Иннидис всё-таки понял. Но слишком поздно. Друг уже не успел этому порадоваться… Мелодичный голос Ви вырвал его из воспоминаний, и Иннидис посмотрел на парня, удивляясь, как два дорогих ему человека оказались связаны друг с другом сквозь смерть и годы. И с обоими у него не было и не могло быть будущего… – А ты… ты не знал, что статуя Эйнана все это время была в царском дворце? – спросил Ви. Иннидис только сейчас обратил внимание, что стоит в луже воды, и влага хлюпает под подошвами сандалий. Сдвинувшись на пару шагов, он опять посмотрел на Ви и ответил: – Сложно сказать. Её забрали без моего ведома и против моей воли. Сказали, что это по приказу кого-то из царской династии. Теперь я знаю, что по приказу царицы Аззиры… ну, тогда ещё царевны. И я пытался вернуть изваяние, но никто не мог или не хотел мне точно сказать, где оно. Я допускал, что Эйнана увезли во дворец, но думал, что очень скоро из дворцовых коридоров он отправился в подвал, в какой-нибудь чулан, кладовку или куда там ещё сгружают ненужный хлам. Но если бы я знал тогда, десять лет назад, – Иннидис слабо улыбнулся, – что статуя Эйнана станет таким хорошим собеседником для одного мальчика, мне было бы куда проще смириться, что её у меня забрали. Может, я даже порадовался бы этому. – Спасибо… – Не стоит… Я и правда счастлив знать, что он столько лет помогал тебе жить и выражать мысли. – Но ты не выглядишь счастливым… – Просто я поражён и ещё не осознал всего до конца. Я ведь мысленно уже распрощался со статуей и не думал, что когда-нибудь от кого-нибудь о ней услышу. И хотя погиб Эйнан немного иначе, вовсе не на моих глазах, но всё остальное в этой истории… Откуда царевна вообще могла узнать обо всём этом? – Она часто знала самые неожиданные вещи. Хотя в другие дни не могла вспомнить даже самого простого... – Ума не приложу, зачем ей вообще понадобилась моя статуя… В царском дворце столько изысканных и самых искусных скульптур от именитых мастеров хоть древности, хоть наших дней! – Но теперь, когда ты точно узнал, где он, ты ведь сможешь его вернуть? Иннидис тихо покачал головой. – Я ведь уже пытался прежде. Я обращался к разным вельможам – без толку. А тут сама царица. Ей даже не передадут мою просьбу, а уж о том, чтобы увидеться с ней лично, и мечтать не стоит. – И меня она уже вряд ли помнит… – пробормотал Вильдэрин и опустил голову, о чем-то задумавшись. Затем поднял на Иннидиса напряжённый взгляд и будто через силу выдавил: – Можно обратиться к царю. – Что, он отнесётся к моей просьбе с большим пониманием? – с саркастичной ухмылкой спросил Иннидис. Должно быть, говорить об Адданэе Кханейри Ви было неприятно, и он отвёл глаза, потеребил прядь волос, покрутил медный браслет на запястье. Затем ответил: – Я не знаю… Иннидису показалось, будто сначала парень хотел сказать что-то другое, однако допытываться у него он не стал и произнёс с вымученной улыбкой: – Вдруг Эйнан поможет ещё какому-нибудь мальчику или девочке? Мне будет приятно думать об этом. Лицо Вильдэрина разгладилось, он шагнул вперёд – и тоже, как до этого Иннидис, вляпался в лужу. Посмотрел под ноги, отступил обратно и снова поднял взгляд. – Спасибо тебе, господин! За твой дар художника… И за то, что ты есть. Без тебя я до сих пор был бы несчастен или вообще давно мёртв. Иннидис не знал что и, главное, как на это ответить, и какое-то время они просто смотрели друг другу в глаза. Вообще-то слишком долго смотрели. Неприлично долго. – Я правда рад, что тебе тоже была дорога та статуя, Ви, – наконец сказал Иннидис и повёл головой в сторону двери. – Ты можешь идти. Ви красноречиво глянул на лужу под ногами, но Иннидис только отмахнулся. – Потом кто-нибудь вытрет. Или сама высохнет. Ступай же. Парень поклонился и, не говоря ни слова, покинул мастерскую.