Сердце скульптора

Усилиями Чисиры и Каиты мастерская была очищена от пыли, паутины и прочей скопившейся за многие месяцы грязи, а Иннидис, отдохнувший после долгой дороги и оправившийся от новых впечатлений, уже несколько недель как вернулся к работе. Вроде бы вернулся. Только вроде. По странности, море новых идей не помогали, а скорее мешали ему, споря друг с другом, противореча между собой. Иннидис то хватался за наброски для будущих рисунков или статуй, то принимался расписывать рельефную вазу из светлой глины, которую сам же и изготовил, то начинал и не заканчивал высекать маленькие фигурки из опала и хризолита. Они так и стояли, незавершённые, на одной из полок, ожидая своего часа. Вот и сейчас он отложил начатый набросок, для которого просил позировать девочку десяти лет из семьи кожевенников, встреченную им на днях в Мастеровом переулке. Она привлекла его внимание огромными ярко-синими глазами на бронзово-смуглом лице, обрамленном чёрными кудрями. Очень необычное сочетание, а он как раз хотел потренироваться писать реалистичные портреты в цвете, как Ки-Аяса. И тут глаза эти, словно на заказ! Однако продвигался набросок с трудом, и не было ясно до конца, в чем же дело. Вроде бы присутствовало всё что надо: и желание с вдохновением, и понимание, что делать и как, и умение, и терпеливая натурщица. Но работа не шла. Такое, впрочем, случалось с Иннидисом и прежде: когда мыслей о будущих творениях становилось слишком много, и представлялись эти творения слишком ясно, то вся энергия словно бы уходила в воображение, и её не оставалось для реальной деятельности. В общем-то, это время надо было просто переждать, рано или поздно мысли успокаивались и начинали приносить свои плоды. Иннидис заплатил девочке два аиса и отпустил её восвояси, попросив прийти снова через день. Может быть, тогда всё получится, да поможет ему Лаатулла. Убрав незаконченный набросок в плоский металлический сундук, чтобы не повредился, Иннидис вернулся к подставке. Думая о чем-то малосущественном — если бы попытался отследить свои мысли, то вряд ли вспомнил даже то, о чём думал минуту назад, — он почти неосознанно водрузил на подставку потемневший от времени, но чистый лист, и столь же безотчётно принялся водить по нему углём. Очень скоро на бумаге вырисовался юноша, подозрительно напоминавший Ви. Иннидис быстрыми грубыми штрихами густо перечеркнул рисунок и, вздохнув, откинулся на спинку бронзового стула. Вот ведь, ещё этой головной боли ему не хватало! С тех пор как он понял причину своей мнимой неприязни к Ви, и парень перестал его раздражать, всё стало только хуже. Потому что теперь вместо раздражения Иннидисом владело болезненное наваждение, порой доходящее до абсурда. Пару дней назад, например, он зашёл вечером в мастерскую, чтобы забрать оттуда забытый поясной нож, и ему вдруг на удивление ясно представилось, как через стену, из гостевой комнаты, доносятся крики Ви, которому привиделся кошмар. Как тогда. И неважно, что Ви давно уже жил внизу, а гостевая комната пустовала. Разве воображению когда-нибудь мешала реальность? И вот уже Иннидис со всей отчётливостью рисовал в голове довольно чувственную сцену, в которой он врывался в гостевую комнату (как тогда), успокаивал Ви (как тогда), а потом ласкал его тело, и снимал с него одежду, и целовал его губы, и спускался ниже. А парень смотрел на него своими бесстыдными и прекрасными (как сейчас, не как тогда) глазами, запрокидывал голову, развратно выгибал спину и тянулся ему навстречу… Тьфу, бездна! И что он вообще так помешался на этом Ви? Подумаешь, красивенький. Разве мало смазливых юнцов на свете? Иннидис просто давно ни с кем не был, вот и поддался сладострастным мечтаниям. Нужно всего-то-навсего съездить на пару дней в Тиртис, пригородом которого, по сути, был Лиас, посетить там театральное представление, прогуляться по Лунной площади, познакомиться с кем-нибудь и провести вместе время. Это избавит его от назойливых фантазий о собственном прислужнике. Вот если бы Ви не был вчерашним невольником и сегодняшним слугой, тогда ещё можно было бы сознаться ему в своём влечении. И то, памятуя его слова о госпоже — женщине, которую он любил, — стоило бы десять раз подумать, прежде чем делать это. Но Ви всё-таки был недавним рабом, причём рабом с рождения, и, несомненно, до сих пор ощущал себя им, невзирая на полученную вольную. К сожалению, осознание и принятие свободы приходит к таким рабам далеко не сразу, и им ещё долго кажется, будто господин владеет ими всецело и может распоряжаться каким угодно образом. А это значит, что если Иннидис скажет Ви о своих чувственных желаниях или хотя бы намекнёт, то парень, скорее всего, не откажет. Взращённый в представлении, что его основная задача — так или иначе ублажать господ, он просто не сумеет отказать. Именно поэтому Иннидису нужно вести себя с ним крайне осторожно, чтобы прислужник ничего не заметил, и у него даже мысли не возникло, что господин может хотеть от него чего-то помимо обычной работы. Иначе, если вдруг Ви сам предложит себя, чтобы угодить хозяину, будет очень сложно не поддаться соблазну. Иннидис, конечно, всё равно удержится и не позволит себе быть с человеком без его на то искреннего, а не вынужденного согласия, но зачем же подвергать себя лишнему испытанию? По этой же причине он и публичные дома-то не посещал, не будучи уверенным, что тамошние прелестники находятся там по собственной охоте. В таких его суждениях, конечно, тоже был «виноват» Эйнан. Иногда Иннидису казалось, что его возлюбленный повлиял на него куда сильнее родителей и всех наставников вместе взятых. И скорее всего, так оно и было. Иннидис очень хорошо помнил тот день, когда они сидели на перекинутом через шумную речушку бревне. Эйнан как-то очень по-детски раскачивал стройными загорелыми ногами и говорил, что в стране, откуда он родом, рабства не существует. И не просто не существует — оно там вне закона. И потому никто не может заставить другого человека прислуживать без его на то воли. Иннидису подобный мир казался настолько немыслимым, что он даже решил, будто друг привирает. Ведь как при таком порядке вещей жить знатным господам, кто будет заботиться об их домах и детях, одежде и лошадях, еде и разных незаметных на первый взгляд мелочах? Кто будет трудиться на полях и в рудниках? Наёмные слуги? Так им же надо постоянно платить, это ж никаких денег не хватит, а раба купил один раз — и он твой. Эйнан, который хорошо складывал и вычитал цифры и вообще был умным — умнее Иннидиса — тогда ему едва ли не на пальцах объяснил, что слуги зачастую выходят выгоднее рабов. Чтобы труд раба окупил его стоимость и содержание, иногда требуется до нескольких лет, и это при том, что невольник может умереть, потерять здоровье или сбежать, и тогда он вовсе не окупится. А дорогие рабы (вроде рабов для развлечений) служат скорее предметом роскоши и не окупаются вообще никогда, а с годами их стоимость только падает. Слуге же платят только за уже выполненную работу и отработанное время. Кроме того, приобретённый раб может оказаться недостаточно усердным, но всё, что ты можешь с ним сделать, это наказать (а наказание, скорее всего, скажется на здоровье) или продать, но вряд ли за ту же цену, по которой приобрёл. Тогда как ленивого слугу можно просто выгнать и нанять другого. Не говоря уже о том, что с рабом не всегда можно быть уверенным, что он не возненавидит тебя настолько сильно, что попытается убить или как-то навредить. Для слуги же такой риск, как правило, не оправдан, ведь от ненавистного хозяина он обычно может уйти, пусть это и не всегда просто. А если забыть о выгоде, говорил Эйнан, то разве это правильно и справедливо, когда одни люди владеют другими такими же людьми, как домашней скотиной? Все эти речи для Иннидиса звучали крайне странно, и другу не раз приходилось их повторять и развивать, чтобы наконец дошло. Но всё равно не доходило в полной мере, ведь прежде Иннидис ни о чем подобном не размышлял. Да что там не размышлял — даже мимолётом не задумывался. Он не думал о рабстве вообще ничего — ни хорошего, ни плохого. Этого просто-напросто не существовало в его мыслях, потому что было естественным порядком вещей. А о естественном не думают, в нём не сомневаются и его не оправдывают — его просто принимают как есть. Небо голубое, трава зелёная, солнце светит, одни люди принадлежат другим. Поэтому, несмотря на все старания Эйнана, Иннидис тогда так и не проникся его рассуждениями до конца; его доводы не казались ему достаточно убедительными, хотя своих, доказывающих обратное, у него и не было. Все изменилось, когда Эйнана забрали и продали на виноградники. Хотя о том, что именно на виноградники, Иннидис узнал куда позже, а в то время просто с ног сбился, разыскивая возлюбленного. Родители, ясное дело, даже не думали сообщать сыну, куда отправили его друга, и только мешали поискам. Тогда-то он впервые и столкнулся с ощущением несправедливости происходящего, ведь эта несправедливость теперь затронула и его. Всегда подразумевалось, что рабы хуже своих господ, однако Эйнан всегда был умнее, красивее, сильнее Иннидиса, а воля его была куда тверже. Она вообще была почти несгибаемой, и оттого с ним зачастую приходилось непросто. Но, несмотря на все свои достоинства, именно Эйнан оказался в рабстве у семьи Киннеи, и именно его продали непонятно куда и непонятно кому, тогда как Иннидис продолжал жить своей господской жизнью. Это казалось ужасно неправильным, и он подумал, что если бы мир был устроен как надо, то это Иннидис стал бы рабом Эйнана, а не наоборот. Но не успел он так подумать, как тут же вознегодовал: нет, если бы он стал невольником только потому, что в чём-то не так хорош, это было бы столь же неправильно и несправедливо. От этого негодования оставалось уже не так далеко до мысли, что вообще-то ни один человек, даже самый глупый и никчёмный, не должен принадлежать другому всецело. Это именно то, что так долго пытался внушить ему Эйнан, но что стало понятным, только когда он Эйнана лишился… За дорогими, но горестными воспоминаниями Иннидис не сразу осознал, что уже довольно долго сидит и смотрит в одну точку. Перед ним на подставке по-прежнему лежал лист с густо перечёркнутым изображением юноши, похожего на Ви, и Иннидис убрал его подальше. Потом оборотную сторону можно будет использовать для какого-нибудь другого наброска. Он поднялся с места и подошёл к огромным окнам, сейчас приоткрытым, через которые лился вечерний свет, затапливая мастерскую, и доносились вечерние звуки и запахи. Снаружи колыхались верхушки деревьев, возле виноградных кустов возился Мори, а Ви протирал садовые скульптуры, прогонял птиц и, где надо, счищал птичий помет. Он делал это почти каждый день, успел понять Иннидис, уже не настолько точно представлявший, чем именно занимаются слуги на протяжении дня: главное, что получал нужный результат. Во многом так вышло благодаря управителю, ведь теперь Иннидис, если хотел, мог передавать все поручения через него, а не обращаться к прислужникам лично. Относительно Ви он обычно так и делал. Ортонар вообще избавил его от многих забот, и сейчас Иннидис поражался, как же обходился без управителя прежде. Ладно ещё, пока жил в пригороде столицы в маленьком доме и держал только двух слуг и кухарку. Но с тех пор как переехал в Лиас, а тем более когда появилась Аннаиса с её учителями и рабыней, у него уходило немало времени просто на то, чтобы организовать быт, раздать поручения, убедиться, что все выполнено, подсчитать и выплатить жалованье… Сейчас всем этим занимался Ортонар: исходя из надобности, определял обязанности для слуг, по необходимости вносил изменения в их работу, следил за её выполнением. Иннидису теперь достаточно было сказать о своих пожеланиях, чтобы управитель обо всём позаботился, а не отдавать поручения отдельно каждому прислужнику. И хотя изначально он нанимал Ортонара только на время своего отсутствия, сейчас предложил ему остаться на больший срок. К его радости, тот ответил согласием. Невзирая на то, что благодаря управителю Иннидис мог почти не разговаривать с Ви, о распорядке его дня он знал до безобразия много. Стараясь реже обращаться к парню, он, тем не менее, не раз ловил себя на том, что провожает его взглядом или наблюдает за его действиями. Не то чтобы он следил за ним намеренно — просто так получалось. Ви частенько попадался ему на глаза, когда Иннидис (как сейчас) подходил к окнам мастерской, выходящим в сад, или к окнам своей комнаты, смотрящим на задний двор. А когда он был снаружи, до него иногда долетали слова Ви, обращённые к другим. Со всеми, даже с Аннаисой и управителем, парень общался довольно непринуждённо, часто улыбался, а порой и смеялся. Но не с Иннидисом. Когда им всё-таки доводилось обмениваться отдельными фразами, юноша как будто слегка робел и держался до крайности почтительно. Кажется, после того разговора в каморке внизу он испытывал некоторую неловкость перед господином. С одной стороны, это вызывало у Иннидиса досаду, а с другой, он сам вёл себя как можно более отчужденно и делал всё, чтобы так оно и оставалось. Сразу после завтрака Ви готовил для себя и Ортонара кофе — неприятный горький напиток, появившийся в стране несколько лет назад и отчего-то полюбившийся многим иллиринцам. Иннидис не понимал, как его вообще можно пить, но этим двоим, похоже, нравилось. С утра Ви обычно помогал на конюшне, и когда после такой работы в его тщательно расчёсанных волосах и аккуратно заплетённых косичках застревало совершенно неизысканное сено, это смотрелось забавно, нелепо и по-своему мило. Днём он или подготавливал глину на заднем дворе, или возился с кроликами и домашней птицей, а вечером вместе с Мори перемещался в сад поливать деревья и чистить дорожки и статуи со скамейками. Если же Иннидис работал там с мрамором (пока что это случалось только дважды), Ви крутился неподалёку и посматривал на него с любопытством, как и раньше. Но теперь, в отличие от прошлых дней, Иннидис не звал его подойти ближе, а приблизиться самовольно парень не решался. Когда Ви учил Аннаису танцевать, а это случалось три-четыре раза в неделю, он уже после полудня и до самого вечернего занятия не выполнял почти никаких работ: всё-таки обучение девочки требовало, чтобы он был не слишком уставшим. В такие дни парень, на беду Иннидису, выглядел особенно привлекательно в этой своей тонкой хлопковой тунике и узких медных браслетах. Хотя он и в серой шерстяной одежде был неплох… Вот как сейчас, когда встал на цыпочки и потянулся к отогнутым веткам молодого персикового дерева прямо возле дома. Не очень высокий — намного ниже Мори, — юноша весь вытянулся, чтобы достать до деревянной распорки и немного поправить её. Подвёрнутые до колен штанины оставляли открытыми стройные икры и щиколотки, перехваченные тонкими ремешками сандалий, а мышцы на обнажённых гибких руках обозначились отчётливее. Невозможно было не залюбоваться. Тут вдруг парень замер прямо посреди движения, опустился обратно на пятки и развернулся, припав спиной к дереву. Крепко зажмурился, обхватил себя руками за талию и, медленно оползая по стволу, сел на корточки. Весь сжался, уронил голову на колени и сидел так, покачиваясь и тяжело дыша. Судя по виду, страдал от боли в животе; Хатхиши ведь предупреждала, что время от времени так будет. Иннидис уже хотел крикнуть из окна, чтобы Ви бросал работу и шёл отдыхать, тем более что день уже и так подходил к концу, но в этот момент приступ, видимо, миновал, и парень встал и как ни в чем не бывало снова потянулся к распорке. Вообще-то Иннидис уже не впервые замечал за собой, что желает как-то облегчить Ви его труд, сделать так, чтобы он чаще и дольше отдыхал — позаботиться о нём, в общем, хочет. Будто без того мало для него сделал. Он сознавал, чем на самом деле вызваны эти его как бы заботливые порывы, а потому не собирался потакать им. Тем более что это было бы чудовищной несправедливостью по отношению к другим слугам. Хотя порой сложно было удержаться, особенно при виде лица юноши, когда тот был один и думал, что на него никто не смотрит. Обычно милый и улыбчивый, в такие минуты Ви иногда выглядел несчастным, задумчивым и глядел перед собой отсутствующим или пугающе обречённым взглядом. Может быть, снова прокручивал в голове всё то, что творилось с ним на шахте. А может быть, грустил о своём прошлом, вспоминая то утраченное, что было дорого и чего уже не вернуть. И, право, в чём в чём, а в этом Иннидис мог его понять. Себя и своё отношение к нему он, в общем-то, тоже понимал. Хоть и пытался убедить себя в обратном, но причиной его томления стало далеко не только то, что Ви «красивенький». Разумеется, это восхищало его как скульптора и привлекало как мужчину, но одного этого было бы мало, чтобы вот так сходить с ума. Скорее, тут одно накладывалось на другое. Сначала, пока Ви был так уязвим и беспомощен, Иннидис испытывал к нему острое сочувствие и желание помочь; потом, когда парень немного пришёл в себя, когда начала проявляться его личность, он проникся к этой личности симпатией. Его впечатлили те чуткость и понимание, с которыми он отнёсся к Аннаисе, невзирая на грубость девочки, и та воля, с которой он пытался преодолеть свой ужас перед собаками. И то доверие, которое он выказал, поделившись с Иннидисом своими страхами. Теперь же, когда вдруг выяснилось, что симпатичный ему человек в придачу ещё и красив, искусен, образован и по-прежнему приятен и мил, Иннидис умудрился в него влюбиться. Это чувство усугублялось ещё и тем, что он ощущал свою сопричастность к тому, что Ви из запуганного и истерзанного доходяги стал таким, какой есть сейчас. Что делать с этой своей влюблённостью, Иннидис понятия не имел. Но чтобы сделать хоть что-то, он и правда думал доехать до Тиртиса и прогуляться по Лунной площади, где день и ночь не смолкали голоса и музыка, где встречались знать и купцы, музыканты и актёры, да и просто весёлые прожигатели жизни, и где обычно люди легко знакомились друг с другом. Он засобирался туда через несколько дней после того, как эта мысль впервые пришла ему в голову. Даже надел шёлковые одежды и золотые украшения, уже спустился в гостиную, а из неё двинулся к конюшне. Не дошёл. Точнее, даже не вышел из дома. Вместо этого ноги привели его в танцевальную комнату Аннаисы, откуда доносились звуки её занятия. «Нужно хотя бы мельком заглянуть, проверить, как там у неё идёт с новым учителем, убедиться, что всё в порядке», — подумал Иннидис той поверхностной частью своего разума, которая вечно пыталась спрятать его истинные мотивы и желания от него же самого. А сейчас этим желанием, конечно, было стремление посмотреть на Ви, а вовсе не на Аннаису. Обычно эти двое занимались до наступления темноты, а сумерки уже близились, так что скоро занятие должно было закончиться. Как раз чтобы Иннидис успел поглазеть чуть-чуть и затем уехать. Аннаиса с собранными в тугой пучок волосами и в светлом тренировочном платье выглядела уставшей и, кажется, рада была отвлечься на внезапно вошедшего дядю. Парень при виде Иннидиса поклонился, а племянница, оглядев его с ног до головы, воскликнула: — О, ты куда-то собрался?! — Да, в Тиртис. — Так поздно? — Задержусь там на пару дней. Зашёл предупредить, а заодно немного посмотреть, как ты танцуешь. Сяду возле стены, — он кивнул на скамью и груду подушек подле неё, — не обращайте на меня внимания. — Как скажешь, дядя, — весело откликнулась Аннаиса: она всегда любила, когда он проявлял интерес к её занятиям, жаль только, что делал он это не так уж часто. С запозданием Иннидис подумал, что девочке-то и впрямь легко будет не обращать на дядю внимания. А вот Ви в присутствии господина может почувствовать себя неуютно, и тогда это скажется на его поведении. Не помешал ли в таком случае Иннидис их занятию? Нет. Как выяснилось, не помешал. Дождавшись, пока Иннидис усядется на скамью, Ви повернулся к Аннаисе и действительно как будто перестал его замечать. — Давай ещё раз, госпожа, — сказал он и принялся отстукивать ладонью и пальцами по небольшому бубну. Девочка сделала мудрёные движения руками, сплетая их над собой, выбила ногами интересный ритм, провернулась три раза и застыла в неустойчивой на первый взгляд позе, подняв и согнув одну ногу в колене, изогнувшись в талии и бёдрах, а руки вытянув в диагональ. Ви подошёл к ней сзади и слегка поправил руки. — Вот так. Угол больше. Аннаиса покачнулась, не удержала равновесия и поставила ногу на пол. — Ещё раз, — сказал Ви. — Да хватит уже! — воскликнула и нахмурилась девочка. — Можно ведь уже что-нибудь другое! Что-то, что у меня лучше получается. — Ты знаешь, что нельзя, — сухо возразил парень, глянув на неё искоса из-под полуопущенных век. — Осталось ещё пять раз, так что давай. Иннидис его не узнавал. Он выглядел и вёл себя непривычно и как-то… властно? Сейчас, глядя на Ви, можно было с лёгкостью представить его в образе одного из тех надменных рабов и убедиться в справедливости его слов «я такой же». Конечно, на Аннаису он смотрел без высокомерия, но взыскательно и с изрядной долей холода во взгляде. Иногда с девочкой и нельзя было иначе, но Иннидису никогда так не удавалось. А вот её наставница Ветта могла. И Ви, как оказалось, тоже. Что наводило на мысль, что парню, вероятно, пришлось вести себя так потому, что во время первых занятий Аннаиса пыталась руководить собственным учителем и навязывать ему свою волю. Зная племянницу, можно было предположить, что вряд ли она при этом вела себя сдержанно и совсем не грубила. Однако из этого столкновения воль Ви явно вышел победителем. Любопытно было бы посмотреть, как это всё происходило… Иннидису вдруг пришло в голову, что сейчас парню совсем перестало подходить короткое нелепое имя «Ви», которое и раньше-то не слишком звучало. Вильдэрин. Конечно же, он Вильдэрин, а вовсе никакой не Ви. Племянница в ответ на слова юноши поморщилась, но выполнила упражнение снова. А потом и следующие несколько раз. Пусть не идеально (Ви каждый раз немного её поправлял), но уже вполне уверенно. — О-ох, я никогда не сделаю этого правильно! — простонала она, чуть запыхавшись после последнего движения, и ворчливо добавила: — У тебя, видимо, какой-то дар, раз ты это можешь! — Если только считать даром, что меня начали учить танцевать чуть ли не раньше, чем ходить, — добродушно усмехнулся Ви, враз напомнив привычного себя. — Но, госпожа, у тебя уже сейчас замечательно получается, а в следующий раз выйдет совсем без изъяна, вот увидишь. Аннаиса закатила глаза. — Я в себе не так уверена, но спасибо. — Тут она наконец вспомнила об Иннидисе. — Дядя, тебе понравилось? — Безусловно, — с улыбкой откликнулся он, поднимаясь с места. — Теперь поеду в Тиртис довольный, что моя племянница отличная танцовщица. Только вот ни в какой Тиртис он в итоге так и не поехал. Ему вдруг стало лень и неохота тащиться по сумеркам, а добравшись, жить на постоялом дворе и питаться в тавернах. Так что он сел на подготовленную конюхом Жемчужинку, но вместо того чтобы вывести её на дорогу до этого крупного города, пустил по шелковичной аллее вдоль русла Тиусы. После зимних дождей река разлилась, а лето ещё не наступило, чтобы её иссушить, так что вода подступала по каменистому берегу почти к самой дороге, плескалась и перекатывала шуршащую гальку, а уже гаснущее закатное зарево мозаичными бликами играло на водной поверхности. Воздух был влажным, свежим, ароматным, но недолго ему таким оставаться — скоро придут знойные дни и душные ночи, а Тиуса превратится в грязный ручей. И пока этого не случилось, надо пользоваться возможностью, а Тиртис подождёт. Неожиданным образом Иннидис оказался вознаграждён за это своё решение, причём дважды. И первая награда настигла его в лице градоначальника Милладорина Вирраи и его жены Реммиены прямо во время прогулки. Этим вечером они тоже прогуливались вдоль реки, но пешком и в сопровождении нескольких слуг — повозка, скорее всего, ждала их в начале или в конце аллеи. Сегодня здесь вообще было людно — не только он спешил воспользоваться последними приятными неделями перед подступающей липкой жарой. Поравнявшись с Милладорином и его женой, Иннидис со всем уважением поприветствовал их и думал проехать дальше, но тут Реммиена, как всегда грациозная и неотразимая, окликнула его: — Иннидис Киннеи! Хорошо, что мы тебя встретили! Мы с Милладорином как раз недавно о тебе вспоминали. — Всегда рад услужить досточтимому Милладорину и великолепной Реммиене, — выдал удивленный Иннидис вежливую и ничего не значащую фразу и спешился. — Вспоминали, надеюсь, добрым словом? — Прекрасная Реммиена пожелала, чтобы ты изготовил её бюст, — ответил вместо жены градоначальник. — Она посетит тебя, скажем… недели через две. Тогда же договоритесь и об оплате. Если, конечно, ты не возражаешь, — присовокупил он, благодаря чему сказанное всё-таки отдалённо напомнило просьбу, а не приказ. Впрочем, Иннидис в любом случае не отказался бы ни от такой просьбы, ни от такого приказа. Прежде он мог только мечтать, что однажды ему выпадет такая удача и доведётся ваять эту юную красавицу или хотя бы делать с неё наброски. А тут ему ещё и заплатят за то, за что он сам был бы не прочь приплатить! Набравшись толики наглости и веры в своё сегодняшнее везение, Иннидис сказал: — Это большая честь и радость для меня, и я с огромным удовольствием приму этот заказ. Но я думаю, что красота Реммиены настолько восхитительна, — лёгкий полупоклон в её сторону, — что заслуживает быть запечатлённой… во весь рост. Я мог бы сделать и это, если госпожа изволит. Реммиена тонко улыбнулась и, поиграв аквамариновой серёжкой в ухе, ответила: — Что ж, возможно… Я подумаю над этим и дам ответ сразу же, как посещу тебя. И я хочу скорее получить своё изображение, так что не стану выжидать две недели, приеду уже на следующей. — Я буду только рад быстрее приступить к работе. Вежливо распрощавшись, они двинулись каждый в свою сторону. Заехав ещё и на городскую площадь, Иннидис вернулся домой ближе к полуночи, когда все уже уснули. Он не стал никого будить и, полностью довольный, тоже отправился спать. С утра Аннаиса удивилась, застав дядю дома и, конечно же, осудила за то, что он опять предпочёл свои скучные занятия светским развлечениям в крупном городе. Может, она была и права, но тогда вчерашним вечером он не встретил бы Реммиену, а сегодняшним — не пообщался бы с Хатхиши, которая наконец нашла время, чтобы проведать его. С тех пор как среди её подопечных появился один, а затем и второй вельможа, у неё стало больше денег, но куда меньше свободного времени. У первого знатного господина сын страдал от какого-то кожного заболевания, отчего всё лицо и руки у него шли красными пятнами, шелушились и зудели. Помимо того, что это здорово осложняло его повседневную жизнь, так ещё и безобразило внешне, что в таком государстве как Иллирин могло в дальнейшем плохо сказаться на карьере. И пусть снадобья и мази Хатхиши не в силах были исцелить отрока полностью, но отлично снимали зуд, красноту и шелушение, отчего мальчишка был просто счастлив, а его отец с матерью готовы были платить и терпеть несдержанную на язык и не самую учтивую врачевательницу. Вторая, уже в возрасте госпожа пользовалась её помощью, чтобы справляться с болями в спине и пояснице. Хатхиши тратила немалую часть времени, перемещаясь между этими вельможами, но продолжала при этом заботиться и о своих подопечных попроще. Конечно, ей стало совсем не до праздных бесед в саду у Иннидиса, хотя раньше они любили сидеть там на закате и говорить. О многом. Почти обо всем. Из всех бывших невольников и невольниц, освобождённых им, Хатхиши единственная знала историю об Эйнане и понимала, почему теперь Иннидис делает то, что делает. А он знал, как и почему врачевательница когда-то оказалась в рабстве и что это было её собственным (опрометчивым) решением, которое на тот момент она посчитала единственно верным, чтобы спасти себя и сына от смерти. В молодости Хатхиши была любовницей богатого сайхратского вельможи, а Киуши был его сыном. Бастардом, которого он признал и даже завещал немалую часть владений. Были у него, однако, и другие сыновья, от законного брака. После его смерти они заперли Хатхиши вместе с Киуши в доме и окружили своими воинами, чтобы убить, а не делиться отцовским наследием. Тогда Хатхиши и уговорила их сохранить им жизни. В обмен на это, будучи чужестранкой, предложила выдать её за рабыню и сделать (а точнее, подделать) соответствующие записи, ведь в Сайхратхе дети, рождённые от невольников любого пола, не могли рассчитывать на какое-то значимое наследство, в отличие от детей свободной женщины, хоть и простолюдинки. Она взяла с сыновей почившего любовника клятву, что их оставят в живых, если она ввергнет себя в неволю, и такую клятву ей дали и даже не нарушили. Однако женщина просчиталась, и её обманули в другом. Вместо того чтобы позволить Киуши спокойно жить, а Хатхиши находиться рядом с ним, его тоже обратили в рабство как сына невольницы. И провернули это так быстро, что ни Киуши, ни Хатхиши ничего не успели сделать. Их сразу же продали в Иллирин, причём на ту его окраину, что находилась дальше всего от границы Страны песков — так переводилось на иллиринский название Сайхратха, — чтоб уж ни один из них точно не смог вернуться и найти помощь среди своих влиятельных знакомых. Уже в Иллирине один из очередных перекупщиков разлучил женщину с сыном, продав их в разные места. И вот Киуши, которого думала спасти Хатхиши, погиб рабом в шахте под Лиасом, так далеко от родины. Иннидис знал, что врачевательница всё ещё не могла простить себе этого. Так же, как и он сам не мог простить себе гибель Эйнана. Возможно, именно это сходство и роднило их, заставляя порой искать общества друг друга. И хотя в беседах они уже почти не затрагивали прошлое, но понимание, что испытывали похожие в чём-то чувства, способствовало доверительности и в остальном. Так что Иннидис за время своего отсутствия и за время, минувшее со дня возвращения, успел соскучиться по лёгкой болтовне с врачевательницей. Она ведь и на тот праздник, устроенный Аннаисой, выбралась с трудом, и после этого вплоть до сегодняшнего дня Иннидис видел её лишь единожды. Тем более что она переехала в маленький дом на окраине города (зато свой), тогда как до этого снимала верхний этаж в одном из доходных владений ближе к центру. — Вот, смотри, что я для тебя раздобыла! — возгласила Хатхиши сразу же, как только вошла в дверь в воротах. Она протянула встречавшему её Иннидису что-то увесистое, завёрнутое в тряпицу. — Ласслин вручил. — Так звали вельможу, у которого болел сын. — Точнее, я выпросила. Знала, что тебе пригодится. На, держи. Он взял. Развернул. То был огромный необработанный агат. Насколько Иннидис помнил, Ласслин и правда владел одним из агатовых месторождений. — Я подумала, что его одного тебе хватит на десяток этих твоих фигурок, которые ты хотел делать. — Хотел, но так и не сделал, — усмехнулся Иннидис. — Спасибо, Хатхиши. Теперь у меня будет меньше поводов для самооправданий, и я смогу завершить хотя бы одну из этих крошечных статуэток. — А в чем же сложность? Ты, помнится, ими прямо-таки грезил. Пока они шли до беседки и пока ждали Чисиру с вином и запечённой рыбой, которую сегодня утром кухарка Сетия приобрела у рыбаков, Иннидис кратко рассказал о своих затруднениях, о том, что ему сложно сосредоточиться на какой-то одной идее, чтобы воплотить её. Но, возможно, скоро станет легче, потому что ему вот-вот поступит заказ от самого градоначальника, и тогда хочешь не хочешь, а придётся выполнять именно его. А он к тому же хочет, потому что на самом деле давно мечтал изваять Реммиену. Правда, он ещё не знает, когда именно она к нему придёт, и немного опасается, что вдруг она передумает. — О, ну так если передумает, у меня есть для тебя ещё мысль! — воскликнула Хатхиши, отламывая кусок рыбины, которую прислужница как раз уже принесла. — Так с мыслями у меня и у самого всё в порядке, я же говорил. Дело совсем не в этом. — Да поняла я, — отмахнулась женщина. — Но я-то тебе хотела рассказать не просто о какой-то идее, которую можно воплотить, а можно и забросить. Нет, в этой есть вызов. Иннидис отхлебнул вино и заинтересованно приподнял брови, но женщина отвлеклась и повернула голову на дом, прислушиваясь и присматриваясь. На скамье неподалёку от крыльца только что устроились Чисира и закончивший работу Мори, на земле подле них сидел Ви, негромко наигрывая на свирели, а рядом, опираясь рукой о спинку, стоял Орен и глубоко и выразительно пел тягучую печальную песню. Простой и грубоватый на вид работник с заскорузлыми руками и вечно обветренным лицом обладал красивым сильным голосом и часто что-то напевал даже во время работы, а сейчас делал это ещё и с усердием, стараясь звучать как можно лучше. И хоть сопровождаемая свирелью песнь до беседки долетала слабо, было неудивительно, что Хатхиши заслушалась. Ей всегда нравилось, как поёт Орен, а слуги после работы частенько или пели что-то, или болтали, или слушали истории Ви. Иннидис никогда не препятствовал этому и легко позволял прислужникам проводить свободное время в саду. Да, в нормальных домах их место было бы только на заднем дворе и в подсобных помещениях, но у Иннидиса же вечно все было не как у людей. Некоторых из своих слуг он воспринимал чуть ли не как часть семьи, и отдыхать на задний двор они отправлялись, только если сами того хотели или если к нему в гости приходил кто-то знатный. Хатхиши знатной не была, она вообще ещё три года назад была рабыней, так что сейчас никому из прислуги не пришлось скрываться от вельможных взглядов в задней части хозяйских владений. — Век бы его слушала! — с придыханием сказала врачевательница, приложив руки к груди. — Ну какой голос, а?! Ему бы в храмах петь, а не у тебя на заднем дворе возиться. Но рожей не вышел. Жаль. А этот, глянь, — переключилась она на Ви, — пальцы по свирели так и бегают. Сволочь неблагодарная. — За что это ты его так? — со смешком спросил Иннидис, ничуть не сомневаясь, что ничего серьёзного парень не натворил. — Так вот за то самое. За то, что сволочь неблагодарная он и есть. Пальцы видишь? Видишь. А раньше помнишь, как было? — Она согнула указательный и средний пальцы на правой руке, но не до конца. — Так вот знаешь, с чем он ко мне пожаловал, стоило тебе уехать? Вопрос был риторический, но Иннидис всё равно отрицательно покачал головой. — Только ты за порог — а он ко мне. Посоветуй, говорит, костоправа, чтобы с пальцами что-то сделал. Этот дурень, представляешь, где-то услышал и вбил в свою в пустую голову, что, мол, если кости не так срослись, то их запросто можно опять сломать и срастить заново, по правильному чтобы. Я ему говорю: ты, бестолочь, во-первых, с чего решил, что у тебя там вообще был перелом? А во-вторых, если тебе их сейчас поломать, станет только хуже. Сейчас они хотя бы двигаются, а так вообще без пальцев можешь остаться. А он всё равно за своё: если, мол, есть хотя бы крошечный шанс, то попробую. Так и сказал. Глину, говорит, мне сейчас молотом дробить и месить всё равно не надо, а с другой работой я даже с двумя неподвижными пальцами справлюсь. Зато если получится, говорит, то смогу делать намного больше, а иначе зачем мне эти два пальца. Я ему подзатыльник-то отвесила, конечно: затем, говорю, чтоб ложку держать хотя бы. А он мне: ложку я, случись что, в другой руке держать приноровлюсь. И упёрся ведь, как баран, и ни в какую. Говорит: если не подскажешь, я сам найду. Решил, что если эту дурость сделает, то сможет музыку играть. Ну и для танцев этих своих… — Она несколько раз провернула запястье и повертела пальцами в воздухе. — Хотя танцует мелкий засранец и в самом деле хорошо… Но это ж не оправдание! Зачем, говорит, ему пальцы эти, а?! И это после того, как я их, погрызенные, так долго залечивала?! И они, кстати, и так постепенно становились все лучше и лучше, да только этот пустоголовый не замечал, всё хотел поскорее, побыстрее. — Наверное, это для него было очень важно — играть музыку, как раньше… — протянул Иннидис, прикидывая, что сам бы чувствовал, если б лишился возможности рисовать, лепить из глины или высекать из камня. — Да я разве спорю? Важно так важно. Но это ж нужно быть совершеннейшим недоумком, чтобы на полном серьёзе добиваться этого таким способом, которым можно себя только сильнее покалечить! Я вот как считаю: разбираешься ты в дудочках и плясках — ну и разбирайся себе, а во врачевание не лезь, раз ума в дурной башке не хватает! — Но ведь ему как-то удалось, выходит?.. — в недоумении спросил Иннидис. — Пф-ф! Нет, конечно. Никак бы там не удалось, уж я-то знаю, о чем говорю. Но я и правда сводила его к своему знакомому, который хороший костоправ. Что-то там он этому недоумку сказал, мазь выдал, повязку наложил. Но никакие кости не ломал, разумеется. Да там и изначально никакого перелома не было, повреждение только, хоть и сложное. И вот, гляди-ка, — она махнула рукой на Ви, — хорошо как зажило. Как ловко теперь мой мальчик пальцами перебирает! Иннидис, не удержавшись, расхохотался. — Ты бы определилась, кто он: сволочь неблагодарная или твой мальчик. — Ха! Можно подумать, одно как-то противоречит другому, — хмыкнула Хатхиши и наконец отвернулась от певца, музыканта и слушателей. — Так ты мне не ответил: как тебе та мысль? — Так ты её вообще-то не озвучила, — пожал плечами Иннидис. — Правда? Ах, да, точно! — Она хлопнула себя по лбу. — Я как раз собиралась, но отвлеклась на великолепного певца и неблагодарную скотину. Так вот, та госпожа, Соггаста, которую я врачую, любит со мной поболтать, и недавно, когда я похвалила её сад — а он просто огромный, чего в нем только нет! Даже пруд есть. И виноградник такой, что хоть вино делай. И деревья с цветами, каких я никогда раньше не видела, и… — Да, прошлым летом мне доводилось бывать в её саду. Он и правда восхищает. Но ты, кажется, опять отвлеклась. — Да-да, так вот, я похвалила её сад, а она ответила, что в нём, пожалуй, не хватает статуй, но только ей не нужны «истуканы, которые будут просто торчать посреди всего». Она хочет статую, которая будет «словно произрастать из земли, как дерево или цветок». Будто её не скульптор изваял, а создала сама природа. Так она выразилась, эта странная женщина. И все бы ничего, если бы она хотела изваяние дерева или, не знаю, какого-нибудь животного. Но нет. Она хочет скульптуру этого весеннего полубога, покровителя садов и рощ… как уж его… который умер и возродился. — Лииррун. — Да, его. И чтобы ему там можно было делать подношения. Но чтобы, напоминаю, при этом статуя выглядела частью природы и самого сада. И Соггаста готова заплатить большие деньги, чуть ли не семь тысяч, если кто-нибудь ей такую статую сотворит. Но сама заказать её она не может, потому что не может толком объяснить, что именно хочет видеть. Говорю же: странная женщина. Но ты ведь по местным меркам тоже… странный. Вот я и подумала, что, может, ты угадаешь, чего ей нужно. И может, тебя это заинтересует. — Семь тысяч аисов? Безусловно, они меня интересуют, — ухмыльнулся Иннидис. — Это стоит того, чтобы хотя бы попробовать. А уж если ей не подойдёт… Что ж, тогда можно будет оставить скульптуру себе или продать кому-то другому. Спасибо, Хатхиши, — уже серьёзно сказал он и замолчал, задумавшись, как такое изваяние могло бы выглядеть. Женщина не отвлекала его от мыслей и молча пила вино и смотрела вдаль. Последние закатные огоньки высветили стволы деревьев и статуи со скамейками, затем побледнели и угасли, и сад посерел, у земли собрались густо-синие тени. Мори и Ви подошли и разожгли огонь в воткнутых по периметру беседки кованых светильниках, а внутри неё развесили на крюках масляные лампы и зажгли благовония на домашнем алтаре, после чего тихо удалились, вернувшись к скамейке у дома. Песни Орена там уже смолкли, и теперь слуги негромко о чем-то переговаривались. Слова сюда не долетали, но отдельные звуки улавливались. — Надо будет поискать подходящего натурщика… — пробормотал Иннидис. — Молоденького красавца? — уточнила Хатхиши. — Так возьми эту сволочь, чем он тебе не подходит? «Эта сволочь» не подходила тем, что ему не хотелось лишний раз бороться с искушением при встречах с ним, да ещё столь длительных, ведь как натурщик Ви должен будет позировать не один час и не единожды. И к тому же почти обнажённым… А вот это уже причина для отказа, которую можно озвучить Хатхиши. — У Ви множество шрамов на спине, да и на груди и плечах тоже есть… А мне нужно обнажённое или полуобнажённое тело. Не могу же я изобразить прекрасного Лиирруна полностью одетым. Иначе это будет уже не Лииррун. Он же везде показывается обнажённым хотя бы по пояс, увитым тонкими веточками или молодыми виноградными побегами… На последней фразе Иннидис умолк и очень живо представил, что эти шрамы при работе над скульптурой вообще-то вполне могли бы сойти за те самые веточки, и даже не пришлось бы ничего выдумывать. Понять бы ещё, точно ли это хорошая мысль, или таким образом часть его сознания просто потакает его же неуправляемому желанию поглазеть на полуобнажённого Ви. А то, может, и не только поглазеть. — Ага! — воскликнула Хатхиши. — Вижу по твоему лицу, что ты до чего-то додумался. Так давай позовём сюда Ви, и ты скажешь, что он тебе отныне будет позировать. — Хатхиши, не… — «надо» хотел сказать он и не успел. Женщина уже вовсю махала рукой, подзывая парня. — Ви, мальчик мой, иди-ка сюда! Юноша поднялся с земли и приблизился, замер в ожидании, чуть склонив голову и осторожно поглядывая то на Иннидиса, то на Хатхиши. Пока Иннидис раздумывал, какими словами предложить ему позировать и стоит ли вообще это делать, Хатхиши уже всё сказала за него: — Твой господин задумал одну статую и хочет, чтоб ты для неё позировал. У него в мастерской, знаешь… Ви молча выслушал врачевательницу и перевёл взгляд на Иннидиса. — Если это правда, господин, то я с радостью. Ты только скажи, когда и что от меня требуется, — проговорил он приятным голосом, ещё и улыбнулся, зараза. — Завтра… — сдался Иннидис. — Завтра за час до полудня приходи в мастерскую, и все решим. А он сам до этого времени попытается понять, как сам видит эту статую. Нужно будет четче вспомнить сад Соггасты и представить, как могло бы выглядеть изваяние, ставшее его частью. Похоже, ночь предстоит почти бессонная. Но ради возможности, хоть и неверной, заполучить семь тысяч аисов, можно немного и пострадать. — Конечно, господин. Я приду, — ответил парень и, поклонившись, ушёл. Иннидис же с упрёком уставился на врачевательницу. — Послушай, Хатхиши, в дальнейшем я предпочёл бы решать такие вопросы сам, без чьего-либо вмешательства. Даже без твоего. — Ну извини, не злись, — развела руками женщина. — Постараюсь так больше не делать, хотя с тобой это бывает сложно. — Это ещё почему? Она усмехнулась. — Ну так если бы не я, ты бы ещё месяц раздумывал, предлагать это Ви или нет. А так вопрос уже решённый. Как раз успеешь сделать хотя бы пару набросков в ожидании этой своей Реммиены. А там уж либо разочаруешься — либо нет. Тогда и решишь, стоит ли работать с ним дальше. Иннидис не стал уточнять, в чём именно, по её мнению, он может разочароваться или не разочароваться — в самой идее изваяния или же в своём негаданном натурщике.

***

Ви пришёл без привычных украшений в волосах, будто понимал, что для наброска и статуи они могут быть лишние. А может, действительно понимал. Вполне возможно, что ему уже случалось позировать. Раздевался он совершенно не смущаясь, без той суетливости и зажатости, которая свойственна людям стыдливым, вынужденным обнажаться в присутствии других. Ви непринуждённо снимал одежду, аккуратно складывал её на кушетку у стены, оглядывался в поисках выданной ему набедренной повязки из оливкового шёлка. Увидев же, неспешно обернул её вокруг бёдер. Она должна будет ниспадать красивыми волнами, когда он сядет. В отличие от невозмутимого натурщика, Иннидису приходилось делать над собой усилия, чтобы не пялиться на красивое тело раньше времени и слишком откровенно. Потом, когда Иннидис приступит к работе, Ви превратится для него из человека в предмет, и можно будет какое-то время смотреть на него, не опасаясь собственных желаний, потому что их не останется вплоть до первого перерыва. Сейчас же, чтобы как-то избавиться от неловкого молчаливого чувства, тяготившего его, он завёл беспечную беседу: — Тебе когда-нибудь прежде уже доводилось позировать, Ви? Помимо того раза, когда я делал наброски с твоих ног? — Да, господин, пару раз. Правда, не для скульптуры, а для картин. — И что это были за картины? — Вторая — просто мой портрет. А для первой я позировал не один, а с моим другом, с Иниасом, нам тогда было лет по пятнадцать, кажется… Мы с ним были очень похожи внешне, вот нас и выбрали изображать божественных близнецов Таарре и Наамме. — Интересно было бы посмотреть на эту картину. — Мне тоже, господин, — улыбнулся Ви. — К сожалению, мне ведь так и не довелось увидеть её окончательный вариант, и я даже не знаю, куда её отправили. — Жаль, правда? — спросил Иннидис и, когда парень кивнул, задал уже следующий, более насущный вопрос: — Ты помнишь, как тебе нужно сесть? — Да, господин, конечно. Ви опустился на приготовленное место — очень низкую, короткую, но широкую скамью, призванную изображать выступающий из земли огромный корень дерева. Потом её заменит большая изогнутая коряга, похожая на корень, которую Мори должен будет поискать и найти, а потом вместе с Хиденом погрузить в повозку и привезти сюда. Иннидис подумал, что полубог, сидящий на выступающем из земли корне, возле древнего платана в саду Соггасты и недалеко от виноградников должен смотреться там хорошо и гармонично. Пока же Ви сидел вполоборота на скамье и сразу же верно принял позу, описанную Иннидисом. Одна нога согнута в колене и чуть заведена назад, другая, наоборот, вытянута, правая рука покоится на колене открытой ладонью вверх, подбородок смотрит прямо, но взгляд опущен и направлен на ладонь так, чтобы казалось, будто он в ней что-то держит и разглядывает. Левая рука, полусогнутая в локте, отведена в сторону и расслабленно лежит на сиденье — потом будет лежать на ответвлении корня-коряги. С бёдер лёгкими складками струится шелковая набедренная повязка — на готовой статуе она внизу будет плавно соединяться с травой, как бы перерождаясь в неё. Его спина, плечи и частично грудь были иссечены шрамами, которые в статуе примут вид проступающих из тела ветвей и побегов. Но эти шрамы почему-то не заботили парня так же сильно, как рубец на шее, который ему сейчас тоже придётся открыть. — Ви, мне нужно, чтобы ты собрал волосы наверх, — сказал Иннидис. Парень бросил на него обеспокоенный взгляд, неуверенно приподнял чёрные пряди, но тут же опустил обратно. На смену беспокойству в его глазах пришёл испуг. — Давай я помогу, — произнёс Иннидис, приближаясь. Он провёл руками от его лба к затылку, собирая волосы, но юноша не дал ему закончить движение: его пальцы легли на левое запястье Иннидиса, удерживая его. — Ви, пожалуйста. Мне нужна линия шеи. Вот эта, — мягким голосом, но настойчиво произнёс он, проведя пальцами другой руки по изгибу его шеи сзади. Ви вздрогнул. — Доверься мне, ладно? Парень тяжело вздохнул и медленно опустил руку. Иннидис же завершил начатое — поднял и собрал чёрные пряди на затылке. Вспомнив, что шпильки сюда не принёс, достал их из собственной причёски и закрепил ими волосы Ви. Отодвинувшись же, увидел, что юноша неловко приподнимает левое плечо, а голову склоняет к нему, словно пытается таким образом скрыть своё увечье. Парадоксально, что своей наготы Ви словно не замечал, но когда потребовалось оголить шрам на шее, повёл себя со стыдливостью человека, с которого внезапно и прилюдно сорвали одежду. И вряд ли всё это было осознанно им самим. Иннидис слегка надавил ладонью на плечо Ви, заставляя опустить его обратно, а голову поправил, взяв пальцами за подбородок. Затем достал один из заранее приготовленных виноградных побегов. Вообще-то они предназначались, чтобы обвить ноги Ви (на статуе это должно будет выглядеть так, будто лоза является продолжением стоп, или стопы — продолжением лозы), но одним из них можно было пожертвовать, лишь бы парень чувствовал себя спокойнее. Иннидис укрепил молоденький побег на его левом виске таким образом, чтобы он свисал вдоль шеи, прикрывая уродливый рубец. — Спасибо, господин, — вполголоса произнёс Ви, поняв, видимо, что и зачем он только что сделал. Юноша снова направил взгляд вниз, на свою ладонь, и сверху Иннидис видел, как подрагивают длинные чёрные ресницы, и ему очень хотелось провести по ним пальцем и ощутить, как они щекочут кожу. А ещё хотелось поцеловать этот безобразный шрам и то место, где прежде было ухо, и сказать Ви, что он прекрасен весь, любой, хоть со шрамами, хоть без, потому что прекрасен он не только внешне, и какое всё-таки счастье, что он выжил и выздоровел… Последняя мысль окатила Иннидиса ледяным ужасом, потому что одновременно он вспомнил, как изувеченный и истощённый Ви, по которому даже неясно было, сколько ему лет, лежал на пороге его дома. И собственные слова: «Увозите!» И если бы Иннидис не передумал в последний момент, Ви тогда и правда увезли бы, и он погиб бы в дороге, или его убили бы надзиратели, или он умер бы чуть позже от голода и побоев на шахте. Иннидис вдруг настолько явственно представил это, что ему стало по-настоящему страшно. Ведь случись так, и он никогда бы даже не узнал, что в мире существует такое чудо, как Вильдэрин, и не узнал бы… «Угомонись, придурок! — осадил он себя. — Ты уже столько слюней напускал на этого мальчишку, что того гляди сам в них утонешь!» Иннидис встал за подставкой для бумаги и, постаравшись прогнать лишние мысли, хотел приступить к наброску — пока что углём, начав с одного ракурса. Правый профиль Ви сейчас как раз хорошо освещался из окна, а мягкие прозрачные тени удачно ложились на его тело, подчёркивая линии рук, крепкие подтянутые икры и упругий чуть впалый живот, изгиб шеи и небольшое высоко посаженное ухо. Другое, левое, наверняка было столь же красиво, пока от него не остался жалкий обрубок. Хотя, если не считать увечий, нанесённых другими людьми, что вообще в Ви было не красиво? Ну разве что небольшое родимое пятно прямо под маленьким коричневатым соском выглядело не слишком привлекательно — и только. Иннидис коснулся углём бумаги, но натурщик вдруг прервал его. — Господин, а как мне смотреть? — не поворачиваясь и не меняя позы, спросил он. — Я имею в виду, каким взглядом? — Смотри сверху вниз, на ладонь, как я и говорил. — Да, но как? — переспросил Ви, подчеркнув интонацией слово «как». — Что должен выражать мой взгляд? Об этом Иннидис не думал, считая, что выражение лицу и взгляду придаст сам и уже потом, на следующих этапах работы. Но если Ви способен сразу же изобразить что нужно, то это, пожалуй, упростит задачу. Вообще-то в своих танцах он так и делал, но там этому всё-таки предшествовали тренировки. — А ты что же, сможешь вот так сходу придать лицу нужное выражение и удерживать его достаточно долго? — Да, господин, в общем-то, смогу. Только скажи, что именно ты хочешь видеть на статуе. Он хотел видеть благожелательное спокойствие, но сейчас подумал, что возможны и другие варианты, которые прежде не приходили в голову. — А что ты можешь показать? — Господин, так я же не знаю, что требуется… — растерялся Ви. — Я могу смотреть так. — Выражение его лица стало холодно-надменным, как… ну да, как у раба для развлечений при взгляде на постороннего. — Или могу так. — Доля минуты, и высокомерие исчезло, сменившись печалью. — Или вот. — Теперь он смотрел на свою ладонь (на то, что якобы в ней держал) с теплотой во взгляде и лёгкой, едва уловимой улыбкой. То что надо! Учитывая, что по задумке на эту ладонь и будут возносить дары — обычно это виноград, цветы или семена — то светлая полуулыбка на губах полубога отлично подходит. — Да, вот так замечательно, так и смотри, — сказал Иннидис, но, не сдержавшись, покачал головой и издал короткий смешок. — Но, Ви, у тебя это выходит так естественно, что я даже и не знаю, как в обычной жизни теперь отличать, что ты испытываешь на самом деле, а что только изображаешь. — Но это не так уж сложно, господин! — воскликнул Ви, сбросив, как маску, прежнее выражение и посмотрев на Иннидиса открытым взглядом. — Чтобы показать какую-то эмоцию, мне нужно время, чтобы настроиться. Немного, всего пара мгновений, но если знать, то это всегда можно заметить. Обычно я перед этим закрываю глаза, чтобы представить нужное чувство и немного… ощутить, что ли? Если же я испытываю что-то на самом деле и не пытаюсь этого скрыть, то всё отражается на моем лице сразу же. — Этому тебя тоже учили, да? Показывать нужные эмоции? — Конечно, господин. Ведь большинству вельмож не захочется видеть на лице своего дорогостоящего раба для радости недовольство, раздражение или уныние, поэтому… — он пожал плечами, — вот так. Хотя на самом деле это не всегда и не со всеми получается… Да и некоторые господа тоже всё-таки предпочитают искренность. — Что же ты, Ви, вот так вот взял и запросто выболтал мне этот свой секрет, — рассмеялся Иннидис. — Теперь не сможешь меня одурачить, если понадобится. — Господин, но я и не думал этого делать! — изумился и, кажется, даже возмутился парень. — Я никогда не собирался тебя обманывать. — Ладно, Ви, я не всерьёз, — все ещё посмеиваясь, бросил Иннидис. — Просто дразню. А теперь замри, пожалуйста, в прежней позе, и сделай то выражение лица, которое показал мне в последний раз. Иначе мы с тобой отсюда до ночи не выйдем. — Конечно, господин, — сказал Ви и, вернув голову в прежнее положение, прикрыл глаза, а когда открыл, то его взгляд, обращённый на ладонь, сиял теплотой и нежностью. Иннидису захотелось, чтобы парень обратил бы такой взгляд и на него, но в следующую минуту он продолжил набросок, и все желания, не связанные с работой, исчезли, а Ви превратился всего лишь в обычного натурщика.