Сердце скульптора

Тьма клубилась и наползала, заполняя собой всё небо, вбирая в себя воздух и изрыгая тяжёлую духоту. Лишь у горизонта рыжие лучи заходящего солнца ещё сражались с ней, пытаясь вырваться за её пределы и подсвечивая края туч той грязноватой желтизной, которой обычно окрашивается подживающий синяк. Парило ещё с полудня, тогда же притихли птицы и насекомые, и опасную грозу все ждали куда раньше. Но разразилась она поздним вечером, когда все уже готовились ко сну. Пришлось о нём забыть. Весенние грозы в этой части Иллирина часто сопровождались сильным ураганным ветром, и никогда нельзя было предугадать их разрушительную мощь. В позапрошлом году у некоторых домов снесло крыши, и кто-то даже погиб. Слуги бросились проверять, точно ли закрыты все реечные ставни – они имелись на всех окнах в особняке, кроме окошек полуподвальных помещений. А это значило, что этой ночью прислужники не могли чувствовать себя там в безопасности. Хотя ураганные порывы внизу, у земли, обычно бывали тише, чем у верхних этажей, но как-то раз уже случилось, что слюдяное оконце вышибло, и ветер разметал и разрушил полкомнаты. Безопаснее всего – для всех, не только для слуг, – было в Аннаисиной танцевальной зале. Она находилась посередине дома, на первом этаже, и в ней было всего одно окно, сейчас к тому же плотно закрытое ставнями. Разумнее всего казалось переждать грозу там. Прислужники натаскали подушек для сидения, зажгли лампы, устроили господ на лучших местах и сами уселись вдоль стен. Снаружи свистел, завывал, стонал ветер, колотил ливневый дождь с градом, а гром бил с такой мощью, что дом, казалось, подпрыгивал при каждом ударе. Аннаиса всякий раз вздрагивала. Она боялась, но в то же время удивительным образом наслаждалась собственным страхом. Иначе зачем бы ей просить Ви, чтобы рассказал жуткую историю. – И чтобы в ней тоже была гроза. Ты ведь знаешь такую легенду? Если нет, то сам придумай, – сказала девочка, кивнув на стойку с лирой. У стены, где сидел Ви и другие слуги, лежали густые тени, скрывавшие лица, поэтому Иннидис скорее почувствовал, чем увидел, как парень перевёл взгляд с Аннаисы на него. – Господин? – Я не возражаю, – откликнулся Иннидис. В конце концов, Ви же был рабом для развлечений? Вот пусть и развлекает, пока они все вынуждены тут сидеть, пережидая грозу. Ви потянулся к лире, а в памяти Иннидиса вдруг всплыл тот день, когда его спасёныш только начал вставать и выходить из комнаты. Тогда он точно так же тянул руку к инструменту и перепугался, когда его за этим застали. Теперь же некоторую неловкость испытал сам Иннидис, припомнив, что играл для Ви короткую простецкую мелодию, да и ту не слишком умело. Неизвестно, что парень тогда подумал... Хотя, пожалуй, в то время он ещё не способен был думать. Ви пробежался по струнам, и замкнутое помещение наполнилось звуком. Неторопливо перебирая плектром, он заговорил, и голос его дивно вплетался в мелодию и следовал за ней, околдовывая своим звучанием. – В злые ночи людей на дорогах подстерегает зубастая нечисть, в длинный полдень солнечные птицы испепеляют зазевавшихся, а во время грозы в наши дома стучится призрачный странник с пустыми глазницами, что хочет найти и вернуть свои глаза, но не дано ему этого сделать. Кондор мира мертвых множество жизней назад вырвал их когтями. Вырвал – и склевал. За то, что этими глазами осмеливался смертный властитель смотреть на его божественную дочь. И вот уже бессчётные века бродит безглазый странник, стучит в двери и забирает глаза у тех, кто ему откроет… Дальше следовала история о мальчике Ресе, который жил на водяной мельнице и открыл дверь призраку, не послушав предупреждений, за что и поплатился. Призрак лишил его глаз, и мальчик, не видя ничего, забрёл в реку и утонул. Теперь он обитает в воде у мельниц, тоскует в одиночестве, заманивает к себе неосторожных и топит их. Так и живёт в окружении гниющих мертвецов... Как и во многих байках о нечисти, в этой тоже смысла было не так уж много, но Аннаисе понравилось. История эта, рассказанная в полумраке приглушённым, но выразительным голосом Ви, сопровождаемая грозой и медленным, звенящим перебором струн, действительно прозвучала жутковато. – Брр, – повела плечами Аннаиса, поёжилась, но тут же воскликнула: – А теперь давай чего-нибудь любовное! – Лучше в другой раз, госпожа, – возразил Ви. – Мне кажется, гроза уже стихла, ветра с громом совсем не слышно. И правда, за стенами и по ставням мерно колотили капли дождя, но опасность для людей уже миновала. Ущерб же имуществу, если таковой был, можно будет оценить поутру. Отправив всех по их комнатам, Иннидис поднялся в свои покои. Время было уже за полночь, и он напомнил себе проверить назавтра мастерскую, надеясь, что там ничего не пострадало. Кроме, разумеется, чистоты, которая пострадала безусловно – за месяцы его отсутствия. Пора бы наконец это исправить и впустить туда прислужников для уборки. А то он как вернулся, так ещё ни разу туда и не заглядывал.

***

После разгулявшейся ночью грозы утренний воздух был упоительно свеж и ароматен, но Иннидис с досадой отметил её последствия – везде валялись поломанные ветки и веточки, принесённый ветром сор и ошмётки каких-то построек – наверное, бедняцких хижин, не способных противостоять ураганным порывам. На заднем дворе Иннидиса тоже повалило деревянные ограды, разметало бочки, но конюшня, сараи и другие хозяйственные постройки, крепко и добротно сделанные, выстояли. Слуги уже вовсю прибирались в саду и на дворе. Мори как самый сильный подтаскивал к сараю и сваливал там поломанные тяжёлые ветки – если пустить их на дрова и просушить, то зимой пригодятся. Орен пытался поправить ограждения, а Хиден проверял, в порядке ли кони, собаки, кролики и домашняя птица, не повредились ли. Ви таскал большую плетёную корзину с мелким сором, обхватив её руками и прижимая к груди. Из корзины он сгружал мусор в кучу, чтобы после сжечь, и шёл собирать новый. Он уже дважды проходил так со своей ношей мимо Иннидиса, под её тяжестью чуть отклоняясь назад и слегка выгибаясь в пояснице. Обнажённые руки были напряжены, так что явственно проступали мышцы, а под тонкой шерстяной туникой угадывались чёткие линии тела, и это было приятно глазу. Ви шёл, приподняв точёный подбородок, направив открытый взгляд поверх кромки корзины вдаль, на тропинку перед собой. В какой-то момент с его ноги чуть не слетела сандалия, и он остановился, опустив корзину на землю. Наклонился поправить ремешок и снова выпрямился. Всё это вместе – весь его облик и то, как он двигался, – чем-то напоминало танец... Иннидис ощутил смутное раздражение: этот парень что, вообще не способен ходить по-человечески, как все нормальные люди? Ви, кажется, уловил его взгляд, потому что замедлился и повернул голову. – Господин? Я делаю что-то не то? – Нет-нет, Ви, всё в порядке, – бросил Иннидис. – Не отвлекайся, ступай себе. Юноша кивнул и все той же раздражающе красивой поступью двинулся дальше. Вот только рабов для утех Иннидису здесь не хватало! Надо бы отправить его прочь из этого дома. И поскорее. Пусть иногда приходит обучать Аннаису, и этого довольно. И можно помочь ему устроиться в какую-нибудь лавку или ещё куда... Но для начала нужно раздобыть все бумаги на него, а значит, в ближайшие дни следует наведаться к Роввану Саттерису.

***

Напроситься с визитом к знатному и вечно занятому вельможе удалось только спустя неделю, зато Иннидис застал его в добром расположении духа: Ровван улыбался, шутил и вообще выглядел довольным жизнью. Иннидис не стал ходить вокруг да около, а сразу сообщил о своей просьбе и поведал о событиях того далёкого дня, когда полумертвого Ви привезли к порогу его дома. Даже ни в чем не соврал и не слукавил, рассказал всё как было. – Так теперь ты хочешь найти записи об этом рабе? – переспросил Ровван. – И нужно тебе это? Вряд ли кому-то действительно придёт в голову отбирать у тебя какого-то доходягу. Слишком много мороки. Если только… – вельможа с подозрением прищурился. – Моя дочь говорила, что у тебя там появился какой-то красавец-музыкант. Это не тот ли? – спросил Ровван и сам же ответил: – Хотя как бы он оказался на руднике, верно? – Красавец-музыкант? Пожалуй, никак, – согласился Иннидис. – Хотя этот невольник, как только поправился, и правда стал выглядеть не так уж плохо. И он немного играет на свирели. Однако ничего особенного. Думаю, твоя дочь его перехвалила, либо имела в виду кого-то ещё. А этот парень, этот Ви, он вполне обычный. В конце концов, кто докажет, что для Иннидиса это не так? Иногда представления о чьей-либо красоте могут сильно отличаться. А игру Ви на более сложных инструментах он мог попросту не слышать, ведь вернулся совсем недавно. – Хочешь и его тоже отпустить? – скучающим голосом проронил Ровван и добавил: – Не обижайся, но всё-таки ты ненормальный, честное слово. Иннидис неопределённо качнул головой, а Ровван пожал плечами. – Ладно. Я передам управителю шахты, чтобы пустил тебя глянуть учётные книги. Но сомневаюсь, что ты в них найдёшь что-то вразумительное. Прежние хозяева такую неразбериху там оставили, видят боги! Мне кажется, половину рабов и вовсе не учитывали как надо. Но попробуй. Расскажешь потом. Вопреки опасениям вельможи, когда через несколько дней Иннидис наконец нашёл время и добрался до рудника, а точнее, до тамошних помещений для письмоводства — маленьких, пыльных, затхлых и обветшалых, с пронзительно скрипящими под ногами половицами, – то отрыл в сундуке учётную книгу за нужное время. В ней – потемневшей, помятой, с поплывшими от влаги строчками, обнаружил запись о Ви ровно в том месте, где и рассчитывал: на странице за семнадцатое число месяца Кууррина 2465 года. Поступной лист отыскать оказалось сложнее, но нашёлся и он. Только вот сведения в нём оказались странные, а вернее сказать, сильно неполные, и это бросалось в глаза. Там было указано, что такого-то числа на шахту был продан невольник двадцати лет от роду, именуемый Ви (даже не названо полное имя), по цене в сто семьдесят аисов (почти даром за такого раба), причём поступил он прямиком из дома бывшего владельца рудника – Линнета Друкконена. Получалось, что владелец как будто бы продал его сам себе. Очень необычно. И ничего не сказано о том, изначально ли он принадлежал господину Друкконену или достался от кого-то. Нет упоминания и о господах из рода Аррити. Вообще ни слова о прежних хозяевах. Никаких больше сведений и о самом невольнике. Кроме ещё одного номера и кривой бледной приписки внизу листа, на первый взгляд никак не относившейся к этому документу. Будто кто-то просто отметил что-то для себя, взяв первый попавшийся под руку листок. Но также эта приписка могла быть и ссылкой на какую-то другую бумагу... Иной человек мог бы не обратить на это внимания, но Иннидис знал, какая путаница иной раз образуется при учёте рабов и что любая мелочь может быть важна. Сейчас, впрочем, для составления купчей и последующего освобождения Ви хватало и тех документов, которые нашлись. Если всё правильно сделать и заручиться согласием Роввана, то вряд ли кто-то станет копаться в этом всём и сомневаться в правомочности сделки. Другое дело, что Иннидисом овладело любопытство, что же это за документ такой, на который присутствует только ссылка, существует ли он и можно ли его каким-то образом найти. Тем более что он полагал, что именно в этой, полусокрытой бумаге, и содержатся куда более полные сведения о Ви и его прошлом и куда более интересные. Но так или иначе, сперва он должен оформить для себя купчую, а потом уже удовлетворять своё любопытство. Как Иннидис и предполагал, Ровван Саттерис пошёл ему навстречу и помог оформить покупку. Потому что один жалкий раб с рудников для него ничего не стоил, и почему бы не снизойти до того, чтобы оказать мелкую услугу одному из знакомых вельмож, к которому он сам неплохо относился и о котором хорошо отзывалась госпожа Реммиена. По крайней мере, именно так истолковал Иннидис его слова и согласие. Купчая была готова уже через день, а после Иннидис выписал для Ви освобождение и отправился в канцелярию градоначальника, где один из мелких служащих на его основании должен будет внести имя бывшего невольника в список свободных. Но только через три дня, а пока он просто сделал для себя все нужные пометки. Эти три дня отводились на случай, если господин вдруг передумает, ведь после внесения человека в книгу свободных уже ни у кого в Иллирине не будет права снова обратить его в раба. Даже у бывшего хозяина. Даже у правителей страны. Даже если выяснится, что всё было сделано не совсем по закону – в этом случае виновному (бывшему рабу или хозяину) могут грозить огромные штрафы или заключение, изредка даже казнь, но только не обращение в рабство. Иннидис, конечно, передумывать не собирался, наоборот: чем скорее Ви станет свободным, покинет его дом и заживёт собственной жизнью, тем лучше. Поэтому вручить ему вольную он был намерен сразу же, не дожидаясь, пока чиновник сделает запись. Главное, потом не забыть проверить, что она точно сделана. Вернувшись из канцелярии сильно за полдень, как раз когда у слуг был послеобеденный перерыв, он наткнулся на Мори и Чисиру. Они сидели на мраморной скамье возле одной из статуй в саду, о чем-то мило беседовали, но при его появлении разговор прервали и поднялись. А поскольку он замедлил шаг, проходя мимо, и посмотрел на них, то Мори предупредительно спросил: – Будут какие-то распоряжения, господин? – Нет, отдыхайте. – Он повёл рукой, показывая, что они могут сесть обратно. – Я только хотел спросить, где сейчас Ви. – После обеда я видел, как он отправился к себе. – Опять, что ли, эти свои косы плетёт? – Утром Иннидис обратил внимание, что кос не было, но это значило, что к вечеру они точно появятся. – Не знаю, господин, – ответил Мори, глянув на него с явственным недоумением, как и Чисира. Иннидис и сам удивился тому пренебрежению и неприязни, которые прозвучали в его словах и интонации. Прежде он за собой такого не замечал. Если и думал нечто подобное, то не озвучивал и старался никак не проявлять. – Мне позвать его? – спросил Мори. – Да… То есть нет, не стоит. Я сам. Памятуя, как Ви когда-то отреагировал (тошнотой и рвотой) на сообщение о том, что ему полагается плата за труд, Иннидис решил, что об освобождении лучше сообщит ему в его комнате, а не в своей. Случись что, это избавит парня от дополнительной неловкости, а Чисиру – от дополнительной уборки. Дверь в каморку внизу оказалась приоткрыта, и можно было видеть, что Ви сидит на каменном полу, поставив на сундук перед собой крошечное зеркало и прислонив его к стене. Как Иннидис и думал, парень аккуратно вплетал в свои распущенные волосы золотистые нити и цепочки, которые приобрёл наряду с одеждой на скопленные деньги. На эти сбережения можно было бы сшить несколько комплектов из шерсти и пару обуви в придачу, а он предпочёл один, из тонкого хлопка, отделанного шёлковой тесьмой, который носил вечерами и в те дни, когда учил Аннаису танцам. «Да ещё и эти бесполезные шёлковые шнурки», – с привычным уже раздражением подумал Иннидис и, пару раз стукнув о дверь, вошёл, мысленно отметив, что вдвоём здесь едва развернуться. – Господин? – Ви поднялся, легко поклонился и замер, придерживая пальцами концы шнурка и одну из недоплетённых тонких кос. – Чем я могу быть полезен? – Тебе не жаль тратить на это столько времени? – вместо ответа поморщился Иннидис, кивнув на его руку, удерживающую волосы. – Я имею в виду: зачем тебе каждый день эти сложные причёски? Я понимаю, если б ты собирался куда-нибудь идти или тебе просто было бы нечем заняться... Но ты почти все время проводишь в доме и работаешь. А здесь нет тех господ, для которых тебе стоило бы постоянно себя украшать. На лице Ви промелькнула растерянность и что-то напоминающее обеспокоенность. – Тебя это раздражает? – в замешательстве спросил он. – Господин, если тебя это раздражает, то я могу прекратить. – Нет, Ви. Я спросил только потому, что мне сложно это понять, но я вовсе не думал раздражаться или обвинять тебя. «Еще как думал, Иннидис, не ври хотя бы себе». – Наверное, я просто так привык, – пожал плечами Ви. – Когда-то это было для меня обычным занятием. Рутинным и даже скучным. Я каждый день заплетал и украшал волосы, сам или с помощью прислужника. С помощью прислужника? Иннидис не ослышался? Право, только в Иллирине, пожалуй, такое и возможно, чтобы рабам прислуживали другие рабы! – Но сейчас это ещё и успокаивает меня почему-то… Словно упорядочивает мысли. – Парень мягко коснулся виска пальцами другой руки. – Иначе они носятся туда-сюда, как безумные. Он улыбнулся стеснительно и продолжил вплетать шнурок в косичку, но уже не перед зеркалом, а стоя и почти не глядя на результат. Иннидис обратил внимание, что с той стороны, где у него шрам и отсутствует половина уха, Ви вплёл эти нити так часто, что они напоминали бахрому и зрительно как будто утяжеляли и без того тяжёлые гладкие волосы. Будто он хотел сделать своё увечье как можно менее заметным. Скорее всего, по этой же причине он никогда не собирал волосы в хвост или пучок на затылке. Встречаются красивые люди, которых мало заботит собственная внешность или они о ней не задумываются, но Ви к таким очевидно не относился. Наверное, ему нелегко было принять в себе внешние изменения, ведь, должно быть, он привык выглядеть идеально, как и прочие рабы для господских радостей. Однако держал он себя совсем не так, как те из них, кого Иннидису доводилось видеть в столице. Он вёл себя едва ли не тише Чисиры, безропотно выполнял все его поручения и даже просьбы прислуги, терпеливо относился к капризам Аннаисы... Учитывая его более чем скромное поведение, было совершенно неясно, почему после возвращения в свой город Иннидис, едва успев порадоваться чудесному преображению подопечного, очень скоро начал испытывать смутное раздражение при взгляде на него. Хотя Ви не сделал ничего плохого и ничем не заслужил его недовольства, ещё и настолько откровенного, раз от парня оно не ускользнуло. Впрочем, одна догадка насчёт причины всё же возникла... – Пожалуй, мне стоит кое-что тебе объяснить, – начал Иннидис, пройдя от двери вглубь комнаты. – Когда я бывал в Эртине, то встречал в домах высокородных вельмож этих красивых рабов в шелках и драгоценностях. Они вели себя так, будто сами были знатными господами, и смотрели на других едва ли не как на низших существ. По сути же сами являли собой жалкое зрелище – люди, гордящиеся своими цепями. Признаюсь, когда я понял, что ты был одним из них, то невольно решил, будто и в этом ты на них похож. И начал думать о тебе так же, как о них. Боюсь, это повлияло на моё отношение к тебе, но я был несправедлив. На самом деле я вижу, что ты совсем другой. Парень отвёл взгляд, будто в неуверенности и даже в смятении, но затем вдруг сам посмотрел Иннидису в глаза. – Такой же, – твердо сказал он. – Я такой же. И вёл бы себя точно так же. – Как? – с усмешкой спросил Иннидис. – Кичился чужим богатством и рабским ошейником? – Подчёркивал собою богатство, знатность и великолепие своих хозяев, – спокойно ответил Ви. – Такие как мы, господин… такие, каким был я, рабы в шелках и драгоценностях, смотрящие свысока на иных свободных людей, лучше всего подсвечиваем родовитость и состоятельность вельможи. Ведь если даже невольники такого господина могут выглядеть и держать себя так, то насколько же могущественен и богат он сам. Об этом не принято говорить, но это всегда подразумевается. – И тебе самому не противна была такая жизнь? Он едва успел закончить фразу, как понял: если что и противно, так это сам этот вопрос. Одним своим высказыванием он сходу осудил всю жизнь этого парня, всю целиком, не имея о ней почти никакого представления. Лицо Ви застыло, пальцы замерли, и он опустил руки. Недоплетённая косичка начала расползаться, и у Иннидиса возникло навязчивое желание либо распустить её полностью, либо, наоборот, ухватить и закрепить нитью. – Нет, господин, не была противна. Ведь ничего другого я не знал, – в ровном голосе не слышалось никаких эмоций. – Я изначально предназначался для этой роли. Для того чтобы радовать взоры и ум своих хозяев, украшать собою их дом и подчёркивать их богатство. Меня готовили к этому с рождения. Если это вызывает у тебя презрение, то мне жаль. Меньше всего я хотел бы, чтобы ты меня презирал, но я такой, какой есть, и не могу изменить прошлое. – Я вовсе не презираю тебя, Ви, – как можно мягче сказал Иннидис. – Но мне кажется ужасно несправедливым, что все твои лучшие черты были направлены только на удовлетворение чужих желаний и гордыни. Твой разум, твой нрав и твоя внешность, все твои умения и даже это врождённое изящество… – Не врождённое, – возразил он, глядя уже не на Иннидиса, а куда-то вбок. – Этому меня научили так же, как и всему остальному. Я раньше не задумывался, но потом оказался здесь… Когда моё тело ещё было бессильным, но разум уже проснулся, у меня появилось много времени для мыслей. Я много думал и вспоминал. И лучше бы я этого не делал, господин, потому что теперь я не знаю, есть ли во мне хоть что-то моё. – Он запнулся и вскинул на него испуганный взгляд. – Извини, господин, сам не знаю, зачем говорю тебе всё это… Просто иногда мне начинает казаться, что я… что меня… – он снова запнулся, и следующие слова явно дались ему с трудом: – Вот как дрессируют породистых псов и лошадей, так и меня… дрессировали. И может быть, я весь ненастоящий. И когда я думаю об этом, мне делается страшно. Много ли нужно смелости, чтобы доверить чужому человеку – господину, от которого зависишь, – свои сомнения и страхи? Иннидис не отважился бы… Хотя Ви признавался в своих страхах и раньше – хотя бы тогда, с овчаркой и цепью. ...Неужели надзиратели и правда держали его на цепи? За что? Зачем? У Иннидиса никогда бы рука не поднялась… – Говорить с такой откровенностью о том, что ты чувствуешь, тебя тоже научили? – спросил он. Ви в недоумении покачал головой. – Нет, конечно. За это мне обычно доставалось. Я и сейчас не должен был… – Он несмело улыбнулся и произнёс, явно кого-то цитируя: – Господа не желают знать о твоих мелких переживаниях, им интереснее говорить о себе, а не выслушивать твою ерунду. – Что ж, – развёл руками Иннидис, – если тебя наказывали за это, а ты так и не прекратил, значит, хотя бы эта замечательная черта – твоя собственная. Ви помедлил, словно обдумывая услышанное. – Пожалуй, – наконец произнёс он. – Спасибо, что сказал это, господин. – Вообще-то, если уж по-честному, то и мне тоже не всегда удаётся отличить, что во мне воспитали, а что было свойственно мне от рождения, – признался Иннидис, опускаясь на стоящий возле узкой кровати табурет. – Я даже не знаю, стал бы я художником, если бы меня в своё время не отправили в ученики к старому Амелоту. Ведь всех нас с детства чему-то учили. – Но не так, – покачал головой Ви. – Свободных людей и обычных невольников обучают каким-то наукам, ремеслу, работе и основным правилам поведения. Но не так, чтобы каждое движение, каждый жест, поворот головы, а иногда и взгляд стали бы настолько… особенными и в то же время настолько привычными и натренированными, настолько бы въелись в самое нутро, что начали бы выглядеть естественно. Наше обучение этому, как мне сейчас кажется, и правда больше напоминало дрессировку. Но… я опять это делаю, да? – усмехнулся он. – Зачем-то рассказываю тебе о совершенно посторонних и не нужных тебе вещах. – Да, но мне интересно, так что продолжай, – вполне искренне произнёс Иннидис и даже указал рукой на сундук, предлагая парню сесть. – Как пожелаешь, господин, – склонил голову Ви и, отодвинув маленькое зеркало, опустился на сундук. – Но прерви меня, если наскучит. Я давно не говорил о прошлом и могу увлечься. Ви и впрямь до сих пор избегал лишних упоминаний о своей былой жизни. Да и вообще без необходимости не вступал в длинные разговоры – по крайней мере, с ним. Поэтому, когда сегодня Иннидис пришёл и задал первый из своих дурацких вопросов, то подспудно полагал, будто и в этот раз Ви ответит кратко и попросту уберёт золотистые нити и цепочки подальше, прекратив своё занятие. Иннидис же оставит ему вольную и уйдёт. Но вместо этого сидит здесь, ждёт его рассказа и пока даже не собирается уходить. – Не думаю, что мне захочется тебя прерывать. Но если вдруг, то я скажу. Ви немного помолчал, глядя в пол и собираясь с мыслями, затем заговорил: – Это так странно… рассказывать сейчас об этом и вспоминать. Но я помню, что мне никогда нельзя было ходить, сидеть или лежать так, как я хочу. Даже во сне… Если я спал в неприглядной позе, то меня будили и заставляли принимать другое положение. Иногда несколько раз за ночь. До тех пор, пока я не привык. А днём, если видели, что я слишком размахиваю руками, когда спешу, или кусаю губы, когда встревожен – была у меня такая привычка в детстве, – или разваливаюсь, сидя на скамье, то пресекали это. И так во всем. Некрасивые движения учили заменять другими. Например, если от волнения так и хочется что-то сделать, то можно или провернуть браслет, – он приложил пальцы к запястью и показал как, хотя сейчас браслетов на нем не было, – или потеребить серьгу в ухе, или накрутить на палец прядь волос. – Эти слова он также сопроводил действиями, которые и правда выглядели привлекательно. – Но ни в коем случае было нельзя кусать губы и тем более пальцы, постукивать или трясти ногой, чесаться или покашливать. Если с первого раза не доходило, то наказывали: заставляли стоять всю ночь в какой-нибудь позе, лишали еды или били тростью по ладоням – в зависимости от тяжести проступка. Естественно, я всегда должен был изысканно причёсываться и одеваться. И вообще быть красивым. Это важнее всего. Я помню ещё с детства, как некоторых моих знакомых увозили в другие, не очень хорошие места, если они необратимо повреждали кожу, или при падении у них ломался передний зуб, или случалось что-то ещё. – Он прервался, бросив на Иннидиса мимолётный взгляд, будто ждал, что в образовавшейся паузе господин велит ему прекратить рассказ. Но Иннидис молчал, и Ви продолжил: – Нас всех наказывали даже за лёгкую небрежность в одежде, а уж испорченная внешность могла стоить вообще всего. Поэтому мне до сих пор, даже после рудника, мучительно бывает ощущать себя грязным, недостаточно красивым или не так одетым. – Судя по обмолвкам управителя, купальни парень и впрямь посещал едва ли не чаще Иннидиса, не жалея на это денег. История с косами и хлопковой одеждой теперь тоже становилась понятнее. – Я знаю, как глупо и странно это, должно быть, выглядит со стороны. Не думай, что я не знаю, господин, – заверил он с беззащитной и оттого обезоруживающей улыбкой. – Но ничего не могу с собой поделать. Наверное, это со мной навсегда. Это как умываться, или принимать пищу, или двигаться… Это что-то, что кажется необходимым и естественным. Как и те движения, которым нас учили с детства и наказывали, если делать их неправильно. Серьёзно! – воскликнул он, поднимая брови. – Мне даже повернуть голову вот так, – он опустил подбородок к груди и отвёл в сторону, – было нельзя. И так тоже нельзя, – он запрокинул голову чуть вверх и отклонил в другую сторону. – Только так. Теперь он обратил голову ровно вбок, и Иннидис понял. Тонкий профиль очертился так явственно, как на чеканной монете, и ему захотелось немедленно протянуть руку и провести по нему пальцем, обрисовать эту и без того отчётливую линию: от пробора волос ко лбу, от лба к переносице, к кончику прямого носа и дальше – по губам, подбородку и шее… И ещё кое-что понял Иннидис, отчего тут же проникся к себе едва ли не отвращением. До него наконец дошло, почему Ви почти весь месяц вызывал у него неясное раздражение, и что причина была вовсе не в Ви, а в нём самом. И даже не одна, а несколько причин. Во-первых, Ви был когда-то Вильдэрином, одним из рабов для развлечений, поведение и надменные взгляды которых в своё время так возмутили Иннидиса. Но почему возмутили? Ведь он спокойно принимал такое же отношение со стороны наиболее знатных вельмож. Пожимал плечами и жил дальше. Но заносчивость рабов изрядно его злила. Потому что – что? Он считал их настолько хуже себя, что они попросту были не вправе, недостойны так на него смотреть? Потому что были ниже его по статусу и происхождению? Вот что на самом деле вызывало его к ним неприязнь? Но не проявлял ли он в таком случае сам того высокомерия, которое так презирал? Эту мысль сложно было осознать до конца, она рушила многие его представления о себе, но теперь, когда зародилась в голове, от неё было уже так просто не избавиться. Но и этим всё не ограничивалось. Вторая причина собственного раздражения оказалась ещё более постыдной. Она открылась ему в то мгновение, когда он поймал себя на том, что хочет прикоснуться к Ви, дотронуться до его кожи, очертить пальцами лицо. И в этом, в общем-то, не было ничего удивительного. Как и многих иллиринцев, его завораживала красота, а он к тому же был ещё и скульптором и воспринимал её особенно ярко. И на тех рабов тогда он тоже смотрел с восхищением и даже, возможно, с желанием. И злило его, пожалуй, не столько их поведение, сколько понимание, что никогда, никогда, никогда ни один из этих невольников не будет принадлежать ему. И не только потому, что они стоят безумных денег (хотя и не без этого), но и потому, что покупка раба для собственного удовольствия противоречила бы всем принципам, которые Иннидис сам для себя установил. И, наконец, третья причина всё-таки заключалась в самом Ви, хотя его сложно было за это винить. Мало того, что спасённый невольник оказался настолько красив, что даже увечье и шрамы на теле не смогли испортить его красоту, так он к тому же был славным и милым человеком. И сейчас этот человек находился живым соблазном в его доме и под его властью. Ведь стоит только Иннидису захотеть, и Ви, один из тех прекрасных недоступных рабов, будет всецело принадлежать ему. Надо всего лишь порвать на клочки вольную, которую он выписал, и отменить, пока не поздно, запись о ней в канцелярии градоначальника... Конечно, Иннидис не собирался поступать так, ведь это значило бы предать то, во что он уверовал ещё в юности и в чем был убеждён до сих пор: ни один человек не должен быть собственностью другого. Но разве кто может запретить воображению рисовать самые безумные и соблазнительные картинки? Выходит, всё это время он жаждал обладать Ви, но не мог и не хотел себе этого позволить. Юноша был одновременно так близок – и так недосягаем. Именно из-за этой невозможности Иннидис и чувствовал раздражение. «Да ты просто паршивый лицемер», – обругал он себя. Вслух же сказал: – Я буду напоминать себе о твоём рассказе, когда мне в следующий раз захочется осудить тех рабов. Я рад, что ты им поделился. В конце концов, легко сочувствовать и помогать тем, кто выглядит измученным и несчастным. Куда сложнее понять, что в сострадании могут нуждаться и те, кто внешне кажется довольным жизнью. Ви помотал головой и слегка нахмурился. – Но своим рассказом я вовсе не пытался вызвать жалость к себе, господин. Мне просто очень захотелось объяснить, откуда во мне взялось всё то, что вызывает у тебя... неудовольствие, и почему мне сложно что-то с этим сделать. Но я всё равно постараюсь, если ты этого желаешь. – Значит, парень точно заметил его отношение. И не только сегодня. – И да… то натаскивание в детстве мне совсем не нравилось и оставило дурные воспоминания. Зато нравилось многое другое: обучение танцам и музыке, изящной словесности и истории, каллиграфии и другим искусствам. И в основном моя жизнь была мне по душе. Конечно, я не думал тогда, что однажды окажусь на шахте, и что впереди меня будут ждать такие муки и такой кошмар! Мне жизни не хватит, чтобы отблагодарить тебя, господин, за то, что ты спас меня оттуда! Но раньше, до шахты, большую часть времени я чувствовал себя счастливым и редко сталкивался с дурным отношением. – И тем не менее твой господин всё-таки отправил тебя на рудник… Лицо Ви затуманила печаль, и он тихо покачал головой. – Не господин. Госпожа. И она никогда бы так со мной не поступила. Нет, это сделали другие люди, но я уже говорил, что не знаю почему. Но я точно ничем этого не заслужил. Никто такого не заслуживает. – Той твоей госпоже известно, что с тобой случилось? Ви опустил голову так низко, что лицо скрылось за волосами. – Нет, – глухо ответил он. – Она умерла ещё до этого. – Мне жаль. Если она была добра к тебе, то... Ви не дослушал – или вовсе не слышал. Он вдруг резко вскинул голову и выпалил: – Я так любил её! Его взгляд полыхнул, но тут же погас, и парень снова спрятал лицо за волосами, словно испугавшись или устыдившись своего порыва. Иннидис притворился, что не придал этому значения, чтобы не усугублять чувство неловкости. Вместо этого сказал: – Ви, тебе не нужно менять своё поведение только для того, чтобы угодить мне. Тем более что твои… особенности не вызывают у меня неудовольствия. Теперь уже нет. И ты можешь не беспокоиться, что кто-то ещё куда-то тебя продаст. Больше никто не сможет этого сделать, даже я. Потому что… вот, – он протянул ему свёрнутый в трубочку пергамент, – это твоё освобождение. Я пришёл, чтобы просто отдать его тебе и не думал, что беседа затянется. – Иннидис усмехнулся. – Возьми его. И там внутри ещё тот поступной лист, который… Ви не дал ему договорить. Он распахнул свои огромные чёрные глаза ещё шире и в приступе ликующей благодарности, совсем как в предыдущий раз, пал к его ногам и прильнул губами к его руке. Только теперь это ощущалось совсем иначе. Мягкие прохладные волосы, упав, скользнули по пальцам Иннидиса, приятно щекоча, а прикосновение тёплых влажных губ отозвалось во всем теле. Он хотел бы, чтобы губы Ви переместились с его кисти на запястье, а потом выше, но усилием воли он высвободил руку и даже отстранился. – Прекрати, Ви, – немного ворчливо сказал он, хоть это оказалось и непросто. – Я ведь уже говорил, что благодарность можно выражать как-то иначе. Юноша поднялся с колен и улыбнулся, как показалось Иннидису, немного дразнящей улыбкой. – Если изволишь, господин, я могу снова побыть твоим натурщиком. И в этот раз обещаю вымыть ноги заранее. – О боги, Ви, – угрюмо бросил Иннидис, разворачиваясь к двери и сам не понимая, что имел в виду этой фразой. На самом деле ему просто хотелось как можно скорее покинуть эту комнату, чтобы не искушать себя и судьбу.