Правда или ничего

Дасом уезжает около десяти утра, предварительно приготовив Чонгуку завтрак. Он же валяется в кровати почти до трех дня, умоляя себя спать и дальше, но потом становится откровенно хуево. Чонгук ест кимпап, прихлебывая паршивым кофе 3-в-1, и играет до посинения. Играет даже тогда, когда рейтинг слил и восстановить его уже нельзя прямо сейчас — он продолжает искать новые катки и врываться в игру. Что угодно, лишь бы не думать. Думать приходит к нему в гости под вечер, когда все еще испытывающий легкое похмелье Чонгук находит в холодильнике две банки пива, наверняка купленные Дасом. Как сам боженька послал. Он сидит прямо на полу, упершись спиной в кровать, пьет пиво, то и дело гладя кота, который обтирает собой его ноги. И думает: о корпоративе, о Юнги, о той бабе рядом с ним, о том, что сказал Джину, что увольняется. Господи, он же бросил Юнги одного посреди зала, полного людей, наверняка откровенно униженным. Чонгук же с ним прилюдно «расстался». Это так отвратительно. Курить хочется еще сильнее, чем вчера. Он не может уснуть всю ночь; поднимается в пять утра и вновь садится за компьютер. Чонгук все испортил. Он всегда все портит: себе, другим. И что остается в итоге? Да ничего. Лишь чувство собственной никчемности. Он так старается не думать о Юнги, но мысли о нем продолжают рандомно всплывать: когда он проигрывает матч, когда делает кофе, когда гладит кота. Это невыносимо. Сочельник, Чонгук думает, когда рано утром двадцать четвертого декабря разглядывает потолок. В его квартире — все еще ни одного предмета декора к Рождеству. Ничего в его доме нет, кроме пристыженного него и кота, которому совершенно похуй на Рождество. Телефон все еще отключен. Чонгук смотрит на темный экран и понимает, что включит его обратно еще очень нескоро. Он ничего слышать не хочет. Разглядывает свою унылую квартиру и надевает куртку, чтобы дойти до ближайшего магазина и купить самую дешевую гирлянду. Рождество же все-таки. Может, хоть это поднимет ему настроение (вот уж вряд ли). В магазине так много людей — особенно парочек. Стоят, обсуждают что-то, выбирают. Чонгуку — становится тошно. Он покупает первую попавшуюся гирлянду и стремительно покидает магазин, ненавидя праздники сильнее, чем себя самого. Сочельник, мать его. Чонгук вешает гирлянду на кухне, варит ужасный на вкус глинтвейн, сидит, смотрит на мигающие огни. И понимает, что этот праздник уже ничем не спасти. Решает, что хотя бы использует одну из тех бомбочек для ванн, которые Дасом после себя оставила. Лежит в этой самой ванной, которая пахнет кокосом и манго, и приходит к окончательному выводу, что нет: Рождество — это полный пиздец. Нахуй все эти ваши праздники. Еще и холодно жуть — этим декабрем Сеул решили наведать мороз и температура ниже десяти. Чонгук забирается под одеяло, воняя на всю комнату кокосом и манго от дурацкой бомбочки, берет в руки телефон и, собираясь с духом, включает его. Как там говорят? Перед смертью не надышишься? Что ж, Чонгук и так уже сдох, ему нечего терять. На телефоне так много оповещений, что проще его отключить обратно. Пиздец, он никогда популярным не был настолько, как в этот момент. Взгляд цепляется за самое последнее сообщение, выскочившее в оповещениях: «Я буду у тебя через полчаса». Чонгук разом подбирается весь. Отправитель — Юнги. Написано — полчаса назад. Он в ужасе поднимает голову, глядя в сторону прихожей. Не может быть такого, чтобы Юнги — Юнги! — приехал к нему домой. Особенно сейчас. Особенно после всего. Чонгук слетает с кровати, подхватывает кота на руки, а следом слышит дверной звонок. Руки разжимаются, Макколи — с обиженным мяуканьем летит на пол. Чонгук в ужасе подходит ко входной двери и стоит перед ней с лицом дебила. Пожалуйста, помогите ему кто-нибудь. Может, сделать вид, что его дома нет? Звонок обиженно повторяется. Он дрожащей рукой тянется к замку и нажимает на ручку. А затем таращится на Юнги, который выглядит так, словно весь путь до его дома бежал на своих двоих. Он на автомате отшатывается назад, и Юнги этим пользуется — протискивается внутрь квартиры, захлопывает за собой дверь, оглядывается. Макколи, выбежавший в коридор, начинает орать, и Юнги словно на автомате присаживается, подхватывает кота на руки. Чонгук — все еще стоит деревом. Разглядывает Юнги со своим котом на руках, отворачивается. Сердце пропускает удар. Дальше-то ему что делать? А Юнги, чтоб ему жизнь сказкой не казалось, весь такой уютный и едва не трогательный: в огромной дутой куртке, шапке с помпоном, из-под шарфа торчит только верхняя половина лица. Чувство такое, словно перед ним не начальник на пороге тридцатилетия, а студент первого курса. Чонгук нервно складывает руки на груди и опускает голову, не зная, что сказать. — Я пришел поговорить, — Юнги аккуратно возвращает кота на пол и начинает разматывать свой шарф. — Я не хочу разговаривать, — Чонгук сжимает зубы. — Придется, — через пару секунд шарф уже болтается на крючке для одежды, а следом за ним и куртка. — Ты не имеешь права заставлять меня, — находится он, — никто не имеет. — Ты прав, — соглашается Юнги, — но я прошу тебя поговорить со мной. Если тебе не откровенно похуй на меня. Если же да, я прямо сейчас уйду. Чонгук мгновенно начинает терзаться про себя; параллельно чувствует себя слабым и бесхарактерным. Потому что в итоге кивает в сторону кухни и сразу уходит, не дожидаясь, когда Юнги снимет обувь. Господи, каков же пиздец. Сочельник, мать его. Да он даже врагу таких праздников не пожелает. Полцарства за то, чтобы вернуться в момент за секунду до открытия двери и притвориться, что его нет дома. Уйти потом играть, может. Напиться, может. Да что угодно. Что угодно, лишь бы не ощущать этот полнейший раздрай внутри, не чувствовать эту уверенно разрастающуюся панику. И чужой взгляд на себе. Юнги останавливается на пороге кухни, какое-то время осторожно наблюдает за Чонгуком, смотрит на уныло мигающую гирлянду. И только после этого садится за стол. — На, — он ставит перед ним кружку с уже остывшим глинтвейном, — он ужасен на вкус, но я не буду разговаривать с тобой, пока сам не выпью такой же стакан. Юнги, в свою очередь, продолжает разглядывать Чонгука, а тот откровенно не понимает причину этого повышенного внимания. Чтобы чем-то занять руки, он берет свою порцию глинтвейна и залпом выпивает половину; наклоняется погладить кота, который проследовал за ними на кухню. — Хватит пялиться на меня, — не выдерживает он. — У меня что, хуй на лбу нарисован? — Нет, просто, — Юнги поспешно отпивает из стакана и следом кривится, — твои татуировки. Я не видел их раньше. А, точно. Чонгук же на работу ходил только в одежде с длинными рукавами. А сейчас сидит в футболке. Если честно, он даже не уверен, что она ему принадлежит — надел первое попавшееся. Будет очень смешно, если это футболка Дасом. Будет, да, но явно не сейчас, потому что Чонгук резко начинает чувствовать себя еще более неуютно — невольно накрывает ладонью часть татуировок на правой руке и глядит в окно. — Ну и о чем ты хотел поговорить? — спрашивает он, не отводя взгляда от окна. — Перед корпоративом я сказал тебе, что нам придется быть порознь, потому что там будет начальство из других городов, — Юнги почему-то начинает не с вопросов, которых Чонгук даже ждал, а с ненужных объяснений, — у меня была мысль, что ты решишь, будто я сказал это только потому, что я не искал твоего общества, но надеялся, что этого не случится, однако… — он переводит взгляд на Чонгука, — однако, ты именно это и подумал. Мне жаль. — Тебе жаль? — он даже нервничать перестает от откровенного охуевания. — Тебе жаль? Прости? О чем ты жалеешь? Я не понимаю. — Та женщина, с которой ты меня видел, — директор пусанского филиала, — продолжает тем временем Юнги, — я хорошо с ней знаком. Она, знаешь, весьма специфичная персона, которая обожает мужское внимание. И если его будет достаточно, тебе прилетит много плюсиков в карму. — Так ты ради плюсиков в карму об нее терся? — угрожающе улыбается Чонгук. — Ради того, чтобы она поговорила с главой компании, и тот пересмотрел размер заработной платы переводчиков, — безэмоционально сообщает Юнги, делая новый глоток глинтвейна. Это не лезет ни в какие ворота. Не остается уже ни нервного мандража, ни удивления — только вязкое, густое чувство, которое разом тромбами забивает артерии, провоцируя микроинфаркт. Чонгук отклоняется назад, встречает спиной спинку стула и смотрит вниз, в пол. Опять. Опять он во всем виноват. Опять неправильно отреагировал. Он хоть что-нибудь в этой жизни сможет сделать правильно? — Ясно, — только и говорит Чонгук, — извини. Да, извини меня. За мое поведение. Мне не стоило с тобой прилюдно расставаться, — он издает нервный смешок, — хоть мы и не встречались на самом деле. — Если честно, я бы сам отреагировал похоже, так что… все в порядке, я думаю. — Ясно, — повторяет он, — хорошо. Извини, да, — повторяет и извинения, — ты можешь идти, я тебя услышал. — Если честно, поговорить я хотел не об этом, — Юнги вертит на столе стакан, — а о том, почему ты так отреагировал. Чонгук, признаться, устал чувствовать себя виноватым перед всем миром. Он поднимает голову, врезаясь взглядом в чужой силуэт. — И почему, как ты думаешь? Юнги молчит. Продолжает тормошить стакан, допивает глинтвейн. Задумчиво подбирает слова или — не решается озвучить уже давно созревший вопрос. Чонгук ждет, стремительно теряя терпение. Однако всему в его голове приходит конец, когда Юнги, вопреки его ожиданиям, не отвечает на заданный вопрос, а говорит: — Ты мне нравишься, Чонгук. Ты всегда был мне симпатичен, наверное. Я не был знаком с тобой лично до всей этой хуйни, но знал, что среди наших переводчиков есть золотой Чон Чонгук, на которого всегда можно положиться. А еще ты красиво улыбаешься, когда общаешься со своими друзьями — именно поэтому я запомнил, как ты выглядишь. Чонгук молчит и, кажется, даже не дышит. Смотрит в одну точку, коей оказывается его собственная ладонь, лежащая на столе. Не моргает. Делает короткий судорожный вздох, чувствуя, как мгновенно ожившее сердце делает громкий ощутимый удар и будто бы опять затихает. Кто-нибудь, разбудите его, пожалуйста, потому что все это не может быть правдой. — Но ты же… ты же говорил, что я тебе не интересен, — тихо говорит Чонгук. — Конечно, а что еще я должен был сказать? Я не хотел тебя пугать, — Юнги с кислым лицом подпирает кулаком щеку. — Что я должен был делать с парнем-натуралом? С бубном вокруг него станцевать? — А хоть бы и станцевал! — мгновенно приходит в себя Чонгук, тычет в него пальцем. — Но вместо этого ты…! — Давай, подумай хорошенько, а что там я, — предлагают ему. Забирал на работу на машине. Действительно несколько раз угостил обедом. Помогал с переводом. Защищал перед другими сотрудниками. Уважал его друзей. Соглашался с его решениями. Не игнорировал просьбы. Чонгук чувствует, как его рука с выставленным указательным пальцем медленно опускается. А сам-то он что сделал? Ничего. За все эти неполные три недели Чонгук не сделал для Юнги ничего. — Мы подошли к самому главному, — Юнги забирает чужой стакан и допивает его содержимое, — к причине, по которой я пришел к тебе. А пришел я потому, что хочу, чтобы ты ответил на один мой вопрос, — он выдерживает вынужденную паузу, потому что сам, кажется, нервничает; поднимает взгляд, который ищущий такой, нуждающийся. И спрашивает: — Я тебе нравлюсь? Чонгук застывает, хотя куда уж больше. Уже давно обезумевшее сердце начинает бешено колотиться вновь, каждым ударом съедая часть мыслей в голове. И через несколько секунд ничего не остается. — Отвечай только правду, — просит Юнги, — или не говори ничего. Так не вовремя вспоминается игра, которая и стала той самой причиной, по которой они сидят сейчас на этой кухне. Правда или действие. Чонгук всегда выбирал правду. Но сейчас ему говорят: «Правда или ничего». А он — пристыжено молчит, потому что не может совладать с собой. Чонгуку не нравятся парни. Никогда не нравились. Хочется сказать, что с появлением Юнги ничего не изменилось, но это будет откровенной ложью, потому что, блять, изменилось все. Так, может, дело не в парнях вовсе, а просто — в Юнги? Не может, а так и есть. Но Юнги, который в мыслях Чонгука становится чертовой бегущей неоновой строкой, его молчание воспринимает по-своему. Поднимается из-за стола. — Я понял, — и идет на выход. В смысле, погодите, отмотайте на пару секунд назад. Чонгук, сражавшийся со ступором, все же подрывается со стула и бежит в коридор следом за ним с совершенно пустой головой. Хватает Юнги за руку уже в прихожей и едва не орет: — Я выбираю правду! — Чонгук набирает полную грудь воздуха и продолжает: — Ты мне нравишься! Пиздец, как нравишься! Я, блять, влюблен в тебя по уши! Юнги, застывший с шарфом в другой руке, разом краснеет. — Нравишься! — зачем-то снова повторяет Чонгук на повышенных тонах. Он чувствует аромат кокоса и манго; знает, что это из-за бомбочки, которую использовал ранее. Но следом Чонгук ощущает запах вербены, моря, амбры. И клинит пиздец, потому что — он всю свою жизнь был падок на запахи чистоты и тепла, которыми сейчас и пахнет Юнги, а он — даже не замечал до этого момента. — Тогда хоть раз выбери действие вместо правды, — несмотря на румяные щеки, смотрят на него вполне серьезно и — в ожидании. Словно все само собой решится через пару секунд. Чонгук понимает не сразу. А когда понимает, снова начинает драться со своим взбесившимся сердцем, норовящимся пробить себе путь наверх по пищеводу. Юнги — все еще смотрит на него, сжимая в руке шарф. Чонгук — словив очередной микроинфаркт, тянет его на себя, еще крепче стискивая пальцы на запястье и, остановившись на секунду, едва почувствовав касание на своих губах, все же сдается и целует Юнги. И не хочется потом даже думать про сорванную крышу или отказавшую голову, думать вообще ни о чем не хочется. Сознание Чонгука становится чистым листом, когда Юнги отвечает на его поцелуй, а затем начинает стремительно исчезать под слоем красок, когда он понимает, что отвечают ему не так, как прежде. Ему отвечают осторожно сначала, будто не веря до конца, то и дело отстраняясь и пытаясь поймать его взгляд. Но затем Чонгук прижимает Юнги к стене прихожей, а тот — роняет свой шарф и перестает искать ответы, которые и так уже получены. Он никогда не целовал никого в сгиб шеи с такой нуждой на выдохе. Никто никогда не целовал его с такой необходимостью, которая стирается о чужие губы и становится стабильностью. Чонгук вжимается своими губами в чужие и понимает, что да, дело вовсе не в парнях. Дело только в Юнги. С самого начало было. Чонгук чувствует чужие руки под своей футболкой. Чувствует, как они скользят по талии, спине, возвращаются, повторяют свой путь. Он едва с ума не сходит, когда Юнги приоткрывает рот и позволяет углубить поцелуй, слегка запрокидывая голову. Чонгуку хочется целовать его до конца жизни. Хочется перестать сводить все к себе и освободить место внутри для кого-то еще. Или не для кого — для вполне конкретного человека. На Юнги не надет галстук, но Чонгук все равно настырно дергает его за ворот дурацкого мягкого свитера, когда тянет за собой в сторону комнаты, а тот — послушно подается следом, смешно спотыкаясь на пороге. Чонгук поспешно закрывает дверь прямо перед носом любопытного кота, который ринулся за ними, а затем неуклюже спотыкается сам. Они вместе падают на кровать и таращатся друг на друга. Чонгук громко сглатывает и, тревожно сжав ладонью чужое плечо, так же тревожно решает озвучить: — Хен, — он впервые называет Юнги не по имени, хотя вообще-то должно быть наоборот, — я понятия не имею, что делать. Тот мгновенно ударяется в хохот. Совершенно точно угробил бы всю атмосферу, не надави Чонгук коленом между чужих разведенных ног. Юнги мгновенно проглатывает все смешинки и серьезно интересуется: — Ты что, даже гей-порно ни разу не смотрел? — Смотрел, — сообщает Чонгук, — но мне сказали, что оно — ненадежный источник. — Как же с тобой сложно, — стонет Юнги и приподнимается; обхватывает его за шею обеими руками и тянет на себя, целует. — Просто скажи, что я должен делать, — разрывает поцелуй Чонгук. — Для начала заткнись, — его кусают за нижнюю губу, — и смотри только на меня. — Я не хочу делать тебе больно. — Больнее, чем было, уже не станет. — И когда было больнее всего? — Чонгук вжимается своим лбом в чужой. — Скажем так, — Юнги улыбается, — момент, когда ты ушел от меня на корпоративе, точно войдет в топ. — Блять, — шепчет Чонгук. Он чувствует себя немного неловко, когда снимает с Юнги джинсы, но вся эта неловкость остается на втором плане, потому что, что бы он ни делал, его целуют потом благодарно и так влюблено, что Чонгук окончательно позволяет себе раствориться в своих и чужих желаниях, которые больше не кажутся странными или неправильными. Его сумасшедшее влечение не одностороннее — это главное. А то, что влечет Чонгука к парню, — это не так уж и важно. Несмотря на то, что Юнги умело направляет его, он все равно умудряется сделать что-то не так; не может сдержать нервного смешка, получая легкий подзатыльник, а следом — короткий и влажный поцелуй в плечо. Чонгук находит своими губами чужие и больше не думает, что он неправильный. Он чувствует себя максимальным полноценным — и таким его делает именно Юнги. Юнги же, который тяжело выдыхает ему в шею каждый раз, когда он срывается и делает резкое движение, что должно было быть медленным, только и делает, что оставляет горячие поцелуи вдоль его шеи. Чонгук никогда не учился быть идеальным любовником. Но теперь он готов попытаться. — Ты такой… — он теряет мысль, когда Юнги запрокидывает голову. — Какой? — срывающимся шепотом подгоняют его закончить начатое. — Идеальный. Для меня. — Да? — Я никого… — Чонгук вжимается губами в уголок чужого рта и, не отстраняясь, продолжает: — Я никого в своей жизни не хотел так, как тебя, блять. — Взаимно, — голос Юнги срывается и переходит на стон, — красивый мудак. Гирлянда на кухне, огни которой добирались до коридора и порога комнаты, неожиданно затухают. Чонгук переворачивается на кровати и подкладывает под подбородок сложенные руки. Угрюмо таращится на то место, где из-под двери стелились рождественские огни, и вздыхает. Вот, что значит купить что-то за десять тысяч вон. Деньги на ветер. — Ты вообще не спишь что ли? — сонно интересуется Юнги, и он мгновенно смотрит в его сторону; глупо улыбается, замечая в потемках чужие взъерошенные волосы. — Я сплю только по праздникам. — Уже Рождество наступило. — О, — удивляется Чонгук, — тогда с Рождеством. Что хочешь в подарок? Юнги трет глаза; смотрит то на него, то на запертую дверь. Проводит по глазам пальцами еще раз и со смешком говорит: — Я хотел загадать тебя, но это уже не нужно. Чонгук прячет улыбку в сгибе локтя; не сводит взгляда с Юнги. Тот обиженно ворочается и выдает почти предсказуемое: — Охуеть, научись пользоваться своими богатствами, пожалуйста, а то пиздец задница болит. Чонгук открыто смеется, попутно шлепая Юнги по плечу. Тот отвечает таким же шлепком. И они дерутся, как школьники, катаясь по кровати и мутузя друг друга подушками до тех пор, пока Макколи, подпрыгнувший на ручку двери с той стороны, все-таки не проникает в комнату. — Он как ты, — усмехается Юнги, — в любую херню заползет с готовой на все мордой. — Иди нахуй, — легко отзывается Чонгук. — С Рождеством, — повторно поздравляют его. Вот уж да. Кто бы мог подумать, что не каждое Рождество может быть паршивым.