Курилка — на четвёртый этаж и направо.

Венти с самого детства отличался жуткой гиперактивностью. В самом страшном смысле этого слова: он не мог усидеть на месте больше пятнадцати минут, постоянно терял концентрацию, в началке даже уроки срывал, просто потому что ему скучно было. Все вокруг казались глупыми, скучными, медленными, да даже в догонялки они играли как-то вяло. Но больше всего его бесили учительницы: высокие, большие и со злющими глазами, выглядящими просто безразмерно из-за толстенных стёкол очков. Они возникали посреди коридора, грозно зыркали на маленького несущегося по каким-то своим делам Венти и хватали его за шиворот своими лапищами, от которых пахло хозяйственным мылом и невкусными духами. И ещё постоянно отчитывали, пока Венти едва ли не подпрыгивал на месте, уже устав от их заунывной ругани. Они все были похожи на крокодилов: страшные, здоровенные, злые и медленные. Ему даже казалось, что летом, когда не сидят на своих мягких учительских стульях, они уезжают куда-то на юг и там превращаются в ящериц, что греют пузо на огромных камнях. Сам он, конечно, никогда такого не видел, но папа показывал ему фильмы с заунывным голосом на фоне про всяких зверей. И ещё про космос. Но не сказать, что Венти нравилось. Да, было интересно временами, и перед сном он даже вставал на свою кровать и падал назад, чтобы почувствовать себя астронавтом в невесомости, а потом долго-долго представлял себе огромный космос и как он находит новую крутую планету и потом возвращается на Землю и все-все им восхищаются и уже не запрещают носиться по коридорам, потому что нельзя запрещать что-то первооткрывателю. Но интересно ему было ровно до той секунды, пока он не замечал что-то другое, что привлекло бы его внимание: наполовину собранное лего, поломанный папин компьютер, по клавишам которого можно было стучать и представлять себя взрослым, или запрыгнувшую на карниз кошку. На самом деле, почти что угодно могло его отвлечь, лет до одиннадцати точно. Но потом всё как-то пошло на спад. Папа перестал так много работать, видимо, оправился от смерти жены. Венти тогда этого понять не мог, а потому просто удивлённо наблюдал, как отец зачем-то таскает его на кладбище и показывает фотографии. Они, кстати, тоже были скучными. Женщина на них была, конечно, красивой, и волосы у неё были длинные и белые. Но звать её мамой не особо хотелось. Вообще кого-то звать мамой желания не было, и он просто выкручивался, сползая с коленей отца, и торопливо убегал дальше заниматься какими-то своими детскими делами, что захватывали его куда больше статичных снимков кого-то неизвестного. Папа злился, ну, временами, даже один раз подзатыльник дал за неуважение к покойной. А Венти просто в глаза ему посмотрел, как-то слишком серьёзно для ребёнка, и спросил: «А за что мёртвых уважать?» И отчего-то этот взгляд заставил увидеть в излишне активном ребёнке нечто совершенно иное, заставил начать заново знакомиться со своим сыном. Способности к математике, хорошая память, развитая не по годам логика ― в Венти нашли так много, что даже дух захватывало. Вот только сам Венти в восторге не был. Злые крокодилихи-учительницы сменились длинными сухими преподавателями, что вечно поправляли очки и хлопали линейкой по затылку, если начать шуметь в классе. Венти не нравилось. Скучно, муторно, только дети вокруг поумнее, с ними можно было хотя бы обсудить космос и даже немножко Австралию (Венти просто очень уж нравился огромный-преогромный остров ― он пока не хотел называть это материком ― посреди океана). Но бегать по коридорам всё ещё запрещали, более того, никто из его новых друзей не соглашался на такие авантюры, а те, кого всё же удавалось подбить (вроде белобрысого мальчика с пушистыми волосами), сразу же признавались во всех грехах и стыдливо тупили взгляд. Венти считал их трусами, поэтому вину брал на себя. Ну, чтоб героичней выглядеть. После такого даже не жаль было выслушивать ругань тонкого как ветка директора, а потом и отца. Зато все мальчишки в классе на следующий день восхищались, особенно когда Венти, пусть и чуть привирая, рассказывал, как весь учительский состав на него по очереди орал и как он стойко терпел. Конечно, никто не орал, так, просили послушно себя вести и угрожали, что не поставят хорошие оценки. Но Венти уже тогда усвоил одну простую истину: все люди любят приукрасить. Папа приукрашивал внешность мамы, учителя ― сложность своего предмета, одноклассники ― аккуратность своего почерка. Поэтому угрозы никогда его не страшили. Потом начались олимпиады. Сперва было забавно, Венти даже нравилось побеждать: все хлопали, папа хвалил и покупал торт в небольшом магазине прямо около их дома. Венти его до сих пор помнит: большущий, с шоколадными и немного сухими коржами, огромным количеством крема, маленькими шапочками из взбитых сливок и сладкими ягодами, которые он таскал по одной, пока папа не видел. Но потом магазинчик закрыли. Да и торт за победу папа перестал покупать. Грамоты стали обыденностью, сидеть вечером над задачками тоже. Из развлечений было только одно: пить чай в сорок третьем кабинете на четвёртом этаже. Там буквально обитала кругленькая и очень добрая женщина, мадам Пин, с мягкими руками и большими глазами. Она криво красила брови, одна всегда была шире другой, использовала слишком яркие тени и очень смешно запиналась, будто бы волнуясь. Венти нравилось у неё сидеть. Просто нравилось. Она заваривала ему чай, доставала из ящика конфеты и говорила с ним на французском. Вроде как, это был факультатив, но кроме Венти никто не приходил, потому что в это время шли дополнительные по химии и физике. Папа, кстати, думал, что Венти именно там. Но Венти прогуливал, просто потому что в сорок третьем кабинете можно было качаться на стуле. Ну и французский ему тоже нравился, он даже купил себе учебник по грамматике и занимался вечером, слишком прилежно для такого гиперактивного ребёнка выписывая правила. Только к девятому классу папа узнал. Не сказать, что реакция была неожиданной, Венти просто молча выслушал крики, пожал плечами и ушёл в комнату. Впервые показалось, что дела ему никакого нет до мнения отца. То есть, прямо вообще никакого, даже не дрогнуло ничего в груди, когда папа назвал его неблагодарным и сказал, что тот попросту растрачивает мозги своей матери. Какое отношение мозги Венти имели к его матери, он не понял. Ему вообще не нравилось это навязывание чувства вины. Почему он должен любить женщину, которую в глаза не видел никогда? Она даже на Венти похожа не была: белобрысая и спокойная даже на вид. Двадцать третьего октября, будучи учеником девятого класса, Венти сжёг в ванной единственную совместную фотографию с мамой. Не потому что злился на неё, нет, просто не было у него никогда никакой мамы. С того момента всё как-то испортилось. Папа ругался почти всё время, что был дома, учебники по физике стали ненавистны, а трусливые одноклассники выводили из себя одними своими механическими заученными ответами на уроках. И Венти начал прогуливать. Сначала осторожно и трусливо ― пропускал последние уроки, нервозно отсиживался в библиотеке через дорогу и до трясучки боялся, что отец всё узнает. Но потом осмелел: перестал приходить в школу, справки научился подделывать, даже иногда просто дома прогуливал, добираясь до гимназии только в те дни, когда был французский. Папа ругался, кричал, отбирал телефон ― Венти, в общем-то, дела не было, он продолжал пропускать ненавистную физику, просто сидя в библиотеке и зачитываясь всеми подряд книжками. Пропусков было много, но оценки оставались хорошими, это просто из принципа было, чтоб не подкопались. А ещё он прогулял олимпиаду. Впервые смелости хватило на такое. Просто утром ехал на неё в автобусе, и отчего-то напряжение за горло его схватило: дышать стало трудно, в глазах темнело. Математика буквально вызывала удушье. И он вышел. Просто вышел из автобуса на две остановки раньше, завернул в какую-то кофейню и просидел там весь день, потратив деньги на чизкейки, какао и эклеры. Девятый класс закончился выпускным, на который Венти не пришёл, очередным скандалом и осознанием, что ему всё это нахер не надо. И с этим осознание он жил весь следующий год. Ему это всё не надо. Ни торт с кремом и ягодами, ни восхищения его смелостью, ни грамоты. Мадам Пин хвалила его знание французского, а ещё предложила попробовать заниматься с одной из её учениц, потому что самой было тяжело справляться с таким объёмом работы. И Венти согласился. Детям нравилось, ему тоже, он болтал с ними на французском, терпеливо объяснял правила и играл в забавные настолки, наконец найдя применение своей бесконечной энергии. Ну и эго тоже немного тешил: ученики обожали его, просили не уходить и лезли обниматься, родители благодарили, угощали чаем и рекомендовали своим знакомым. Пришлось подналечь на английский, но уже к середине десятого класса он был готов спокойно преподавать два языка. А ещё он перестал появляться дома: занятия и школа вынуждали даже обедать по дороге, а появляться в квартире только вечером, делать домашку и заваливаться спать. И, наверное, он бы так дожил до конца одиннадцатого класса. Но вопрос поступления встал слишком остро. Крики, скандалы, хлопанье дверьми ― отец наотрез отказался принимать выбор сына. Венти жаловался мадам Пин, нервно проглатывая успокаивающий чай. Его бесило, что папа ничего не понимает и даже не пытается понять, только талдычит и талдычит: «мама бы не хотела, чтобы ты так растратил свои способности». На способности Венти плевал с высокой колокольни, на маму тем более. Но папе не говорил, знал, как для него была важна эта женщина. Но для Венти она важна не была, и объяснить это не выходило. Вся осень прошла так: ссоры, жалобы мадам Пин и снова ссоры. Отца он понять всё же смог. Двадцать девятого ноября у мадам Пин случился инсульт. На первом этаже школы стояла её фотография с чёрной лентой в углу, кто-то приносил цветы, а Венти просто сидел в сорок третьем кабинете и молча пил чай. Почти два часа пил. Одну кружку. А ночью ревел, прекрасно зная, что отец слышит. Они встретились на кухне в пять утра: Венти, с покрасневшими глазами и блестящими от влаги щеками, молча проглатывал третий стакан воды, внимательно глядя на папу. Тот не знал, что и сказать. Не понимал даже. А потому просто предложил Венти съехать, если он правда хочет идти на учителя. Наверное, хотел перевести тему. Но нервы сдали, порвавшись как струны на гитаре неумелого музыканта. И через день Венти запаковал чемоданы, сняв себе квартиру, что сдавала мама одной из его учениц. Больше в гимназии он не появлялся, только когда пришёл забрать документы, его тогда ещё Итэр сфоткал. И вот он тут. Ему тепло, мягко и очень удобно. Усмехается уголками губ, чувствуя, что Чжунли дышит ему в шею, укладывая голову ближе. Забавно-милый он. ― Спасибо, мадам Пин, я бы без вас не ушёл оттуда, ― да, наверное, так и просидел бы оставшиеся полгода в гимназии. Такой себе расклад. Он бы точно тогда не встретил этот светофор, что только агрессирует и ворчит целыми днями. ― Ты с кем там болтаешь? ― Чжунли приоткрывает один глаз, пока что не проснувшись окончательно, а потому не отстранившись. ― С господом нашим Иисусом Христом, ― Венти фыркает, запуская пальцы в растрепавшиеся за ночь волосы Чжунли, чтобы тот лежал смирно и не портил романтику утра. ― Я просто проснулся раньше будильника, вот и задумался немного. Забей, нам в школу надо. ― Может, не надо? ― это точно Чжунли сказал? Ещё и таким тоном, будто реветь собирается. Венти даже замирает на секунду, а затем сползает по подушке вниз, чтоб заглянуть Мораксу в лицо. ― Там все знают, что я гей. ― А ты гей? ― искреннего удивления в этом вопросе так много, что Чжунли даже бы засмеялся, если не вся эта ситуация. ― Нет, ― ещё неуверенней можно было? Венти немного улыбается, с укором смотря Чжунли в глаза. ― Или да? Какое это имеет значение, если все за меня уже всё решили? Венти правда очень умён. Но думать он не любит. Особенно утром, особенно когда ему тепло, уютно и хорошо. ― Давай прогуляем, ― подытоживает, укладывая голову Чжунли на плечо и накрывая их обоих одеялом по самый нос. Холодно просто ужасно, хоть прям под батареей спи. Хотя, сейчас у него под боком есть одна живая батарея, и он собирается эксплуатировать её на полную. ― Всё, сегодня никакой школы. ― Эй, ну нельзя же так, ― во-первых, Чжунли немного проснулся, во-вторых, ответственность взыграла в груди, и он просто не смог смириться с таким решением Венти. ― Надо идти. ― Мне не надо, ― Барбатос фыркнул, потёрся щекой о плечо Чжунли и стукнул того наугад ладонью по груди, затем обнимая поперёк живота. ― Всё, я сплю уже. ― Мне мама дома разнос устроит, если я прогуляю, ― главный козырь. Уж за здоровье своего парня стоит переживать. Чжунли рассчитывает надавить на это. Но Венти даже ухом не ведёт, только ближе подползает и целует куда-то в шею, от чего по коже бегут мурашки и всё тело аж передёргивает. ― Слушай, твоя мама узнала, что ты встречаешься с парнем, ― бухтит себе под нос, немного пиная мешающего ему Чжунли. Буквально минуту назад он был бодр и обдумывал своё прошлое, а сейчас уже старательно делает вид, что слишком сонный, чтобы даже губами шевелить нормально. Может, нужно в актёрский? А что, улыбка у него красивая, точно бы в Голливуд взяли. ― Думаешь, ей есть дело, что ты пропустишь один жалкий денёк? Давай, репетиция семейной жизни: будем обсуждать тяготы бытия, приготовим мак-энд-чиз и что-то ещё поделаем. Чжунли замирает, как-то слишком неловко пыхтит, когда Венти в очередной раз целует его, на этот раз в ключицу, и поворачивает голову от Барбатоса, потираясь щекой о прохладную подушку. Его смутило слово «семейной», и он с трудом готов это признать. Вернее, он не готов это признать вообще. И не собирается быть готовым. И с чего бы ему прогуливать школу из-за дурости Венти? Барбатос хихикает и кусает его плечо. Не из-за дурости Венти, нет-нет, ему просто стрёмно там появляться сегодня, вот и всё. Правда, намного подозрительнее будет, если они сегодня оба не явятся на уроки. Но логику он сейчас слушать не готов. ― Не говори «семейный», это кринж, ― Чжунли ворчит, всё не находя в себе силы повернуться обратно и посмотреть на Венти, которого уж больно увлекло чужое плечо, так что теперь он, видимо, пытался укусить там всё, что можно и нельзя. Очень… странные ощущения. ― Ты кринж, ― кратко, лаконично, но не по фактам. Венти переходит на шею, и от этого Чжунли вздрагивает на радость Барбатоса, что только продолжает, прикусывая кожу, чтобы потом провести по ней языком. ― Венти, перестань, ― дёргает головой, отпихивая парня, на что тот обиженно что-то мычит, смеётся тихонько и возвращается обратно, носом проводя до самого подбородка. ― Блять, Венти! ― Я так любовь проявляю, не мешай, ― давит на чувство вины, подлец. И той секунды, что Чжунли проводит в раздумьях о том, как бы почетче послать Барбатоса, хватает, чтобы тот прикусил особенно сильно, затем слишком размашисто проведя языком. Моракс язык за зубами держать всегда умел. Но сейчас… с губ непроизвольно слетает сдавленный вздох, который он растягивает, пытаясь скрыть за зевком. Выходит только хуже, потому что теперь слишком отчётливо напоминает стон. Возможно, это он и был, возможно. ― Это чё такое? ― Венти поднимается на локтях, удивлённо хлопая глазами по пять рублей и внимательно смотря на стремительно краснеющего Чжунли. Ну, он, конечно, хотел какой-то реакции на свою провокацию. Но чтобы так. Вау, других слов и не подобрать. ― Ты больно укусил, я просто, ― врать выходит скверно, потому что тело отчего-то становится слишком чувствительным, а нога Венти словно в насмешку немного гладит чужое бедро. ― Нечего лезть, я же просил! ― Мне понравилось, давай ещё разок, ― хихикает, снова наклоняясь к чужой шее, но в этот раз встречая сопротивление со стороны Моракса. Тот пыхтит что-то оскорбительное, отталкивает Венти и прижимает щёку к плечу, чтобы защитить и без того пострадавший участок кожи. Зато вот другая сторона теперь открыта, так что Барбатос молниеносно кусает её, немного втягивая кожу, и касается покрасневшего участка языком, затем дуя на него. Чжунли приоткрывает рот, слишком отчётливо вздыхая, но тут же поспешно прикрывая губы ладонью. Через секунду Венти летит на пол. Моракс чувствует себя просто отвратительно. Просто ужасно, стыдно, тупо, стрёмно. И ещё немного хочется плакать. Пинает ногой хохочущего в голос Барбатоса, торопливо уходя в сторону туалета. Придурок. Какой же он придурок! Нет, правда, абсолютно безмозглый полуфабрикат с одной извилиной, что только что загнал Чжунли в самую неловкую и некомфортную ситуацию мира. Щелкает замком, опирается спиной на дверь и скатывается по ней на пол, прижимаясь лбом к своим коленям. Блять, просто убейте его прямо сейчас. Прицельным выстрелом в лоб, он даже крест готов нарисовать, чтоб снайперу легче было. Боже, ну почему это происходит? Ему через пару недель восемнадцать, а он вынужден задыхаться от стыда и думать, что делать со вставшим членом. Ну, что делать-то он знает ― думать про похороны и мёртвых котят, но вот что делать с самой ситуацией? С самим фактом произошедшего. У него эрекция от заигрываний Венти. Нет, это даже в голове не хочется повторять. Можно как-то назад? Когда он жил свою гетеронормативную жизнь. Это какой-то кошмар. ― Ты там жив? ― Венти стучит по двери, кажется, прижимаясь к ней щекой. ― Пошёл нахуй, ― нараспев произносит это, прислоняясь лбом к согнутым коленям. Несколько минут старательной работы мозга, и внизу живота тянуть перестало, а член упал. Спасибо и на том. ― С днём утренней мастурбации, ― голос у Венти слишком радостный, и Чжунли очень хочет прямо сейчас втащить ему. Но он весь красный и ему слишком стыдно выходить. ― Пошёл нахуй! ― Ну что ты начинаешь? ― Венти хитро хихикает, кажется, садясь на пол с другой стороны двери. ― Типа, я же тебя понимаю. Если бы ты видел, как ты классно выглядишь, когда стонешь, так у кого угодно встанет, даже если вставать нечему. Может, переместимся в одну комнату? ― Венти! Пошёл! Нахуй! Весь оставшийся день был словно отголоском этого кошмара. Но Чжунли собой гордится. Потому что из туалета он всё же смог выйти, правда, через двадцать минут, и только чтобы ударить сидящего под дверью Венти. Потому что слушать получасовую лекцию о пользе дрочки и анального секса сил не было никаких. Он бы его ещё придушил для профилактики, но Венти провокационно бросил взгляд, закатил глаза и… застонал. Чжунли не говорил с ним тридцать минут. Тридцать минут он просто сидел на кухне и пялился в окно, стараясь осмыслить реальность. Вернее, один конкретный факт: его отношения с парнем перестают быть платоническими. Вернее, кажется, они никогда такими и не были. Типа, всё это предполагает в какой-то момент начать спать. И не как сегодня ночью, нет. Типа, именно… В этот момент ему стало слишком стыдно продолжать размышлять, и он кинул в Венти полотенцем, что лежало на столе. Потому что заслужил. Нечего было… вот это вот всё устраивать. ― Чжунли, погнали сериальчики от Диснея дальше смотреть, ― Венти, метр с кепкой, только что закинул в себя две тарелки макарон с сыром, которые они гордо окрестили мак-энд-чиз. Готовил в основном Моракс, пока Барбатос пытался стащить сыр, макароны, сливки и даже, блять, соль. Скорее, ему просто нравилось бесить парня и получать лопаткой по голове, но Чжунли старался держать себя в руках. ― И, кстати, уже почти два часа дня, а про нас даже не вспомнили. Обидно так-то. Чжунли жмёт плечами, перекладывая тарелки в раковину и залпом допивая свой чай. Посуду мыть в чужой квартире он точно не будет, а то уже правда какой-то симулятор семейной жизни. ― Я Джесси так понимаю, самая жизненная героиня, ― Венти бы пошутил что-то, но слишком занят разглядыванием рук своего парня. Он имеет право это делать. И ему ни капли не стыдно, потому что тут нельзя не смотреть. Может, всё же стоит быть чуть смелее? ― Чжунли, я спросить хотел, ― произносит на выдохе, опуская голову. Надо собраться, а то это как-то ну уж совсем не серьёзно. Ничего ведь криминального не собирается предлагать. Никакой паники, только чистый рассудок и обыденные вопросы. ― Я подумал, типа… ― Подожди секунду, ― поднимает палец, с лёгким удивлением глядя на экран своего только что завибрировавшего телефона. Венти на такое пренебрежение к своему порыву серьёзно поговорить обиженно фыркает, надувая губы. Но Чжунли буквально белеет на глазах. И интерес берёт вверх. ― Ну что там? ― наклоняется поближе к парню, стараясь выцепить его взгляд. ― Мама спрашивает, где я. Что там Венти думал про заказ панихиды?