Лёнька

      В присутствии отца Лёньку по-прежнему колотило, но уже не от страха, а от злости. То ли он устал его бояться, то ли поверил словам, что «это не повторится». Он больше не робел под его взглядом, а наоборот отращивал колючки.       Отец сидел за столом, сцепив пальцы в тугой замок. Он уже несколько раз просил Лёньку сесть, но тот стоял в дверях кухни, опершись о косяк. Отец помолчал, снял очки, потер переносицу.       Лёнька готовился, что сейчас отец начнет оправдываться, а он в ответ будет парировать колкостями — он даже заготовил несколько, как ему казалось, неплохих. Жалящие, едкие ответы так и рвались с языка.       — Лёнь, если больно сидеть, возьми подушку. — тихо сказал отец.       Лёнька дернулся и моментально сник. Все заготовленное ехидство тут же испарилось, даже слезы к глазам подступили. Слова попали по больному. Он хотел сразу уйти, но отец позвал:       — Подожди. Подойди сюда. Сядь.       — Как с собакой разговариваешь. — огрызнулся Лёнька.       — Просто выслушай меня, ладно? Сядь, пожалуйста. — Руки отца без конца двигались.       Лёнька понял, что при всей своей непроницаемости, отец выдает себя этими нервными движениями. Пальцы то были сцеплены так крепко, что белели костяшки, то начинали сумасшедший танец. Отец нервничал, здорово нервничал, и от этого открытия Лёньке почему-то стало легче. Он сел напротив и впервые за эти дни посмотрел на него открыто, без гадкого стыдного страха.       — Ты наверняка считаешь меня плохим отцом. Но даже плохие родители боятся за своих детей. И если те совершают глупости или им грозит опасность, бывает сложно сохранить самообладание. — Отец поправил очки. — Когда твой ребенок прыгает со скалы, ты хватаешь его за шкирку и не думаешь, больно ему при этом или нет. Был бы жив.       Отец снял очки совсем, повертел их в руках, опять надел:       — Мне очень жаль, что я... что я не сдержался. Прости. Но я никогда не позволю тебе курить. Ни в восемнадцать, ни в шестнадцать. А в тринадцать это совсем за гранью. Я не буду тебя пороть, но прошу тебя, брось эту дрянь. Пожалуйста.       Лёнька молчал. Он примерно этого и ждал от отца: рассказа о том, что тот действовал во благо, в его интересах и, если и раскаивается, то не сильно. На это было, что ответить, но спорить вдруг расхотелось. Все напряжение, страх и обида, которые изводили его все эти дни, вдруг навалились усталостью. Лёнька сложил руки на столе и опустил голову. Он не хотел ничего говорить, но слова сами нашли выход:       — Знаешь, я первое время очень по тебе скучал. Даже думал, что ты ушел из-за меня. Я целый год писал тебе письма.       — Я ничего не получал. — удивленно ответил отец.       — А я не отправлял. Сначала не знал куда, мама сказала, что у неё нет твоего адреса, а потом сам передумал посылать. Просто писал и складывал в ящик. Понял, что они тебе не нужны. И я тоже не нужен.       — Письма остались? — тихо спросил отец.       — Я все сжег. — Соврал Лёнька. — Перестал писать, от этого было только больней. Но я не переставал о тебе думать, и все время гадал, почему ты меня бросил.       Отец слушал и качал головой:       — Лёнь, это другой разговор.       — Нет, тот же самый. — Лёньку опять стало трясти от злости. — Ты мог позвонить. Мог написать, у тебя был наш адрес! Ты свалил на три года и даже не вспоминал обо мне. А теперь явился, как ни в чем не бывало, сидишь с чугунной мордой и рассказываешь, что будешь мне позволять, а что нет! — Лёнька вскочил, сунул руки в карманы, чтобы унять дрожь. — Ты ошибаешься. Я не считаю тебя плохим отцом. Ты вообще не отец!       Лёнька выбежал из кухни, но тут же вернулся обратно.       — И вот еще что, — он говорил с такой яростью, что сам удивился, — Если ты еще хоть раз... если ты меня тронешь, я пойду к ментам!       Отец стоял рядом, хотел взять Лёньку за плечи, но тот дернулся, выскочил в прихожую, влез в кроссовки, накинул куртку, проверил телефон, хотел уже открыть дверь, но отец помешал:       — Куда ты пойдешь? Поздно.       — Прогуляюсь. Пусти! — ярость ушла, подкатывали слезы и Лёнька прикусил губу, чтобы не разреветься.       — Только недолго. — Отец убрал руку.       Лёнька рванул дверь, кинулся было к лифту, понял, что отец смотрит ему в спину, плюнул и побежал по лестнице.       Лёнька вылетел на улицу и отдышался. В синих сумерках желтые окна многоэтажек светились ярко, как новогодняя гирлянда. Лёнька хотел посидеть во дворе, привести мысли в порядок, но почему-то представил, что отец следит за ним в окно. Может быть отец и не собирался, но Лёньке стало неприятно и он пошел в соседний двор. Нашел скамейку почище, присел. Погрустил, что нет сигарет. Нащупал в кармане полупустой пакетик с сухариками, сгрыз парочку, остальные высыпал голубям. Ветер тихонько трепал Лёньке волосы. Голуби курлыкали, подбирали с земли обломки сухариков.              

***

             У старшего Севастьянова, по прозвищу Сивый, были совершенно круглые ноги, будто он родился в седле. Фигурой он был похож на пассатижи: маленькая голова, короткая шея, круглые плечи и длинные кривые ходули. Двигался Сивый мягко, словно с ленцой, но эта неторопливость была обманчивой — в нужный момент Сивый бил резко, как удар молнии. Младший — Тоха — от брата не отставал, дрался умело и зло, как заправский уголовник. Лёньку они обожали. Лёнька — хилый, с тонкой шеей, с узким лицом — как очкарик, только без очков — драться не умел, отбрехиваться тоже. Задирать его было одно удовольствие.       Сивый с Тохой вышли из-за гаражей и оглядели утопающий в ноябрьских сумерках двор. Лакомую добычу первым приметил Тоха. Севастьяновы переглянулись и подошли к Лёньке.       — Привет, Лёнчик! — ласково поздоровался Сивый, — На ловца и зверь бежит!       Лёнька вскочил, прикинул, что бежать некуда, сунул руку в карман с телефоном и тут же получил удар ногой в живот.