shut-eye

- Блять. Стылые пальцы едва высекают искру из зажигалки, та мелькает сигнальным огоньком в темноте и падает куда-то вниз, хорошо бы не на куртку, она новая и надета едва ли пару раз. Пробует снова, пламя чиркает кожу, но та красная и, кажется, обмороженная настолько, что чувствуется разве легким гладящим касанием, поджигающим очередную сигарету. Ее бывшие подружки, сгоревшие до фильтра и немного дальше, лежат под ногами и между стенок протектора на подошве, рядом с серо-белым пеплом. Голова еще немного кружится, забитая сонным дымом и болью, и сигаретным туманом, в висках колет и сдавливает, еще чуть-чуть и наверняка расплющит череп в осколки костей, фаршированных мясом. Это от холода, Чонгук почти уверен, нужно было просто взять шапку и перчатки, и что-то горячее попить, и по-хорошему не проебываться настолько, чтобы приходилось здесь стоять, но оно сначала так не чувствовалось, не било и не жалило, было же чуть легче и удобнее, больше часов в дне, чуть больше энергии и меньше денег. Ха, почти весь прошедший месяц как ебанный сон. Перед ним – шахматная доска с горящими окнами-белыми клетками. Начинает с типичного дебюта е2-е4, е4 – гребанное Тэхеново окно, белое от завешенной шторы. Она на самом деле малиновая, Чонгук еще помнит, и - блять, было бы гораздо забавнее, будь в шахматах малиновые поля вместо белых – Тэхен наверняка про него внизу помнит тоже, но окно – белая клетка, горит приглушенным светом, у Тэхена часто после учебного дня слишком уставали глаза, и яркое освещение только делало больно, и на ебаной малиновой шторе ни одной тени его попытки выглянуть и посмотреть. Соседняя клетка чернеет провалом, еще через три – бесстыдно бесшторные люди, мелькающая кугуруми с Тоторо девочка, смотрящая вниз и тычущая пальцем. Чонгук машет ей рукой, улыбается, зубы белеют в темноте, запястье двигается едва ли, но он себя заставляет, вправо-влево. К той подходит мать, даже снизу видно, что шикает и отгоняет, шторы у них белые. Сигарета от взмахов едва не выпадает из пальцев. Ничего, ее все равно пора выбрасывать – сгорела до фильтра, а он даже не почувствовал. Зажигалка где-то в кармане, сложно найти онемелой рукой, но Чонгук пытается и находит. Чонгук настойчивый, всегда был: в детстве кричал и закатывал истерики, пока родители не сдавались и делали по его, все равно, мол, не отстанет, много позже ходил за Тэхеном с подарками, приглашениями, разговорами, его любимыми альбомами и конспектами лекций, которые он пропускал, пока тот не согласился пойти на свидание, сейчас вот, с десятого раза поджигает сигарету. Потом понимает, что гораздо проще было зажечь от фильтра предыдущей, но она уже там, в сестринской могиле и присыпана пеплом, толку-то от этого. Наверное, он от Тэхена сейчас хочет чего-то похожего. Доска тухнет где-то на середине партии. Он развернул целую гребаную битву, не очень удачную, правда, для белых, там только пешки остались, но можно дойти до ферзя, он почти, но люди ложатся спать. Людям нужно спать, Чонгук об этом совсем забыл, как и Тэхен, видимо, потому что малиновая штора со световой подложкой горит все те сигареты, что он здесь стоит. Тэхен совсем себя не жалеет, точно ведь сидит над очередным чертежом или тупой лекцией, нужной лишь чтобы закрыть кредиты по выборным дисциплинам. Чонгук помнит, что Тэхен выбрал психологию и сказал, что это чтобы лучше понимать людей. Ну, он, пожалуй, в этом преуспел. Чонгук вот так никогда не мог. Нет, он понимает, почему так, Чонгук даже немного рад, он отвратительный, прогоревший и сам едва ли лучше тех втоптанных в грязь асфальта окурков, но его пустая утренняя постель, без Тэхена и его тепла, размазала по виднеющемуся кое-где на поверхности щебню. Выгляни Тэхен, смог бы увидеть это расплывшееся по серости нечто на того Чонгука отдаленно похожее. Просыпаться без Тэхена дерьмово. Тот ведь обещал, мол, вместе на – всегда – так долго, сколько нам отведено, получается, что отведено так мало, чертовски мало, Чонгуку недостаточно. У него Тэхеновы поцелуи будто на изнанке кожи отпечатались, не стертые ни попыткой понять и принять, ни сном, бугрятся мерзкими, прекрасными клеймами, окропленными кровью и стекающими слезами, впитавшимися в щеки. Дорожки на лице холодеют в стремительно надвигающейся ночи, Чонгук осознает, что плачет, только когда очередная сигарета тухнет от скатившейся на нее влаги. По щекам ручейки инея. Чонгук такой жалкий и упрямый, докуривает пачку, и в голове чисто до пустоты, странно, конечно, если бы его после всего взял никотин, но так хотелось бы. Было бы легче, если бы он не понимал, что происходит. Непонимание все делает проще. Притворное или нет, застилает правду так, чтобы можно было жить дальше, но из всего прошедшего месяца – может, двух? – Чонгук помнит то, что тычет его мордой в большое и жирное «вот поэтому». Чонгук помнит, почему, но не помнит, когда. Тэхен целовал его перед сном, поцелуи клеймили кожу, и говорил, что они вместе на все отведенное им время, и от рук вокруг горели плечи, и болело за грудиной от того, сколько хотелось сказать и во скольком признаться, но Чонгук так быстро скатывается в сон, всегда во все падал легко и с головой, вот и тут, что не успевает. А утром Тэхена нет, остались только поцелуи и тут и там оставленные – забытые – вещи. Тэхен поступил правильно. Чонгук думает, что утянул бы его с собой. Тэхен стойкий и наверняка продержался бы дольше, на месяц-другой, но в итоге рухнул бы вместе с ним, головы забиты дымом и растекающейся сонливостью, провалился бы с ним на одну кровать, продавленную от долгого сна до боли от несуществующих пружин под боком, под кожей, колющих и вспарывающих шкуру, ногтей, выцарапывающих с кровью чесотку и судороги. Тэхен такого не заслуживает. Это же Тэхен – большие ладони, пушащиеся вьющиеся волосы, квадратная улыбка – он для другого. Для стискивающих ребра касаний и мягких поцелуев, для ночных разговоров за домашкой и остывшей лапшой, для чувства, что без – бессмысленно, выбитого под сердцем. Пачка пустая. На дне вывалившиеся обрывки табака, без света кажутся засыпавшимися в картон углями, но они все под ногами, Чонгук в ритуальном кругу пепла и растертых остатков от фильтров, пытается вызвать жалость и Тэхена. С первым точно получается лучше, заходящий в подъезд мужик оглядывается сочувственно и зачем-то кивает, Чонгук кивает в ответ, представляет, какой бы это был диалог: - Стоишь? - Стою. Со вторым никак. Малиновое – оно похоже на закат над Тэхеновым домом в Тэгу, Чонгук не стал спрашивать, почему не рассвет, и говорить, что закат всегда разный – остается единственной светящейся клеткой. Тот мужик либо чертов крот, либо просто заебался настолько, что рухнул спать на диван не раздеваясь. Чонгук вот тоже так упал, уставший и иссушенный, не чувствующий ни конечностей, ни боли, ни неправильности происходящего, ебнулся и уснул, с Тэхеном близко, но уже даже тогда не рядом. Чонгук думает, что уйдет, как только свет потухнет. Не знает, зачем, он блять, и стоит здесь бессмысленно, потому без Тэхена все, как оказалось, без, но стоит же, значит, и подождать еще часик-другой можно. Тэхен никогда не засиживается до самого утра, поэтому малиновое – ебаный закат, осталось немного и можно будет вернуться. Домой, чтобы прийти сюда опять, на окнах – не доигранная партия, под заслонкой малинового его Тэхен, вьющиеся волосы и большие ладони, квадратную улыбку Чонгук уже почти забыл, под подъездом представленный им диалог: - Я больше не буду, Тэхен-а, честно. - Ты пришел через полтора месяца, Чонгук. Дальше будет три, полгода, год? - Дальше не будет, пожалуйста. - Ага. Малиновое догорает ближе к трем, в темноте больше похоже на винный. Чонгук уходит, из окна видно разве что ярко зеленую куртку на черном фоне.