shut-eye

День умывается дождем и причесывается ветром. День топчется по нему грубыми ботинками, у Чонгука на щеке вместо старого шрама след от изгвазданной в грязи подошве, протектор отпечатанный до малейшего выступа, рисунок стягивает кожу, которую и так саднит. Чонгук почему-то думает – чувствует, наверное, Тэхена всегда чувствовал, будто тот не отдельный человек, а гребаная часть него – что под подъездом он в последний раз. Оно-то и хорошо, ему иногда кажется, когда в зеркало вглядывается, что в радужке вместо зрачка-точки и привычного болота решетка потухших окон и одна горящая, Тэхенова, клетка. Чонгук не уверен, проводит больше времени дома или под чужим домом, и это так странно, что дом Тэхена за короткое время из «там, где ты» переезжает в мерзкую многоэтажку. Чонгук не курит, потому что заменять одну зависимость другой глупо – а что он тогда, блять, здесь делает – и потому, что вчерашние сигареты словно вспороли ему горло заходящим с дымом холодом, и он до сих пор кашляет, будто действительно верит, что может выхаркнуть частичку льда. Наверное, если глянуть, его горло что наморозившая стенка холодильника, по крайней мере, чувствуется именно так: залетающий в легкие воздух ледяной, отфильтрованный морозной сеточкой на воспаленных стенках, и в груди тоже колющий холод. На выдохе внутри что-то взрывается, заливает жидким и горячим, воздух застревает, вздувает грудину, но не выходит, не прорывается, Чонгук понимает, что задыхается и не пытается что-то сделать. Ему холодно, под распахнутым пуховиком нестиранная белая футболка с Тэхеновым любимым айдолом – тот не мог подарить с собой, что бы кто подумал, но вот с другим, для Чонгука едва ли таким же привлекательным, но тоже парнем, нормально – и мысли о том, что вещь от Тэхена спасает тонкий хлопок первых минут пять. Он бы посмеялся, как иронично вышло, но едва ли что-то перед собой видит. Пальцы – он опять без перчаток, Тэхен бы отругал, но тому сейчас похрен – мокрые от слюны, но ему, слепому и с взорвавшимся внутри шаром, на коже красным темнеет кровь, Чонгук подносит руку ближе к глазам, силится что-то рассмотреть, но только капает влажным еще больше, заливает окоченевшие пальцы и пугается сразу перед тем, как приходит пустота. Понимает, что он у Тэхена дома, не по склонившемуся над ним родным лицом и горячей ладони на лопатке, по гребаному Тэхеновому запаху – цитрусовые с сандалом, его любимые арома-палочки и одеколон, но Чонгук всегда искренне верил, что забери их у Тэхена, он все равно будет лимонно-горьким и тягучим, может, даже больше, чем с этим суррогатом. Чонгук бы не открывал глаза, остался бы добровольно слепым, лишь бы Тэхен его так оставил, но знает: тот к нему мягкий только потому, что он жалкой кучей валялся у подъезда, а у них приличный район и сварливые тетушки наверняка предлагали Тэхену вызвать к нему полицию уже не раз. Если бы у Чонгука спросили, он бы сказал, что полиция лучше вот этого жалостливого взгляда и знакомо-обжигающей ладони на спине. Честнее. Тэхен отодвигается, стоит Чонгуку пару раз моргнуть, и выглядит недовольным и грустным одновременно. Они молчат. Чонгуку еще немного странно, что он может дышать и не чувствовать, как легкие вспарывает каждый вдох, Тэхену – что Чонгук, по виду его, на диване в Тэхеновом прибежище, когда тот обещал никогда не позволить ему приблизиться больше, чем на метр. Тэхеновы пальцы нагреваются после Чонгукового холода так быстро, что через минуту кажется, что он его и не касался, у Чонгука на лопатках остается гореть клеймом, одним из многих Тэхеновых. Он такой блядски жалкий, хочет получить человека, который после стольких лет закрыл за собой дверь квартиры и ни разу не стоял под окнами, Тэхен вряд ли знает, сколько этих ебаных прямоугольников в ряду и кто из соседей ложится спать по-детски рано – Чонгук может назвать время отхода ко сну каждого из них, к кому вечерами приходит партнер и сколько раз парень из соседней квартиры цеплял к карнизу петлю (и сколько она срывалась тоже). Тэхен подсовывает ему чашку цитронового чая с медом. Молча. Чонгук репетировал и представлял, что скажет и как оправдается, как объяснит, что такое бывает, он оступился, но больше не будет, он ведь Тэхена так, он дороже всего, что у Чонгука есть, и не потому, что больше нет ничего – потому, что только с ним тепло, только с ним под ребрами бьется, только с ним везде, как дома. Сейчас, когда Тэхен напротив вдруг становится настоящим, из плоти и крови, с дыханием, которое они вряд ли снова поделят на двоих, осознает, что вряд ли вымолит, даже если будет стоять не под будкой консьержки, а под дверью его квартиры на коленях. – Тебе стоило оставить меня на улице, – голос хриплый и тихий, больше самому себе, чем сидящему рядом. – Мне не стоило с тобой знакомиться, это да, – кивает, – но оставить тебя замерзать на улице было бы слишком жестоко. Чонгук бы сказал, что от слов внутри становится больно, но весь продрог, пропитался холодом и себя чувствует, лишь касаясь кончиками пальцев, а это – то самое, что должно при Тэхене биться и проситься в его руки – едва пощупаешь, его у Чонгука, может, и нет уже. Стоило бы оглядеться, вдруг стоит где на Тэхеновой полке. – Пожалуйста, я понимаю, что сделал тебе больно, что я мудак, скотина и сволочь, – паузу делает, словно ждет, что Тэхен добавит, – но разве не было ничего хорошего у нас? Было ведь, не говори, что не было, я могу не помнить многое, но это все отчетливо, мне кажется, я могу вспомнить каждое утро и вечер, – про ночи почему-то не вспоминает, – какие на ощупь твои волосы и кожа, как ты готовишь и каким жестом поправляешь челку, пожалуйста, не говори, что этого не было. — Все это едва ли стоило того, что ты сделал со мной. Тэхену больно? Блять, какой Чонгук урод, но мысль, что Тэхен его тоже, может быть, до сих пор, делает лучше. Он ради одной этой мысли выдержит весь оставшийся разговор, онемевшее, отмороженное, отупевшее, пьяное ото сна и вымоченное в соли дрожит, при взгляде на Тэхена трепещет и крепнет, Чонгук такой глупый, что думал, будто после разговора полегчает. Тэхен в пижаме. Чонгуку в глаза смотрят пряничные человечки из «Шрека», чернота с белым механически расставленным бликом, Тэхен не мог надевать ее месяц, все казалось, что те похожи на Чонгуковы, даже блеск одинаковый. Они и сейчас такие же, как те, широко раскрытые и пустые Чонгуковы, которые всплывают в памяти, стоит на теперешнего Чонгука взглянуть, и Тэхену все еще сложно, но теперь уже привычно. Привыкнуть быть без Чонгука было сложно, пока он не понял, что Чонгук там, во сне, а не с ним, очутился гораздо раньше, чем за Тэхеном громыхнула дверь. – Ты врешь. – Можешь верить в это, если так будет легче. Тэхен не умеет врать, всегда палится на несостыковках, нервных жестах, вспыхнувших ушах и бегающих глазах, Тэхен никогда Чонгуку врать и не пытался, у них в отношениях были принципы – спойлер: Чонгук их все нарушил – и сейчас, Чонгук видит, не пытается. Тэхен тянет свой чай спокойно, чашка бесстыдно подставляет под Чонгуков взгляд прозрачное дно, там плещутся глотка два, Тэхен растягивает их на четыре, Чонгук считает, и после смотрит на него. Чонгуку, кажется, что это первый раз за вечер, не сквозь и не мельком, пока руки на плечах, а туловище наваливается всем весом, а в глаза уже не пустые, но лучше бы все-таки да. Чонгук напротив больше похож на того самого, которого «я никогда не брошу», и ни черта не на оставшегося в пустой квартире. Тому самому врать тяжелее, он Тэхена знает. Тэхен и не врет. Вранье – это когда есть правдивый ответ, а говоришь не его, а когда не знаешь, сомневаешься, глупо на что-то надеешься и это душишь, оно ведь не враньем называется? Нет. – Хочешь, я предугадаю твои следующие вопросы? – Чонгук кивает, и он продолжает, хоть и выглядит так, словно хотел, чтобы тот отказался. – Как ты мог уйти? Я для тебя ничего не значил? Почему ты не хочешь мне снова поверить, хен? – кривляется, голос не похож ни хрена, но мимика, глаза, паузы, Чонгуку думается, что он сам бы это хуже озвучил. – Ты ведь думаешь, что можешь прийти и чего-то от меня требовать, говорить о какой-то помощи, ответах, другой херне, но ты, блять, Чонгук, тебя там не было, когда был я и парень, которого я вчера знал и три года до этого, а сегодня не могу понять, он ли это, тебя, блять, не было, когда я пытался понять, что с тобой случилось и что я сделал не так, почему ты не приходишь ночевать и не спишь, где ты пропадаешь и зачем столько работаешь. Ты, оно, похожее на тебя, от меня отмахивалось, отговаривалось запарой на работе, в институте и усталостью, но ты не спал сутками и выглядел с макияжем нормально, мы ведь даже отпраздновали твое повышение на блядской мифической работе. Или ты работал? Мулом скакал с пакетиками с точки на точку? – Чонгук смотрит на прозрачное дно пустой чашки, Тэхен от него прикрывается, потому что не может, выговориться так хотелось, а сейчас больше на истерику смахивает. – Так вот, я остался без парня, того Чонгука, которого знал так давно, задолго до того, как ушел. Это твоя чертова вина, не пытайся свалить ее на меня. Достаточно того, что я сидел с тобой, когда тебя притащили. Тот парень сказал, что убьет меня, если я вызову скорую, понимаешь? Тэхен прикрывается стеклом, сквозь дно виднеются дрожащие губы, ресницы упираются в бортики, горло дергается в попытках сглотнуть – глупо, что они оба знают, что нечего – но Чонгук смотрит только на слезы. Тэхен никогда, ни разу за столько времени не плакал из-за него, Чонгуку эгоистично хотелось как-нибудь посмотреть, но в планах виделось, конечно, что от счастья, там, во время оргазма или какого-нибудь милого момента с «я люблю тебя» на ухо. Сейчас плачет. – Ты бы остался, если бы я сразу признался? Тэхен плачет. Ему от всех этих «бы» так плохо, он их коллекционировать может, «если бы я был внимательнее», «если бы спрашивал больше», «если бы сразу заметил», у него ими изнанка век изъедена, каждый раз во сне – нормальном, не Чонгуковом – видится то, что из всех этих нереальных предположений вышло бы, а теперь с нормальным Чонгуком перед ним эти «если бы» раскиданы по комнате, попадаются на глаза, стоит их отвести от Чонгука. – Да. Проблема никогда не была в том, что с тобой случилось, мы бы вместе что-то придумали, обратились бы к врачу, нашли специалистов, сделали бы все возможное, потому что, блять, да какая к херам разница, почему! Тот самый Чонгук уходит. Тэхен не видит сквозь слезы, перед глазами мутно расплываются буквы, и хорошо, потому что закрытая влагой картинка – оно, глядящее из Чонгука сквозь еще нормальные зрачки, оно, произносящее Чонгуковым голосом: – Я люблю тебя. Я тоже.