Калейдоскоп

— У любви есть цвет. Знаешь, какой? Горячее дыхание обволакивает мою шею — точно павлин раскрыл хвост в столь непристойном проявлении своего тщеславия и похоти. Он частенько оказывался слишком близко: порой просто близко, а порой недостаточно — смотря в какой момент вы решите меня спросить — расставлял ловушки, точно опытный охотник, кем, собственно, и был. Вот так я и попал в западню между ним и стеной — сразу ясно, что особо выбирать не приходится. В любой другой момент я бы уже ощетинился и отпихнул его, но сейчас с трудом удавалось сформулировать мысли, а о том, чтобы начать сопротивляться — едва ли искренне — и говорить не стоит. На самом деле, я даже не понял вопроса, пока он не ущипнул меня хорошенько за бедро: и это настолько контрастировало с происходящим, что я невольно вздрогнул. — Красный? — спросил я — или подумал — вспомнив о ярком кристалле на своей руке. Он усмехнулся, и я почувствовал, как его зубы сомкнулись на мочке моего уха. Но вскоре прибавились влажные прикосновения языка, и я сразу же простил его. Тогда меня не волновал ни его вопрос, ни каков был правильный ответ, но всё ещё казалось странным, что он так и не ответил. Том обожал во всеуслышание демонстрировать свою непревзойдённую речь. Порой он только этим и занимался: поправлял менее сведущих, диктовал свою точку зрения, командовал и искренне ждал, что все будут беспрекословно подчиняться ему. Впрочем, большинство так и поступало. Однако я всё же мог признать, что голос у него был хорошо поставлен, а подыгрывать его хотелкам или нет — это уже по обстоятельствам. Однако сейчас казалось, что Том позабыл свою строчку в сценарии. Он не стал меня поправлять, хотя правым я себя не чувствовал. Во всяком случае, что-то в моём ответе точно было не так. Я оттолкнул его. Правда, проще было сдвинуть с места гору: он так и остался стоять, уткнувшись головой в местечко между моей шеей и плечом. Судя по глубокому дыханию, он вдыхал мой запах — запах, который я сам не чувствовал, но это было единственное, что пробуждало в Томе страстное желание. Тревога помогла разуму обрести ясность. — Том? Он выдохнул. Я, как мог, отодвинулся подальше, но лишь для того, чтобы вновь ощутить прикосновения его языка, когда Том нежно и мокро поцеловал меня куда-то в подбородок. — Гарри, — прохрипел он, звуча так, словно потерял меня давным-давно. Словно находился в добром миллионе миль, в тысяче льё под водой, в сотне световых лет от меня, на другом конце Вселенной — и всё же смог произнести лишь моё имя. Вроде приятно, но это несказанно меня встревожило. Том редко обращался ко мне так, словно я важен для него — словно для него важен хоть кто-то, кроме самого себя. — Том? Что стряслось? Я должен был узнать правду — так всегда говорят, когда вспоминают о прошлом. Однако не имело значения, сколько мыслей в духе «а что, если бы…» приходило мне в голову, о скольких «вот бы это изменить» я давал обещания или просил. Но прошлое остаётся в прошлом. Что сделано, то сделано. Больше он ничего не сказал. Вместо этого Том возобновил начатое с небывалой страстью, вновь унёсшей остатки моего разума. Поначалу мысли о его печали не покидали меня, даже когда он целовал меня горячо и долго, а потом я решил, что у него просто выдался плохой день, отчего захотелось немного ласки. А это я всегда был готов предоставить без лишних вопросов, так что тут забылся, стоило ему притянуть меня поближе к себе. Я должен был догадаться, что с Томом Риддлом не бывает так просто.

***

В конце лета Том привёл меня на уединённый пляж. Я понятия не имел, где мы находимся: он ничего не сказал, а я не стал задавать вопросов. Отчего-то я целиком и полностью доверял Тому — и не смог бы иначе, хотя целая куча знакомых предупреждала насчёт него. Впрочем, разумеется, окружающие судят по обёртке. Мы и впрямь слишком разные: я сначала делаю, а потом думаю — что Том считал безрассудством; а он не предпримет ничего без грандиозного плана — у которого большинство пунктов чрезмерно сложные, на мой скромный взгляд. Мы бы могли начать бодаться, точно быки: сцепились бы рогами, пока наши тела не истекли кровью от множества ран; и именно это видели люди: каждую черту, делающую нас полнейшими противоположностями. Но метки на наших руках дополняли друг друга. Мой красный кристалл и его зелёный не могли лгать. И я тоже не буду: если бы цвета оказались иными, то мы бы не узнали друг друга и не захотели научиться доверять. Метки наших душ оказались двумя половинками самоисполняющегося пророчества, и я был чрезвычайно рад: ведь именно это убедило нас найти общий язык. Порой разворачивалась тяжёлая битва. Том построил свой образ на идеальности — ведь совершенству легче добиться доверия. Однажды он сказал мне, что люди подчиняются совершенству с такой готовностью, потому что жаждут заполучить его себе: и как бы мне ни хотелось утверждать обратное, с его точкой зрения сложно было не согласиться. Правда, зачастую Том подмечал чужие ошибки, совсем не следя за языком. Словами не передать, сколько раз я разрывался между досадой и польщённостью. Из-за вечной маски совершенства справляться с его недостатками было не так-то просто. Не отрицаю, что хотел узнать их все, но с каждым новым открытием я всё больше переживал, не мог сомкнуть глаз до поздней ночи и поражённо пытался осмыслить, насколько же вопиющие недостатки составляют его личность. Я задавался вопросом: почему вообще познакомился с ним, почему так жажду общения и дорожу растущим доверием ко мне. Но вдруг он делал что-то совершенно изумительное: например, брал за руку, отвечая на мою искреннюю привязанность. Том был самым обычным человеком, как и все остальные, испытывал ровно те же разрушительные эмоции, что и мы; я заботился о нём, и он об этом прекрасно знал — даже пытался отплатить сторицей — и пусть внятно говорить о чувствах Том не умел, он демонстрировал их множеством иных способов. Нас обоих пляж не слишком-то волновал: запах морской соли оказался и вполовину не таким приятным, как расписывала реклама очередных духов, и, хотя поплавали мы с превеликим удовольствием, сфера наших интересов лежала совершенно в иной плоскости: Том обычно проводил время с книгами и своими записями, а я — с метлой и друзьями. Но пока мы наслаждались размеренным темпом жизни, которому способствовала невероятно жаркая погода, стоявшая последние несколько дней. Охлаждающие чары не особо помогали. Куда бы мы ни пошли, всюду обжигало солнце. Я небрежно заметил, что, похоже, мы расплачиваемся кожей на носу за столь чудесный отдых, и Том фыркнул, но спокойно согласился. Оказалось приятно отдохнуть от общества и просто провести время друг с другом. Я чувствовал себя неуютно в толпе или среди незнакомцев, но друзья заменили мне семью. Том недолюбливал всех людей в принципе, хотя, возможно, из нас двоих именно он был более общительным, поскольку видел в других лишь средства для достижения целей. В общем, мы оба оказались только рады выдавшимся выходным: я поблагодарил его за приглашение, а Том отозвался ворохом слов и витиеватых метафор — если кратко, то без меня всё это не имело бы никакого смысла. И пусть запах морской соли был мне ненавистен, я влюбился в ветерок, непрестанно дующий с моря. Он принёс с собой облегчение от палящего солнца и воспоминания о небе: без метлы я не мог летать и потому часто бродил по холодному и мокрому песку. Думаю, Том понял мои чувства, поскольку в итоге мы больше гуляли, чем плавали. Я был целиком и полностью готов провести безмятежное время отдыха вместе с Томом. Мы могли делать, что угодно — мне было решительно всё равно; главное — оставаться вместе и не заниматься чем-то опасным или даже отдалённо напоминающим работу. Мы дошли до окраины пляжа и оттуда поплыли вокруг скалы, пока нашему взору не открылся вход в небольшую пещеру. Располагалась она довольно низко, так что увидеть её можно было только во время отлива. Когда мы плавали здесь в прошлый раз, никакой пещеры не заметили — скала, как скала. А теперь Том указывал мне путь. Мы поплыли в пещеру, едва не задевая головами низкий каменный потолок. — Где это мы? — наконец спросил я, почему-то посчитав важным узнать всё здесь и сейчас. Разумеется, Том не ответил. Вместо этого он увлёк меня к небольшой бухте и вывел на песчаный берег. Здешний песок ощущался под ногами как-то иначе: гораздо мягче, да ещё и необычно поблёскивал, когда на него падал свет. При ближайшем рассмотрении оказалось, что весь берег усеян морскими ракушками, похороненными глубоко в песке и не потревоженными ничем, кроме волн. Каждая была очень красочной, гладкой и блестящей — точно мультяшные звёзды на воображаемом небе. Не знай я наверняка, то решил бы, что они ненастоящие. — Мы ведь сейчас не в Британии, — я не спрашивал, а утверждал. — Нет, — сказал Том. — Мы южнее. — В Греции? — Неподалёку, — уклончиво отозвался Том, намеренно ответив расплывчато и совершенно не раскаиваясь. Я пожал плечами. Спрашивать об этом больше не хотелось. — Тогда скажи, зачем мы здесь? — Палочка у тебя с собой? Я раздражённо кивнул. Видимо день, когда Том перестанет преподносить мне сюрпризы, настанет лишь когда мы перестанем быть родственными душами. Похоже, именно поэтому он подарил мне крепление для волшебной палочки несколько месяцев назад; хотя, может и потому, что устал наблюдать, как я вытаскиваю её из голенища высоких сапог. Такая пара у меня была всего одна, и я бережно за ней ухаживал, но Том непременно злобно смотрел на мои несчастные сапоги, когда думал, что я не вижу. Эти сапоги были сделаны из высококачественной драконьей кожи. Я не скупился на защиту ног: кто знает, когда мне в очередной раз придётся удирать от неприятностей. Похоже, это была единственная причина, почему Том до сих пор не выбросил их с глаз долой и не купил мне новую, куда более модную обувь. В общем, сапоги я отстоял, а он больше не упоминал о них. Впрочем, крепление для волшебной палочки мне понравилось. — Мы пришли на охоту за сокровищами, — заявил Том. Я оторвался от ракушек, которые уже очень долго разглядывал. — На охоту за сокровищами, — повторил я. — На охоту за сокровищами, — подтвердил он. А затем направился куда-то дальше, вглубь пляжа, вынуждая меня поспешить следом. — Том! — окликнул я его, ускоряясь. Стоило догнать Тома, как я сказал: — Ты не можешь просто взять и сказать подобное, ничего не объясняя. Во-первых, что за сокровище? Том уделил мне долю своего внимания, взглянув краем глаза. Я сглотнул: пусть увидел одно лишь веселье, но даже это меня насторожило. Я готов был доверить Тому свою жизнь, однако чувство собственного достоинства — совсем другой разговор. Охоте за сокровищами обычно сопутствуют опасные испытания. Стоит ли оно того, чтобы лезть в самое пекло и выставить себя слабаком? Одному Тому известно. — Весь в предвкушении? — спросил он тихо и зловеще. И я ответил настолько искренне, насколько только мог: — Вовсе нет. Том засмеялся: — Доверься мне хоть немного, дорогой, — в его словах насмешки было куда больше, чем нежности или любви. — Я вообще мог притащить тебя сюда во время прилива. — Это верно… Когда, кстати, будет прилив? Казалось, он наслаждался моей растущей паникой. — Ты серьёзно думаешь, что я пошёл бы на такое? Выкроил время в нашем плотном графике лишь для того, чтобы посмотреть, как ты барахтаешься в затопленной пещере? — Да, — ответил я без тени раздумий. Том вздохнул: — Мы в любой момент можем аппарировать, Гарри. Я скрестил руки на груди: — А почему мы не аппарировали сюда сейчас? — Я думал, тебе понравятся здешние виды. Будь это несколько месяцев назад, признаю, я бы начисто проигнорировал его слова. Том не гнушался обманом и хитростью. Единственное, что я мог безбоязненно принять за чистую монету — обещания, от которых ему было крайне сложно отмахнуться. Однако я уже усвоил урок: нужно подвергать сомнению каждое сказанное им слово. Однажды Том обмолвился, что лучший вариант — смешать идеально выверенную ложь и чистейшую правду: а чтобы отделить одно от другого потребуется лишь немного опыта и внимания. Потому вместо того, чтобы отмахнуться от ответа Тома и поплатиться его молчаливой хмуростью, я крепко стиснул его руку и прошептал, словно по секрету: — Мне понравилась эта прогулка. — Даже когда мы плыли? — Особенно когда плыли, — ответил я. — Настоящее приключение. Том хмыкнул, явно довольный собой. — Приключения продолжаются. — Охота за сокровищами? — подсказал я в надежде, что теперь вопрос прозвучал не так настороженно. И, честно говоря, когда Том заверил меня в нашей (относительной) безопасности, внимание сразу переключилось на самое интересное. — Хочешь послушать историю? — спросил он. И, поскольку я знал, рассказывать истории Тому бесконечно нравилось — хотя справедливым было отметить, что у меня и правда разыгралось любопытство — то, конечно, согласно кивнул. — Наверняка ты наслышан о множестве разновидностей мерфолков*. — Я ходил на Уход За Магическими Существами, когда учился в Хогвартсе, — напомнил я ему. Фырканье Тома ясно сказало, что он думает об этом предмете. Так что я осмелился пихнуть его локтем: на УЗМС было весело, и он прекрасно знал, что я просто обожал своих друзей-зверят. — Ты угадал относительно нашего приблизительного местонахождения, — продолжил Том. — Мы не в Британии и находимся ближе всего к Греции. В то же время в корне неверно причислять это место к какой-то стране: ни к той, ни к другой. Я должен был догадаться, что Том не повезёт меня в обычное мирское место. Едва ли в те далёкие, сложные времена Салазар Слизерин увлекался туризмом, а Том боготворил своего предка. — Что-то вроде места, которого нет на карте? — уточнил я. — Вроде того. Это небольшой пространственный карман тысячелетней давности. И найти путь сюда не так-то просто. Вход может оказаться в Греции, а может быть и нет. Местоположение эфемерно — но отследить его всё же возможно. Я крепче стиснул руку Тома, вновь сияя от радости и благодарности. Я и подумать не мог, что мы станем настолько близки, что он поделится со мной своим открытием. Конечно, я ещё не дошёл до такого, чтобы решить, будто Том делает это ради меня — а это важное отличие, о котором я пока не отваживался даже думать лишний раз. Однако я всё равно был очень тронут и впечатлён, а ещё отчаянно хотел без тени смущения показать, как горжусь его достижениями. Наверняка выяснить это было очень непросто — у Тома иначе не бывает. Он приосанился под моим взглядом, а ухмылка на его лице не отражала и сотой доли искреннего удовольствия, сияющего в тёмных глазах. Мне безумно нравилось видеть Тома счастливым, но куда приятнее было осознавать, что именно я причина его счастья. Впрочем, это работало и в обратную сторону — его моё довольство тоже несказанно радовало. Так мы и наслаждались друг другом: точно два колибри, порхающие над одним цветком, разделяющие столь интимный и невинный момент. Мы вместе испили сладкого нектара — и пусть это длилось всего мгновение, для наших сердец не стало менее ценно. Такие моменты непрестанно убеждали меня, что никто, кроме него, не может быть моей родственной душой. Тому было трудно угодить, а я старательно учился этому; и пусть ещё был далёк от совершенства, я постигал столь непростую науку со скоростью, заставившую бы гепарда сгореть со стыда. — Так что ты там говорил о русалках? — напомнил я. — Можно сказать, это место гнездования одной из старейших колоний. А мы как раз прибыли во время сезона, когда они возвращаются сюда, — при виде моего испуга, ухмылка Тома стала шире. — Не бойся, я стёр наш магический след. Да и приплывают они только во время прилива. — Место гнездования… этот пляж? — Только бухта, — пояснил Том. — Пляж существует и в нашем мире, и здесь. Я вроде даже понял. Пещера, через которую мы приплыли сюда, как раз и была тем самым входом в пространственный карман, о котором мы говорили; правда, я так и не разобрался, по какому принципу он работает. Впрочем, я решил успокоиться и просто наслаждаться происходящим. Том был слизеринцем до мозга костей: он учился на этом факультете в Хогвартсе, да и кровь самого Салазара текла по его венам. Если наша поездка примет угрожающий жизни оборот, Том первый это заметит. Разумеется, со своей тягой к столь опасным увлечениям он не протянул бы так долго, если бы не отличался разумной осторожностью. — Думаю, ты и сам понимаешь, что тайный пространственный карман таит в себе нечто большее, чем стайку русалок. Мы пришли. Мы брели по каменистой тропе, пока не увидели едва заметное углубление; там, под выступающим камнем, спрятавшись за несколькими крайне удачно расположенными валунами, показался вход в очередную пещеру. Я смог разглядеть лишь ближайшие несколько метров, и этого оказалось ничтожно мало для понимания, чем же такое странное место столь важно. Так что я бросил это бесполезное занятие и повернулся к Тому. Оказалось, что он внимательно наблюдал за мной. — Есть причина, по которой это место так привлекательно для мерфолков. Да, здесь для них невероятно безопасно, но изначально они приплыли сюда по куда более весомому поводу. — Из-за охоты за сокровищами? — снова спросил я. Том улыбнулся, на этот раз снисходительно. — Верно. Слагают легенды о сирене, влюбившейся однажды в человека. Она привела его сюда, пытаясь спрятать, защитить от своих сородичей, которые без промедления убили бы его своим пением. Однако в те времена в бухте обитал гигантский морской змей. Когда сирена приплыла к своему возлюбленному, змей пробудился и попытался пожрать её за нарушение границ его владений. — Романтическая история, достойная воспевания в веках, — пошутил я. — Старые истории о любви всегда оканчиваются трагедией, — заметил Том. — И эта не стала исключением. Сирене удалось скрыться в этой пещере, но змей успел откусить птичью половину её тела. Будучи на грани смерти, она желала лишь одного — увидеть напоследок своего возлюбленного. Сам понимаешь, от увиденного он был в ужасе и, желая спасти, попытался заменить недостающие части тела рыбьими. — Мерлин… — стоило представить это, как меня замутило. Сам вид крови не пугал, но представшая перед глазами картина — обнажённая женщина, перекушенная напополам; кровь, усеявшая каменный пол пещеры и запёкшаяся на её бледной коже; окровавленные ошмётки сырой рыбы, вшитые в хрупкое тело в жалкой пародии на маггловскую хирургию — определённо нервировала. Том совершенно спокойно продолжил: — Можешь предположить, что его решение оказалось не слишком удачным, и будешь совершенно прав. Перед смертью сирена начала петь своему возлюбленному — который никогда прежде не слышал её голоса, ведь она боялась навредить ему. Возобладала ли сила любви или — что куда более вероятно — могущество магии сирен, но после смерти она переродилась в средиземноморскую русалку, хорошо известную сегодня. — А что случилось с тем мужчиной? — О, чуть не забыл. Она его съела. Я поперхнулся: — Что?! — Да-да, — отозвался Том, ни на йоту не обеспокоенный своей историей. — Когда я сказал, что она переродилась, то имел в виду именно это: тело сирены слилось с частями рыбы, с помощью которых мужчина пытался её спасти. Очнувшись, сирена почувствовала зверский голод: полагаю, перерождение расходует огромное количество сил, так что это вполне естественно. Первым, что увидела сирена, был её возлюбленный, сияющий от счастья… а чуть погодя, кричащий от ужаса, когда она бросилась на него, приняв за добычу, чтобы утолить свой голод. — И она просто… — должно быть, на этот раз отвращение на моём лице было слишком очевидно, потому что Том не дал мне закончить и просто кивнул. — Она съела его целиком, прежде чем пришла в себя. Вероятно, именно возлюбленный сохранил ей жизнь, ведь если бы она не поела, то умерла бы от голода. Ты и сам знаешь, что магия дарует нам защиту. Мы можем долго обходиться без еды и воды, не подвержены большинству мирских болезней. Однако после возрождения сирена исчерпала свой запас магических сил, отчего стала уязвимой, и неминуемо бы погибла, оставшись без пищи. — И зачем ты привёл меня сюда? Том усмехнулся: — Терпение. Дай мне закончить. Осознав, что съела своего возлюбленного, сирена заплакала и решила последовать за ним в подлунный мир. Одну за другой она вырвала каждую чешуйку из своего тела и выбросила их в океан. Так появились первые русалки. Волосы сирена заплела в пучок и коротко остригла. Так она благословила своих потомков, наделив их дивной красотой. Вся в крови — и её, и возлюбленного — сирена провела могущественный ритуал, чтобы убить змея, после чего объявила эту бухту убежищем для всякого, кто решит последовать за ней. — Пожалуйста, скажи, что мы идём туда не для того, чтобы осквернить её труп. — Мы не будем осквернять её труп, — лаконично ответил Том. — В любом случае, это было давным-давно. Заключительным актом её отчаяния и ненависти к себе стала смерть — сирена принесла в жертву ритуалу тело, поглотившее её возлюбленного. Она разбилась на множество осколков, превратившихся в ракушки на берегу бухты. Я оглянулся на место, где стоял и заворожённо рассматривал песок. — Так значит, грабить могилу мы не собираемся, — я выдержал паузу на случай, если Том решит поправить меня и сказать, что грабить могилу мы всё-таки будем, — а что за сокровище тогда? — Лучше я покажу, — ответил Том и нырнул в пещеру. Из-за того, что мы держались за руки, меня утянуло следом — но вовсе не резко, а мягко. Мысль о приключениях захватила меня, так что я был готов без всяких уговоров пойти за ним куда угодно — даже после этой пугающей истории. Мы вытащили палочки и наколдовали люмос. Потихоньку узкая извилистая тропа закончилась огромной пещерой. Свет наших люмосов погас — в них больше не было необходимости: кристаллы, растущие из стен, создавали мягкое, приятное свечение. Складывалось впечатление, будто мы попали в комнату с сотней — нет, тысячей! — свечей, чьё пламя скромно освещало воск. Я крутил головой туда-сюда, пытаясь объять весь вид сразу. — Ну, — сказал я, — это оказалось довольно легко. Том усмехнулся: — Мы ещё даже не нашли сокровище, дорогой. — Разве нет? Для меня вполне себе сокровище. Явно позабавленный Том покачал головой. Он потянул меня за собой, и я подчинился, хотя куда больше внимания уделял стенам, чем пути, по которому мы шли. При ближайшем рассмотрении кристаллы оказались ракушками — теми самыми, которыми был усеян песчаный пляж снаружи. В какой-то момент я почувствовал, что мы спускаемся. Ступенек не было, но каменный пол пещеры начал уходить вниз длинной кривоватой спиралью. Свет от ракушек не мерк ни на миг, так что я порядком устал их разглядывать и вновь сосредоточился на пути. Том шагал всё так же неторопливо, так что я, естественно, тоже не паниковал. Чем ниже мы спускались, тем холоднее становилось. Я напрягся, почувствовав дуновение ветерка: это точно было не моё разыгравшееся воображение — голый торс просто не мог солгать. В самом конце пути обнаружилась пещера поменьше. Здесь даже пол был усеян светящимися ракушками — так я понял, что мы достигли места назначения. Сквозняк усилился: тёплый бриз сменился леденящим холодом. В самом центре пещеры располагалось небольшое озерцо. Сложно было сказать, отчего так поблёскивала поверхность воды: из-за отражения света ракушек или же из-за магии пока неизвестного происхождения. — Если верить легенде, именно здесь она погибла. — Какая жуть, — пробормотал я. — Думаешь? — удивился Том. — А мне легенда кажется захватывающей — сирена сошла с ума, когда сделала всё, чтобы выжить. Однако это оказалось напрасно, ведь в итоге она покончила с собой. Такой финал предсказуем: её возлюбленный всё равно бы погиб — в пасти змея или от рук сирены, проплывавшей мимо. Даже она сама могла погубить его — простенькой песенкой приговорив к смерти. Смерть — их судьба, но всё же, если верить легенде, глупость сирены породила целую расу новых магических существ. Воздаяние ли это за страдания или насмешка судьбы? Жизнь, сотворённая из жизни ненужной, выброшенной прочь. И правда, такая ирония. Том осуждал сирену, называл глупой, но я всё равно считал её замечательной. Осознав болезненную, жестокую правду, она могла просто покончить с собой, но не пошла на такое. Вместо этого сирена думала о других: кто придёт сюда после неё — о тех, кто неизбежно ощутит ту же любовь и, возможно, ту же боль, что и она: горе влюбленных, разлучённых смертью или различием своих видов. Мне вдруг вспомнился разговор, услышанный где-то на улицах маггловского Лондона. Я тогда просто проходил мимо, мимолётно обратил внимание на беседующих и всё же хранил его в памяти до сих пор. Я процитировал запомнившийся фрагмент: — Если бы птица и рыба влюбились, то где бы они тогда жили? Том не был бы собой, если бы ответил иначе: — Нет разницы, где погибнуть: в море или в небесах. — Но вместе они жить не смогут, верно? — Конечно же, нет, — ответил он. — А умирать во имя любви — глупо. Как любовь может существовать в небытие смерти? Но отчаявшиеся невежи частенько обращаются к явлениям, которых попросту не понимают; они не знают, что есть смерть — небытие или путь в новую жизнь. И гибнут в поисках того, чего даже не существует. Это безгранично глупо, и лишь глупые рыба и птица могли влюбиться друг в друга. Их ждёт только смерть. На сердце стало больно, но я не понимал, почему. — А если они вовсе не глупые? — спросил я. — Вдруг они… — Отмеченные судьбой? Я крепче стиснул его ладонь, будто пытаясь избавиться от кома в горле. Не помогло. — Да, — ответил я, потому что больше нечего было сказать. Я страшился его ответа. Озвучил ли Том свои истинные мысли — этого я не знал. Оставалось лишь надеяться и молиться всевозможным богам. Я не знал, что приключилось с ним в прошлом — и не узнаю, пока он сам не расскажет — но прекрасно понимал, что Том не стал бы таким, какой есть, без особой причины. Если его слова окажутся ложью — пускай, но окажись они правдой, я признаюсь Тому в любви здесь и сейчас. — Любовь — это выбор, — сказал он, очень осторожно и осознанно подбирая слова. И всё же, отвечая так медленно и размеренно, Том оставался спокоен и уверен в своей правоте. Вот почему было так трудно заметить его ложь — он не выдавал себя ни жестом, ни тоном голоса. — Мир предлагает бесчисленные вариации событий, разносит их всеми четырьмя ветрами по миру и отправляет путешествовать по волнам океана. Мы видим их и пытаемся как-то связать друг с другом — такова уж природа людей. Не имеет значения, что за символы пред нами — истинные или ложные, они всё равно побуждают нас верить определённым мыслям, фактам или вымыслам. — Так любовь — это вымысел? — уточнил я, пытаясь скрыть нарастающую тревогу. — Это выбор, — повторил Том беззлобно, но и без излишней мягкости. — Причины, стоящие за ним, не важны, ведь выбор всё равно остаётся выбором. Если души птицы и рыбы связаны, так тому и быть; связаны — значит, связаны. Их любовь — вообще отдельный разговор. Если выбрали любовь, они глупцы… — Но? — прошептал я. Тогда Том повернулся ко мне лицом, и в его глазах я заметил нечто удивительное. На самом деле, это место было ужасным и совершенно не подходящим для подобного разговора, но именно Том каким-то образом придавал происходящему смысл. Хотел бы я сказать, что всё выглядело идеально, но это было слишком слабое слово. Ветер вокруг нас по-прежнему не утихал; призраки прошлого никуда не делись… но. Всё, чего я хотел — чувствовать его руку в своей. Том улыбнулся, тонко и как-то слабо. Его улыбка казалась до того хрупкой, что хотелось коснуться щёк Тома обеими руками, поддержать, но вместе с тем я боялся дотронуться до него — вдруг разобьётся в ледяную крошку? — Но это не вымысел, — сказал он. Оставалось лишь надеяться, что это правда.

***

Охота за сокровищами тем летом увенчалась успехом. В бухте нам удалось собрать нечто, которое Том назвал «слезами русалки». Сначала мне показалось, что это морское стекло, но от разноцветных осколков исходила магическая аура, из-за которой дотронуться до них я так и не решился. Том осторожно убрал слёзы русалки в сумку, и после этого я очень долго их не видел. Наступил декабрь, и по давно сложившейся традиции пришло время для ежегодного рождественского ужина в доме Уизли, всегда приглашавших всю семью и друзей. Излишне говорить, что это не входило в планы Тома. Однако он клятвенно пообещал мне, что придёт — но только вместе со мной — так что мы без лишних разговоров отправились в гости. В ответ я дал слово, что обязательно пойду с ним на Рождественский Бал Малфоев и даже буду вести себя столь же вежливо и радушно, как он у Уизли. Мы, мягко говоря, вращались в диаметрально разных кругах. Большинству моих друзей Том не нравился, но они старались проявлять дружелюбие — всё же он был моей родственной душой и в ближайшее время деваться никуда не планировал. А ещё Том делал меня счастливым — это, несомненно, и стало основной причиной, почему они приняли его в свой дом и семью. И за это я безмерно обожал своих друзей: Том оказался человеком сильно на любителя, и к нему нелегко было привыкнуть. Разумеется, одна из давнейших проблем вообще не имела ничего общего с его личностью — всё дело в возрасте. Том был на пятьдесят четыре года старше меня, но каким-то неведомым образом мы стали родственными душами. Это была крайне необычная ситуация. Редчайшая. Обычно родственные души рождаются примерно в одно и то же время, поскольку в этом и заключается суть связи — об этом мне однажды рассказал Том. Магия душ пока оставалась неизведанной, почти неизученной областью, но Том начал углубляться в неё довольно рано. Он хотел знать, почему метка появилась у него так поздно: а ещё почему меж нами пропасть в полвека, и почему наши души оказались отрезаны друг от друга разгоревшейся революцией — это же не может быть простым совпадением. Само существование родственной души служит балансом. Магия довольно капризна, и хрупкое человеческое тело далеко не всегда способно подчиняться её прихотям. Следовательно, то, что на Земле вообще есть родственные души — независимо от того, сколько миль их разделяют — это гарантия того, что теперь люди могут выдержать всю мощь магии. Но Том родился и жил без меня. Он не сошёл с ума, не стал жертвой собственной силы. Это казалось поразительным, но в то же время и нет — самоконтроль Тома был поистине легендарным; как ещё он мог научиться беспалочковой магии? Вот так он и жил, ни от кого не завися… пока не родился я. Том был стар, но таковым не выглядел. Единственным показателем его солидного возраста считались волосы — уже не такие тёмные, как мои; а ещё глаза, мудрость в которых точно не могла принадлежать какому-то юнцу. Это нервировало многих моих друзей: особенно Гермиону — она выросла в маггловском мире, где подобные отношения бесспорно порицались и осуждались. Гермиона пока не могла осмыслить продолжительность жизни волшебников — к тому же столь могущественных — оттого ей явно было очень неуютно общаться с ним. Я же давно с этим смирился. Моя любовь возникла не только из-за связи душ — всё началось с нашего знакомства. Во время разговоров сразу стало понятно, насколько мы разные; да и сам дьявол скорее выпьет святой воды, чем Том смирится с моим невежеством. Но в те времена он редко снисходил до общения, что было даже к лучшему. Когда-то я думал, что из него выйдет отличный преподаватель. А потом он рявкнул на сову Рона, когда та врезалась в окно, и я оставил эту нелепую идею в покое. И говорить не стоит о том, что по возрасту Том годился мне в дедушки, о чём никто не осмеливался забыть: впрочем, учитывая его внешность, сделать это было довольно просто — однако он придёт на ужин к Уизли не впервые, так что беспокоиться не стоит. Все были предельно вежливы, и Том отвечал встречной любезностью, потому что меня это порадует — а он предпочёл бы встретиться лицом к лицу с моими друзьями, а не с моим гневом. Я уже упомянул, что планируется ужин в доме Уизли, но такое описание явно недостаточно содержательно. Собирались все, включая самых близких друзей. Меня считали почётным членом семьи — наряду с Гермионой, которая когда-то встречалась с Роном, пока не нашла родственную душу в лице Виктора Крама — потому приглашение было скорее традицией, чем необходимостью. Я всегда приходил и приводил с собой Тома. Полагаю, это как раз и помогло. Приходило много гостей с широким кругом интересов, так что уникальность Тома несколько меркла. К тому же находились люди, искренне радующиеся встрече с ним: Виктор, например, очень уважал Тома за бесценный опыт и следил за выходом множества его публикаций; Билл — старший из детей Уизли — тоже неплохо с ним ладил. Они сошлись на обсуждении опаснейших приключений — обычное дело для Билла, разрушителя проклятий из Гринготтса. Чарли — второй по старшинству — мог бы посчитать Тома потенциальным соперником, но был слишком увлечён драконами. Потому Чарли держался на расстоянии и просто уважал Тома как человека, обладающего большими знаниями, чем он. Думаю, этого более чем достаточно. По крайней мере, никто из Уизли не был настроен враждебно. Ещё на ужин всегда приходила Андромеда Тонкс, в девичестве Блэк. Она была дальней родственницей Молли Уизли. И хотя семья отказалась от неё из-за брака с магглорождённым Тэдом Тонксом, Андромеда оставалась истинной дочерью рода Блэк и вполне спокойно обсуждала темы, близкие и понятные Тому. Тем временем, ужин продолжался. Уизли вновь каким-то неведомым образом освободили целую комнату, чтобы устроить всех за одним столом, а я наслаждался компанией друзей — теперь собраться вместе было почти нереально, учитывая крайне загруженный график каждого; Том же старался проводить либо со мной — поскольку здесь ему практически ни с кем не хотелось говорить — либо уединялся для игры в шахматы с Андромедой. Я заметил, что Рон искоса поглядывает на их столик, но в его взгляде было больше настороженности, чем реального интереса, так что не стал обращать на это внимания. Рон был моим давним другом — самым первым, можно даже сказать — и я прекрасно знал, что он частенько переживает о многих вещах, пусть и умело это скрывает. За всей его невнимательностью и ленью скрывался острый ум. В противном случае, Рон не смог бы играть в шахматы наравне с Андромедой. — Ты как поживаешь, Гарри? — спросил он, растянувшись на диванчике и похлопав по набитому плотным ужином животу. Я понимал, что друг спрашивает не о том, как прошла моя неделя, поскольку мы уже обсудили это за столом. Однако другой вариант, который подсказывал разум, мне совершенно не понравился, так что я неопределённо промычал что-то и перевёл взгляд на Фреда с Джорджем, продумывающими очередную каверзу. Я напомнил себе держаться подальше от всех комнатных растений, пока не попадётся кто-нибудь другой. Гермиона может подойти к нам в любую минуту. — Дела идут вполне неплохо, — наконец, ответил я. — Неплохо? То есть, ты справляешься? — Рон. Услышав в моём голосе предостережение, друг сбивчиво пробормотал извинения. — Да я просто хочу убедиться, что с тобой всё нормально, приятель. Знаешь, ты ни разу не упоминал, куда ездил в отпуск, например. — Но это было несколько месяцев назад, — озадаченно заметил я. — Ну, будь готов, потому что Гермиона наверняка тоже поинтересуется, — отозвался Рон. Мы замолчали. Он переживал, и мне хотелось его успокоить. Отпуск выдался изумительным, и нас даже не растерзали русалки, но если я расскажу обо всём, то буду выглядеть, как помешанный, которого срочно надо поместить в Больницу святого Мунго. Справедливо, впрочем. Я предупредил его, что отправляюсь в место, недоступное для сов, чтобы Рон не переживал — в конце концов, ведь и сам не знал, куда мы собираемся. Я считался одарённым волшебником, но до Тома мне было далеко — кто знает, как он представляет себе отпуск, и не окажемся ли мы в заброшенной проклятой гробнице фараона, в итоге. А может, в гуще битвы со злобными пауками. А у Рона до сих пор моральная травма со времён Хогвартса не прошла. — Гарри, Рон! — воскликнула Гермиона, наконец, присоединившись к нам. Она крепко обняла нас обоих, будто мы не виделись до ужина. — Отлично выглядишь, Гермиона, — промямлил Рон, обнимая девушку в ответ. Он приветственно кивнул Виктору, который остался на другом конце комнаты и беседовал с Чарли. — Спасибо, вы оба тоже. О, ты немного загорел, Гарри? Я беспомощно улыбнулся. Думаю, уже можно с этим покончить. — Летом Том возил меня на пляж. — О да! — Гермиона захлопала в ладоши и устроилась на диванчике поудобнее. — Куда? И как это было? В письме ты и словом не обмолвился! Мне правда хотелось похвастаться блестящим достижением Тома — Гермиона наверняка будет в восторге — но я знал, что он этого не одобрит, да и мне самому было приятно сохранить то чудесное место, где были только я и Том, в тайне… даже от своих лучших друзей. Потому ответил просто: — Куда-то к Средиземному морю… название я не запомнил. Там было очень красиво: чистый песок и ясное небо. Гермиона крепко стиснула мою руку. Похоже, моя подруга обрадовалась, что это был самый обычный отпуск, а не то, что она там себе напридумывала. — Рада слышать. Наверное, мы с Виктором тоже съездим следующим летом, а то давненько не были на пляже. — Съездите, конечно, — согласился я и обнял её, отчего мы трое сплелись в какой-то нелепый крендель. — Случилось что-нибудь новенькое? Рон задумчиво почесал щёку: — Ну… в отделе началось новое расследование. — Ещё одно? — нахмурилась Гермиона. — Вроде недавно же с каким-то закончили. — Ну, преступность не дремлет? Кто их знает, — Рон пожал плечами. — Ну, оно в любом случае новое, так что информации немного, но… Он замялся, и тут же быстрым, отработанным движением Гермиона возвела чары приватности. Краем глаза я заметил, как Том повернулся в нашу сторону. Он был крайне чувствителен к проявлениям магии, так что мне пришлось успокаивать его через связь. Всё в порядке, сказал я, мы просто разговариваем. Том кивнул и вернулся к игре в шахматы. Тем временем, Рон продолжил: — Что-то происходит. За границей. Это не совсем в пределах нашей юрисдикции, так что… Гермиона нахмурилась и медленно повторила: — За границей… Взгляд Рона посуровел. — Что-нибудь слышала? — Ну… немного, — начала она. — И я не особо задумывалась над этим. Но недавно Виктор получил письмо, когда мы останавливались в Германии, и… Звучало это не очень хорошо. — И? — поторопил её я. — Виктор не сказал, что было в том письме. Но утром мы спешно уехали, и мне показалось, что он выглядел немного встревоженным. Тогда я решила, что он просто не хочет опоздать — вы ведь знаете Виктора, он всегда очень пунктуален — но всё это как-то настораживает. Рон нахмурился: — Кстати, разве его семья не заносчивые чистокровки? Гермиона вскинулась: — Рон! Нет. Они вовсе не заносчивые — хотя и чистокровные, да, — признала она. — Когда мы недавно ужинали вместе, они мне очень понравились. Думаю, семья Виктора просто желает ему счастья. Или, подумал я, они уважают значение связи родственных душ. Семья Виктора явно следовала заветам Тома. И они точно читали его публикации. А душа ценится намного выше крови. — Ага, — протянул Рон, — и какое счастливое совпадение — наш шпион тоже считает, что в Германии что-то нечисто. Все притихли. Против Германии, в сущности, мы не имели ничего против, но подступала война, потому ничего удивительного, что само название этой страны несло в себе некий неприятный оттенок. Волнения в Германии пугали нас до глубины души. Происходящее напоминало истории о покойном Геллерте Гриндевальде, которые нам рассказывало старшее поколение — ужасающие истории, способные перепугать любого ребёнка. Оглядываясь назад, я думаю о том, сколь неожиданно мы узнали новости — или простые слухи — о Гриндевальде. Наша троица ничем особенным не выделялась — просто друзья со склонностью влипать в неприятности — но отчего-то заметила намного больше тревожных звоночков, чем остальные. В противном случае, я бы не потчевал вас этой историей о хогвартском трио, попавшую в самую гущу событий — однако мне до сих пор кажется забавным, насколько посвящёнными мы были. Однако со своими знаниями мы так ничего и не сделали, разговор оказался забыт — каждый из нас просто отмахнулся от него. А впрочем, что мы вообще знали: аврор, штатный сотрудник Министерства Магии на невысокой должности и мастер по изготовлению палочек? Тогда доказательств было недостаточно, чтобы собрать разрозненные факты воедино. Ближе к концу разговора я заметил, что шахматная партия уже закончилась, и Том беседует с Виктором. Но об этом я тоже не задумался — обычное дело же — и оставшаяся часть вечера прошла столь же обыденно.

***

Рождественский бал Малфоев устраивался исключительно для избранных. По крайней мере, так я считал. Чистокровки, как и всегда, держались особняком, особенно старейшие и могущественнейшие семьи. Собрался весь цвет «тёмных» родов: Блэки, Нотты, Гринграссы, Лестранжи, Кэрроу, Эйвери, Крэббы и Гойлы. А поскольку бал устраивали Малфои, были приглашены и нейтралы. На Уизли это не распространялось (полагаю, из-за кровной вражды), но Абботы пришли, впрочем, как и Диггори. А ещё было пруд пруди политиков разных мастей. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Костюм и мантия сидели идеально — а как же иначе, они были пошиты по индивидуальному заказу из тканей высочайшего качества — но казались кандалами, сковывающими каждый шаг. Я не привык наряжаться. Да и единственными зваными вечерами, на которые я ходил, обычно были свадьбы, где в числе приглашённых обязательно оказывались мои друзья. А здесь я никого не знал — а кого знал, того терпеть не мог. Ради Тома я терпел. Он определённо стоит встречи со слизеринцами, всех этих душных парадных одежд и взглядов со всех сторон — ради него можно смириться. Здесь пропастью между мной и Томом оказался социальный статус. Пусть мы оба были полукровками — не считая наследия Слизерина — но именно наш статус и репутация находились на совершенно разных уровнях. Сложись всё иначе, пропасть между мной и Томом не казалась бы столь ощутимой. Род Поттеров давал мне такую возможность, но, в конце концов, я выбрал львиную гордость и магазинчик волшебных палочек. И о своём выборе нисколько не жалел. Обмениваться любезностями оказалось просто и даже чересчур скучно. Том подвёл меня к хозяину дома, и я морально приготовился, что меня ждёт долгий вечер. Тут я заметил неподалёку знакомую фигуру: Драко Малфой, мой бывший школьный соперник. Я ожидал увидеть его в компании друзей, а не рядом с отцом, но, с другой стороны, бал только начался — к тому же, поблизости вился Гораций Слагхорн. Вспомнив рассказы Тома, я догадался, что он вновь пытается обзавестись полезными знакомствами. — Малфой, — панибратски поздоровался я после всех вежливых расшаркиваний. В ответ он кивнул: — Поттер. Мы давным-давно достигли… согласия. После первых двух курсов Хогвартса яблоком раздора был квиддич, а после окончания школы у нас не осталось причин для вражды. Кроме того, со временем Малфой стал поприятнее: стало поменьше его возгласов в духе: «Мой отец узнает об этом!» и больше вальяжного: «Что ж, позволь мне доказать своим ослепительным гением, что ты ошибаешься». И пусть улучшение было едва заметным, но это всё же лучше, чем ничего. А теперь, когда с окончания Хогвартса прошло столько лет, время окончательно сгладило обоюдное напряжение и размолвки. Друзьями мы не стали, но не исключаем подобный исход в будущем. В наших взаимоотношениях царил дух товарищества, взращённый на поте и крови квиддичного поля — на схожих травмах, сломанных костях и ноющих мышцах — по крайней мере, мне очень хотелось в это верить. Слагхорну явно не терпелось вновь увидеться со своим давно выпустившимся учеником, почётным членом того самого «Клуба Слизней». Он поприветствовал Тома с огромным — впрочем, приличествующим случаю — энтузиазмом, крепко пожал ему руку и вообще вёл себя так, будто они давние друзья, воссоединившиеся после долгой разлуки. Впрочем, не сомневаюсь, что доля истины в этом была — насколько я знаю, Том в своё время сдал все ТРИТОНы на Превосходно. — Дорогой Том! — воскликнул Слагхорн, вытирая пот со лба платочком. — Как же давно мы не виделись. Может, посидишь как-нибудь со стариком за чашечкой чая, как в старые добрые времена? — Конечно, — отозвался Том с идеально выверенной улыбкой. Я с трудом подавил смешок. Эту улыбку я узнаю где угодно — чем она ослепительнее, тем хуже его настроение. — Нам есть, что обсудить, Гораций. — Верно, верно, — закивал старый профессор Зелий. — Слышал название твоей новой книги, «Глаза Души», если не ошибаюсь? Так захватывающе, правда! Во все времена магии души уделяли до обидного мало внимания, я ни словечка не слышал о современных исследованиях этого феномена, пока за дело не взялся ты! И вот, поглядите-ка, ещё одна книга! — О, ну пока это не совсем книга, — поправил его Том. — Пока я довожу её до ума; та статья в журнале была лишь небольшим отрывком, чтобы оценить реакцию читателей. — Многие мои старые знакомые интересуются этой темой, — вмешался Лорд Малфой. Несмотря на всё это сдержанное радушие, я знал, что он близок с Томом так же, как и Слагхорн. Абраксас Малфой, отец Люциуса Малфоя, учился с ним в школе — формально, Том знает нынешнего Лорда Малфоя с пелёнок. Внешне он выглядел столь же потрясающе, как и его крёстный… Мерлин, неловко даже думать о таком. — Мы все интересуемся, вот что я скажу! — Слагхорн буквально сиял. — Магия души — не древнее, давно устаревшее искусство; она по-прежнему с нами, вполне себе существует и влияет на жизнь каждого из нас! Единственной причиной недостатка исследователей была присущая столь важному искусству опасность… с которой, впрочем, справился более способный волшебник. Я всегда знал, что тебе уготовано творить великие дела, Том. Ну, по крайней мере, в его лести не было ни капли лицемерия. — Так хорошо всё помню, будто случилось это только вчера… Ты был тогда совсем мальчишкой, увлечённым и даже жадным до знаний о магии. Прибегал ко мне в кабинет, да, частенько бывало; никогда прежде я не вёл столь захватывающих бесед с учеником, ты расспрашивал о том, о сём, и вообще… Тут взгляд Слагхорна остановился на мне, будто впервые заметив, кого Том держит за руку. — Не может быть, ты тот, о ком я думаю? Ладно, должен признать, что профессор Слагхорн, бывший декан Слизерина, был человеком, невероятно далёким от хитрости. Любой, у кого имелась хотя бы пара ушей, услышал его возглас, разнёсшийся по половине бального зала. Вообще-то только Тома касалось, как там можно «использовать» Слагхорна в своих целях, — его слова, не мои — меня подобные мелочи никогда не интересовали. Политические игры не были моей сильной стороной и непрестанно сводили меня с ума. Однако разговор принял такой оборот, которого я совершенно не ожидал. Остолбеневший и изумлённый Слагхорн едва слышно прошептал: — Эти глаза… Я узнал бы эти глаза где угодно! Мерлин всеблагой, Лили Эванс! Ты же её сын, верно? Сын Лили! Чудесной Лили! Он назвал имя моей матери. Если задуматься, Слагхорн преподавал в период её обучения, но я как-то не до конца осознавал это. Я слышал, что она была блестящей ученицей, настоящей мастерицей в Чарах. Но не знал её лично — лишь со слов своих профессоров. Мама давно умерла, и единственное, что я помнил: её мягкие, огненно-рыжие волосы и колыбельную, которую она пела. — Вы знали мою мать? — выпалил я. — Знал ли я её! — воскликнул Слагхорн. — Знал ли я её? Ну конечно, Лили была одной из прекраснейших жемчужин моей коллекции! Разумеется, никто не мог посоперничать с Томом, но она определённо была невероятнейшей ведьмой своего поколения! Ох, Лили… милейшее дитя, но стоит хоть немного переступить за грань, как она становилась невероятно устрашающей! Она и Северус ещё конечно, да, лучшие ученики тех лет. Лили Эванс! С таким потенциалом у Лили имелись все шансы стать мастером Зелий, будь у неё немного больше времени… Я был поражён, увидев, что Слагхорн искренне сожалеет о её смерти. Подобное выражение лица я видел только у своих профессоров. Больше никто не соболезновал искренне. — Ужасная трагедия, мне очень жаль, мой мальчик… кажется, я не расслышал твоё имя? Немного коробило слышать обращение «мальчик» в моём-то возрасте; мне вообще-то уже двадцать два, а не восемнадцать! Впрочем, для человека столь солидного возраста я и впрямь казался ребёнком. Слагхорн считался стариком ещё во времена учёбы Тома в школе. Так что спорить не хотелось. Чуть погодя, ответил: — Гарри Джеймс Поттер, — в надежде, что упоминание второго имени поможет выяснить неизвестные детали о моих родителях. — Гарри Джеймс, Гарри Джеймс… чудесное имя! Назвали в честь отца, верно? Дань традиции, понимаю, — ответил Слагхорн, с энтузиазмом тряся мою руку. Я стоически стерпел. — О, как грубо с моей стороны! Я же даже не представился! Меня зовут Гораций Слизнорт, в своё время я преподавал Тому Зелья. — Ой, да, он много о Вас рассказывал, — вообще ложью это не назвать. О Слагхорне вспоминали столь же часто, как и о любых других соратниках Тома — а то, что конкретно мы редко его обсуждали, никому знать не обязательно. Слагхорн просиял: — Ну разумеется! Том был моим любимым учеником. Впрочем, например, ты тоже не сильно отставал, Люциус — в мастерстве дуэлей ты ничуть не уступаешь отцу! — и это правда был комплимент; Абраксаса Малфоя провозглашали лучшим дуэлянтом своего курса — правда, Том однажды признался, что постоянно побеждал, а потом ему это наскучило. Нисколько не сомневаюсь: не в характере Тома хвастаться победами над давно почившими друзьями. Люциус степенно принял похвалу. К несчастью, разговор вновь сосредоточился на мне. — И, думаю, не ошибусь… вы же?.. — Слагхорн многозначительно посмотрел на наши сцепленные руки. — Верно, мы родственные души, — ответил Том. Я мысленно поблагодарил его трёхкратно: пусть взаимоотношения Слагхорна и моей матери мне были интересны, но вот интереса к своей скромной персоне я совершенно не переносил. — Так значит, ты всё-таки нашёл его. Прими мои поздравления, полагаю, это будет уместно — пусть и с опозданием, к сожалению. — Прошу меня простить, Гораций, но на этот раз ты слишком хорошо спрятался. Ни одна из моих сов так и не смогла тебя найти, — сказал Том. Я не знал, насколько Слагхорн умел распознавать его ложь, но предположил, что раз Том был так уверен в своих словах, то точно не пытался обмануть бывшего профессора. Слагхорн фыркнул, явно довольный ответным комплиментом. — Ну и ладно; мы серьёзно должны как-нибудь посидеть за чашечкой чая! И почему бы тебе не взять с собой Гарри? Я буду бесконечно рад узнать, как вы познакомились, когда у вас выдастся минутка поболтать со стариком… Нас с Томом было явно недостаточно, чтобы заставить Слагхорна остаться. Старик степенно удалился, попутно приветствуя очередного бывшего ученика, а мы в свою очередь распрощались с Малфоями, чтобы не мешать общаться с гостями им… и Тому, с которым хотело побеседовать множество самых разных людей. Примерно через полчаса или час — понятия не имею, сколько это длилось: постоянно поглядывать на часы было бы несколько грубо — мы как раз заканчивали разговором с уважаемым Антонином Долоховым — и я совершенно серьёзен, ведь он считался одним из лучших дуэлянтов своего поколения, вторым после Абраксаса — как вдруг краем глаза я заметил Драко, стоявшего в другом конце зала. Ничего особенно примечательного, если упустить тот факт, что он тоже меня заметил и не преминул встретиться со мной взглядом. Затем быстрым и плавным движением, отточенным годами игры в квиддич, Драко мотнул головой, махнул рукой едва заметно, а затем, пристально посмотрев мне в глаза, развернулся и вышел на ближайший балкон. Один игрок в квиддич всегда поймёт другого. Слизерин и Гриффиндор потратили годы на расшифровку секретных жестов друг друга, каждый сезон придумывая новые, в надежде сбить с толку своих заклятых врагов. Ловцам приходилось трудиться вдвое усерднее, поскольку мы отвечали не только за поимку снитча. Ловцы — глаза своей команды, и если переставали видеть ситуацию на поле, то остальным игрокам вообще впору завязать себе глаза. Вспомнилось, как Драко Малфой продемонстрировал всем секретный гриффиндорский жест рукой; первое, о чём я тогда подумал: «Теперь понятно, как слизеринцы с лёгкостью предугадывали наши стратегии в прошлом сезоне. Они же всё знали!». На самом деле, я не особо удивился, благодаря чему выражение моего лица осталось бесстрастным; мы с Томом поспорили: если я смогу оставаться сдержанным на протяжении всего этого вечера, то победа будет за мной. А я на победу очень рассчитывал — не в моих правилах легко отказываться от приза. Так что… — Я схожу, подышу свежим воздухом, — сказал я Тому. — Тут слишком душно, видимо, с чистокровками перебор. Будь мы наедине, Том бы фыркнул. Но, к сожалению, мы находились в публичном месте, а фырканье считалось показателем «дурных манер», потому Том просто понимающе склонил голову; я высвободил руку из его крепкой хватки и плавно двинулся в направлении балкона, где скрылся Малфой. Казалось, буквально вчера я подрезал его финтом Вронского, отправив прямиком в трибуны. А сейчас Драко стоит передо мной, сложив руки за спину, так похожий на Люциуса, что это даже немного нервировало. Я чувствовал себя немного неловко: казалось, будто я совсем не вырос со школы; но стоило вспомнить, каким был Драко Малфой, как мне становилось лучше. Нет ничего страшнее малыша Малфоя, учащегося на первом курсе. — Знаешь, я всю дорогу слышал плебейские оскорбления, проносящиеся в твоём скудном умишке. — Чудненько, — отозвался я столь же легкомысленно. — Уверен, дома тебе этого не достаёт. Кто ещё сможет сдерживать твоё чудовищное эго? К моему удивлению, он улыбнулся: — Астория скоро потеснит тебя, Поттер. — Младшая сестра Гринграсс? — уточнил я. — Вот это да. Можно тебя поздравить? Драко склонил голову, и это, вкупе с изящно нахмуренной бровью, сказало мне всё, что нужно. — Поздравляю, — сказал я с торжественностью, больше присущей похоронам. В ответ Малфой просто пожал плечами, демонстрируя удивительное человеколюбие. — Привыкнем друг к дружке и полюбим, как мои мать с отцом. Астория — определённо не самый худший вариант. — Не Панси, — заметил я. — Не Панси, — согласился он. С осторожностью, больше присущей Тому, чем мне, я спросил: — А почему ты решил поговорить со мной? — я посчитал это верно поставленным вопросом. Например, в прошлый раз Драко после приветствия вообще не сказал мне ни слова. — Прямой как рельса. Впрочем, уже лучше, чем было — похоже, твоя родственная душа и впрямь неплохо на тебя влияет. Я улыбнулся и постарался спрятать любовную тоску как можно глубже в сердце; перед Малфоем мне хотелось сохранить хотя бы видимость безразличия. Он заставил меня вспомнить о мелочной гордости: гриффиндорец просто не может проявлять перед слизеринцем слабость. — Мы работаем над этим. Мы замолчали на мгновение, оглядывая прекрасные сады, раскинувшиеся внизу. Всё же поместье Малфоев невероятно огромно. Я попытался пробежаться взглядом по лабиринту, но потерпел сокрушительное поражение — с балкона дальних тропинок было не видать. Тут и там бродили белоснежные павлины, так что я начал наблюдать за ними, воображая, будто это самые очаровательные создания во всём мире. Малфою требовалось время. А я вполне мог подождать. — Весной мы поженимся, — наконец заявил он. — Здорово. Я приглашён? — Я бы не пригласил тебя на свою свадьбу, даже если бы ты встал на колени и начал умолять, Поттер. Я усмехнулся: — Разумно. Я бы наверняка всё испортил, — и, разумеется, солгал; я слишком уважал его для такого. Тем не менее, о чём Драко не знает, ему не повредит. Он выждал ещё минуту, прежде чем продолжил: — Раньше, ещё в Хогвартсе, я бы ни за что с этим не согласился. Драко застал меня врасплох, хотя я должен был учуять подвох ещё за милю. Возможно, всё дело было в самом разговоре: он аккуратно первым заговорил о свадьбе, о женитьбе с девушкой, с которой его ничего не связывало, кроме подходящего статуса крови, престижа и репутации семьи… видя перед глазами совсем иной пример: меня, человека, которому посчастливилось встретить родственную душу и умудриться продолжать с ним отношения, вопреки любым трудностям. Похоже на худший — или лучший — сюжет для пьесы, который я когда-либо слышал, и мне захотелось рассмеяться в голос, настолько это было нелепо. — У нас всё равно бы ничего вышло, — сказали мы в унисон. А ведь даже не смотрели друг на друга, но мы оба долгое время были ловцами и школьными врагами, так что мыслили схоже. Я всё же засмеялся. Драко тоже улыбнулся — ну, по крайней мере, мне хотелось так думать, пусть даже это окажется игрой моего воображения. — Я всегда знал, что у тебя всё закончится Слизерином, — заявил Малфой. — Как раз твой типаж. — А что насчёт Джинни? Чоу? — Всё дело в летучемышином сглазе. И вообще, я же уже говорил — квиддич. Тебя с ними связывало только это. Я подумывал пошутить по этому поводу, но не стал. — А ведь и правда. Я оказался связан с самым слизеринским слизеринцем из всех, — на этом и закончили. Какое-то время мы стояли молча, в уютной, спокойной тишине, разительно отличавшейся от напряжения, с которого начался наш разговор. Я ценил такие мгновения, хотя понимал, что едва ли моё утешение входило в его планы, когда Драко позвал меня сюда. — Гарри, — начал Малфой. Я повернулся к нему, и увиденное выражение лица здорово меня отрезвило. — Я давно заметил, что порой ты ведёшь себя совсем как застенчивый слизеринец, но наверняка есть причина, по которой ты не попал на наш факультет. Я сглотнул. Сначала мне захотелось рассказать Драко, что на самом деле я упросил Распределительную Шляпу отправить меня в Гриффиндор, но потом осознал, что сейчас он говорит совершенно о другом. — Вот поэтому… прошу тебя, будь осторожнее, — сказал Драко, облизывая губы. — Говорят, что-то надвигается. Что-то страшное. — А я выбрал не тот круг знакомств? — слабым голосом спросил я. В его взгляде не было и тени веселья. — Если разразится буря, выбор каждого из нас станет не важен. У всей Британии выбора не будет. — И поподробнее ты не расскажешь? — Даже я ничего толком не знаю, — отозвался Драко. — А обрывочные факты и подозрения — не доказательства. Может, Риддлу известно больше — не знаю. Тебе решать, стоит ли его расспрашивать, но от меня ты ничего не слышал. Я понимающе кивнул: — Спасибо, — стараясь вложить в это слово всю свою искренность. Малфой кивнул в ответ. — Будь осторожен, Поттер. Я не хочу соскабливать твои останки с мощённых булыжником улочек Косого Переулка, — после этого он ушёл, даже не дав мне шанса огрызнуться. А ведь я уже придумал достойный ответ: например, что польщён — Драко так заботится обо мне, что готов даже испачкать руки и испортить безупречный маникюр. Впрочем, наверное, так даже лучше — подобная шутка прозвучала бы неуместно, учитывая обстоятельства. Я знал, что Драко всегда защищает своих. Я не входил в их число — решение предупредить меня явно было совершенно спонтанным, просто по доброте душевной, а ещё проявлением своеобразной щедрости. Меня это нисколько не задело, всё же Малфой остаётся Малфоем. В принципе, я осознал всю серьёзность ситуации сразу, как он назвал меня по имени. В конечном итоге, я решил пока ни о чём не спрашивать Тома. Даже если он скрывает какую-то информацию, то вряд ли из злого умысла; я просто чувствовал, что сейчас не самое подходящее время для этого разговора. И вообще, почему Малфой предупредил меня, а не его? Может потому, что со мной он был лучше знаком, а с Томом уже поговорил его отец? Или может, информация исходила как раз-таки от самого Тома, или вообще происходящее больше затрагивало меня, чем его? Не знаю. Как бы то ни было, я пока не чувствовал себя обязанным обсуждать это. Так что я просто вернулся на бал. Вероятно, были и другие разговоры, столь же важные для надвигающейся войны, но я не могу вспомнить ни одного. На этом всё закончилось, и больше ничего не предвещало того, что произойдёт между мной и Томом в будущем.

***

— На этом всё. Хотел бы я сказать, что ответил на заданный вопрос, но, судя по выражению ваших лиц, понимаю, что это далеко не так. А что ещё вы ожидаете услышать? Том мёртв. Имеет ли значение, о чём он думал перед смертью — знал ли грядущей войне или же нет? — Подумайте, какие вопросы вы мне задаете. Подумайте хорошенько. Да, мы с ним были близки: жили вместе, сидели за одним обеденным столом и планировали никогда не расставаться. На моей руке его метка, а на нём — моя, но сейчас она холодна, как лёд. Если Том, по вашим словам, действительно стал Тёмным Лордом, разве метка не должна оставаться тёплой? — Вы хотите узнать о намерениях этого Тёмного Лорда. Хотите забраться в глубины его разума и понять, представляет ли он угрозу для вас и для всей Британии. Я ценю такое желание. Но не могу оценить должным образом ваши отвратительные попытки осквернить память о моей родственной душе — думаете, вы имеете право вот так просто сесть и заявить, дескать: «У нас есть все основания полагать, что покойный Том Риддл — это Тёмный Лорд Волдеморт. Будучи его родственной душой, расскажи нам всё, что знаешь о его мыслях насчёт войны и дальнейшем исчезновении. О, и поведай-ка нам о пяти главных его слабостях!»? Вы правда ждёте ответ на свой вопрос? — Я до сих пор горюю о нём. А вы даже не были на его похоронах. Не вам приходилось смотреть на пустую могилу, равнодушное надгробье — столь равнодушное, что напоминало отчёты об активах из Гринготтса — и на одну-единственную строчку: «Всё для моей родственной души, Гарри Джеймс Поттер», будучи не в силах вымолвить ни слова. Вы с этим не столкнулись. — А когда его имя попало на передовицу «Пророка» с насквозь лживым репортажем Риты Скитер: «ЗНАМЕНИТЫЙ АВТОР КНИГ ТОМ РИДДЛ УБИТ?» — не прошло и трёх дней, как впервые за двадцать два года я почувствовал, как похолодела моя метка; именно вы молчали так долго. Вы не стали выступать против этой клеветнической статьи, хотя бы из крупиц жалости к бывшему ученику. — Теперь же, три года спустя, когда Гриндевальд уже у нас на пороге, и появился таинственный Тёмный Лорд, взращённый в лоне Магической Британии, я сижу здесь: вы схватили меня и усадили силой, чтобы заявить, будто моя родственная душа, на самом деле, не погибла, и мне теперь нужно покопаться в призраках прошлого, чтобы утолить ваше любопытство; не говоря уже о том, что вы пытаетесь меня убедить, будто Том даже не думает обо мне и не собирается сообщать, что жив и здоров — если вы правы, конечно, и не несёте полнейший бред, в чём я, например, искренне сомневаюсь. — Не думаю, что смогу придумать более неприятный исход, даже если попытаюсь. — Слушайте, я устал. Жить, видеть ваши лица и слышать имя Волдеморта непременно в одном предложении с Томом. Я уже ответил на все ваши вопросы под Веритасерумом, и если услышанное вам не по нраву, то у вас какие-то проблемы с логикой. — И даже не думайте вновь попытаться прибегнуть к Легилименции. В следующий раз будет ещё хуже. Гарри делает глубокий вдох. Это отняло у него гораздо больше сил, чем он думал, но чёрта с два Гарри позволит им заглянуть в свой разум. — Уверяю Вас, мистер Поттер, мы наслышаны о мастерстве Тома в искусстве магии разума, — отвечает Дамблдор. По воспоминаниям Гарри, его бывший директор был весёлым старичком, очень бодрым для своего солидного возраста и ужасным сладкоежкой, который всегда одевался в странные мантии вырвиглазных цветов. Нынешний Дамблдор мало похож на того человека. Теперь он выглядит уставшим от жизни и поникшим, будто не спал много ночей подряд. Тёмные круги под глазами напоминают пару синяков, и даже очки сидят как-то криво. Неясно, заметил ли это сам Дамблдор, но пока он ни разу не попытался их поправить; эта последняя деталь его крайне неопрятного вида забила гвоздь в пресловутом гробу. Гарри даже не может на него разозлиться. Он жалеет старика, жалеет и себя; чувствует привкус сочувствия на кончике языка, но верёвки, сковывающие его по рукам и ногам, не дают произнести и слова утешения. Потому Гарри поворачивает голову к Северусу Снейпу, своему бывшему профессору Зелий, который отчего-то всегда его недолюбливал — взаимно, впрочем. — Теперь допрос окончен? — спрашивает Гарри. Долгую секунду Снейп хранит молчание. Но, как и ожидалось, стоило мужчине раскрыть рот, как Гарри сразу же хочется врезать ему, да посильнее. — Если в нашем мире и существует человек, не доверяющий своей родственной душе, то это может быть только Риддл. Дамблдор задумчиво гладит бороду. — Ах, да, но я полагал… по крайней мере, в последнее время… он выглядел так, будто отказался от прежнего мировоззрения. Раз уж Том нашёл время, чтобы защитить разум юного мистера Поттера, то я подумал… Ах, но, возможно ты и сам уже догадался, Северус — это вполне может быть отвлекающим манёвром. Теперь Гарри хочет ударить и старика. — Я всё ещё здесь, — говорит он. — Если вы правда думаете, что моя родственная душа — сам Тёмный Лорд, то почему не переживаете, что он может смотреть на вас прямо сейчас моими глазами? Слушать моими ушами? Просмотреть воспоминания, когда представится время? Присутствующие тут же умолкают и оборачиваются к нему. Неохотно Снейп соглашается: — Он прав. Дамблдор, в свою очередь, продолжает с любопытством его разглядывать. Взгляд старика нервирует — теперь в нём нет ни капли дружелюбия, к которому Гарри привык за годы учёбы в Хогвартсе. Нет, перед ним стоит не тот Дамблдор, герой войны, победивший предыдущего Тёмного Лорда — или солгавший, что победил, учитывая, что пресловутый Тёмный Лорд сейчас вновь неистовствует в Европе. Но помимо Гриндевальда здесь, в Британии, объявился ещё один Тёмный Лорд, чьи мотивы пока остаются полнейшей загадкой… Гарри терпеть не может думать об этом. — Нет, — отвечает Дамблдор. — Я так не думаю. Будь твои слова правдой, ты бы ни за что нам этого не сказал. — А если я просто не знаю правды? Дамблдор выпрямляется: — Пытать мы Вас не будем, мистер Поттер. Мы вовсе не намерены причинить Вам вред. В чём-то это правда. Доза Веритасерума, которую ему дали, тщательно соблюлась в рамках мер безопасности, даже когда стало понятно, что она маловата. Будь благословлена их милость. Хоть иногда уговор Шляпы и выбор Гриффиндора приносит свои плоды. — А если я просто не знаю правды? — повторяет Гарри. — Вдруг он действительно так хорош в магии разума, как вы говорите, и контролирует моё сознание, а я ни сном ни духом? Как тогда лично мне смочь отличить факты от вымысла? Дамблдор вздыхает: — Я понимаю, что Вы пытаетесь сделать, мистер Поттер. Мне предельно ясно Ваше мнение о своей родственной душе: Вы верите, что он совершенно точно не может совершить ничего дурного, и, конечно, никогда не станет Тёмным Лордом. Однако мы точно знаем, что Том правда… Гарри перебивает его: — Я устал, — говорит он. — И больше ничего не знаю. На этот раз вздыхает Снейп. — Оставь мальчика в покое, Альбус. Это бессмысленно. Может, когда война доберётся до Британии, он перестанет прятаться за своими глупыми иллюзиями, и тогда расскажет нам всё, что мы хотим знать. Гарри прекрасно знает, что точно не станет делать ничего подобного, но молчит. Его бывший директор и профессор уходят. Пятнадцать минут спустя кто-то приходит, чтобы отвязать его от стула и проводить обратно в импровизированную темницу. Пусть Гарри и остаётся пленником, ему выделили на удивление уютную комнату, однако палочки у него так и нет, а тщательно подобранная литература и листы пергамента — к которым прикасаться у Гарри нет никакого желания — лишь доказывают безвыходность его положения. Ни палочки, ни Хедвиг, ни метлы, ни друзей. Только дверь, да ещё и запертая. Гарри вновь опускается на кровать и тяжело вздыхает. Он кладёт руку на лоб, чувствуя, как твёрдый кристалл его метки трётся о кожу. По-прежнему холодный. Ни Тома. Нет больше никакого Тома. Гарри переворачивается на бок. Его и пытать не нужно. Сны и мечты добьют сами.

***

Примечание автора: Привет всем, я жутко устала. Примечание переводчика: *Мерфолки — существа, похожие на русалок, только с большим количеством рыбьих черт, если очень кратко. *Сирены — это существа, верхняя часть тела которых была женской, а нижняя — птичьей. Иногда их изображают, как русалок, у которых вместо рук — крылья (причём этот образ считается ранним), но здесь используется именно первый образ. Один из жанров этого фика «история в истории», так что да, повествование будет как от первого, так и от третьего лица (этой метки почему-то нет), и в разных временах. Прошедшее время — Гарри рассказывает историю, вспоминает, настоящее — что происходит сейчас, соответственно. Я сама не очень люблю писать в настоящем временем (точнее, вообще не люблю и не пишу), но против автора не попрёшь х) Надеюсь на положительные отзывы, потому что пока с этой историей у меня напряжённые отношения.