Как раньше

Вадим пошел за Алтаном. Несмотря на угрозы закрыться в библиотеке, отправился юноша, как и всегда, в оранжерею. Цветы успокаивали, с ними было легко и понятно. Дагбаев считал, что цветы лучше людей и был прав, если брать в расчет то, каких людей он знал. — Алтан, можно? — Допустим. — Дагбаев фыркает, продолжая смотреть на кусты. — Не расстрайвайся ты так, золотце мое, — Дракон подходит сзади и обнимает, — мы устроим нападение, как ты и хотел, выследим Разумовского и ты отпилишь ему голову, как договаривались. — Дракон целует в шею, Дагбаев не реагирует. — Ты не понимаешь. Меня собственная сестра буквально убить хочет, рушит мои планы, и ей совершенно плевать на мать, которая любила ее больше всех. — Алтан трет переносицу. — И это пиздец, Вадим. Я устал и хочу, чтобы все это кончилось как можно быстрее. — Я уверен, что мы Юму из уравнения быстро вычеркнем. Завтра вечером все решится, я выслежу Разумовского и привезу его, куда договаривались. Зря ты конечно раньше меня не посвятил, можно было бы подставить его красивее. — Дракон целует любимого в висок. — Но разберемся и так, я уверен. — Ты опять меня не слышишь, Вад, ты никогда меня не слышишь, тебе похуй на все, я же знаю. Ты до последнего просидишь, чтобы минимум сил потратить. — Алтан безжизненно вздыхает. — Ну хочешь, я убью ее? — Ты дебил? — Дагбаев закатывает глаза. — Это моя единственная живая родственница — раз, на нас спустит собак весь клан — два. У нас своих нельзя просто так валить, а после ситуации с дедом и так все понимают, что мы в этом замешаны, так что тут и самооборона не прокатит. Посмотри на это. — Алтан спускает ворот водолазки и убирает волосы, демонстрируя вытатуированную красным птицу на шее. — Забыл? От того, что ты свою перекрыл, из клана тебя никто не выписывал. Пизда нам, Вадим, если Юма в деле, и хватит делать вид, что это не так. — Алтан садится на бортик фонтана, закрывая лицо руками. — Родной, мы решим этот вопрос. — Дракон садится рядом, обнимает юношу. — Я обещаю тебе. — Да в рот я ебал эти обещания, мне нужен результат. Ее нельзя убивать, и не убивать ее тоже нельзя. — Алтан резко останавливает взгляд и начинает улыбаться, глаза раскрываются. — Надо сделать так, чтобы ее вальнул Разумовский, и тогда я убью его, уже будучи мстителем за двоих людей клана! — Дагбаев подскочил, игнорируя объятия Дракона. — Либо чтобы Шурик ее ебнул, а я ебну Шурика. — Она ж твоя сестра, только что говорил? — Или она меня, или я ее. — Алтана снова полярно передергивает, и отношение к ситуации меняется. Юноша садится к наемнику. — На теракт вы едете с Шуриком, выслеживаете Разумовского, приводите его ко мне, ясно? Воскресенский или Разумовский должны убить Юму. Нужен заложник. Олег жив? — Не знаю точно, но скорее нет, чем да. — Ты проверял? — Да. — Вадим врал, смотря прямо в глаза. — Нет информации, говорящей об обратном. Только сплетни. Но сплетни из ничего не берутся. Так или иначе, не думаю, что они вместе после Венеции.  — Тогда мы идем ебаться, пока не приехал Шурик, а потом ты рассказываешь ему наш гениальный план. — Ты даже не спросишь, хочу ли я ебаться-то? — Вадим ухмыляется. Он удивлен таким предложениям, учитывая то, что Алтан трогать себя вовсе не давал этак с год. И нет, прямо сейчас Дракон, вымотанный этим искусственно созданным стрессом, не хотел ничего, но Алтану отказывать нельзя. — Ты всегда хочешь, знаю я такую породу. Ошоё.* — Алтан встает перед сидящим на бортике фонтана Вадимом, кладет руки на шею и щеки. Вадим тут же млеет, разнеживается, трется щекой о руки, почти мурлычет. Дагбаев наклоняется к наемнику, впивается в его губы своими, кусает, пыхтит, громко выдыхая, впутываясь пальцами в короткие пшеничные волосы. Вадим мычит, гладя босса по косам, спуская руку на талию. Алтан вылизывает десна Дракона, кусает губы снова и снова, вытрахивая языком. Вадим скользит своим языком по губам юноши, чувствуя сдобный вкус, дыша часто и тая от каждого касания. Он не понимал, как быстро оба перешли к действиям, но привычка делать то, что говорит Дагбаев, не спрашивая и не реагируя на перепады, уже давно закрепилась; Вадим был счастлив, что Алтан больше не фыркает на него, а шарится руками под майкой, норовя ее стащить, пока широкие драконовские ладони орудовали под водолазкой босса, сжимая то грудь, то спину. Вадим ощущал, как джинсы давили на вставший член, и Дагбаев об этом знал, отчего спускать штаны с подопечного не спешил. Алтан решил просто напросто напомнить, как с ним бывает хорошо, потому что сейчас потеря Вадима приравнивалось к собственной смерти. Головой этого он, конечно, не понял, только почувствовал резкую потребность в поцелуях и горячих руках, обнимавших и прижимавших к себе. Дракон целовал обнаженный торс босса, стоявшего перед ним, дотягиваясь до сосков и лаская их языком, спускаясь к прессу и выцеловывая каждый сантиметр, пока Алтан, пыхтя и сдавленно постанывая, продолжал впиваться пальцами в волосы, зная, как партнера это заводит. Вадим полез к брюкам Дагбаева, быстро и четко справляясь с ремнем, сполз с прежнего места на колени, ощущая одобрительные похлопывания по щекам. Алтан раздеваться излишне не планировал и лишь поправил водолазку, сбиваясь на резкий и яркий вздох: Дракон взял на всю длинну, медленно и четко насаживаясь ртом. Дагбаев слышал, а главное прекрасно ощущал влажный хлюп, но сосредотачивался скорее на планах об убийстве. Алтан старался не думать о том, как делает все навидя себя, ибо даже под желанием вернуть ощущение взаимолюбия у него стоит манипуляция. Но он молодец, иначе ему никак, верно? Вадим сосал отменно, Алтану это было известно очень хорошо, а потому он подавался бедрами вперед, вздыхая громко и закусывая собственные пальцы, пока партнер обеими руками впивался в зад. Дагбаев же дрожащими пальцами продолжал зарываться в волосы, осознавая, как земля уходит из-под ног и колени подкашиваются. — Хороший мальчик… — Алтан едва успевает закончить фразу, прежде чем вновь вскрикнуть и прогнуться в пояснице. Дракон ухмыляется, насаживаясь еще глубже и помогая рукой. Дагбаев кончает еще до того, как успевает выйти из горла, и все откровение духа, которое сейчас было явлено миру, заползло обратно под панцырь. Вадим достает из барсетки одноразовые платки, босс обтирается и немедленно надевает брюки обратно, словно не было ничего. — Ладно, тебе тоже перепадет, я сегодня добрый. — Алтан кусает подчиненного за ухо, страстно выдыхая, и тянется к ширинке, умело расстегивая джинсы. Вадим успевает ахнуть, чувствуя, как тонкие пальцы смыкаются, обхватывая член, и начинают двигаться, пока страстный шепот похвал льется на ухо, заставляя вздыхать. Дагбаев не особо старается, но этого хватает, чтобы Вад кончил и разнеженный полез целоваться. — Ты бы рот сперва прополоскал. — Алтан отклоняет поцелуй, вытирает руки о салфетки, полощет под фонтаном. — Как скажешь. — Дракон заправляется, набирает из фонтана ладонь воды, полощет рот, сплевывает куда-то под кусты. — Теперь можно? Алтан снисходительно целует подчиненного в лоб и плавно идет в сторону выхода, будучи еще красным, но уже отдышавшимся. В принципе, ощущения стали поприятнее, и, хотелось бы верить, у Дракона появилась еще одна мотивация не переобуваться при смене авторитетов. Дракон еще сидит немного на прежнем месте, умиляясь поцелую в лоб. Он даже не обратил внимания на брезгливость, ему было хорошо от того, что Алтан расслабился, пусть спонтанно и неподготовленно. Вадим пьет из фонтана и выходит следом, ожидая приезда Шурика: нужно все обсудить в мельчайших деталях, а главное — понять, чего ожидать от Воскресенского. Выкинуть он мог все что угодно, как и любой другой человек в этой ситуации. Вад бы еще пожурил Дагбаева за то, что тот поздно обозначил дедлайны, надеясь бог весть на что и бегая от своих же загонов. Дооттягивался, теперь Сережу придется ловить руками — нормальной подготовки и проверенных наемников попросту нет и взяться им неоткуда. Алтановских шестерок-драчунов Дракон за людей не считал, не говоря уже о принятии их бойцовских талантов. А значит, нужно что-то думать, и не дай бог Шурик кинет. Вернее, он кинет так и так, оно изначально и ясно, правда не Дагбаеву. Надо, чтоб кинул с минимальным риском хотя бы. Дракон выходит из оранжереи, провожая взглядом силуэт босса, который успел подняться по ступенькам дома и почти что был в дверях, заливаемый светом из окон. С другой стороны блестят фары машины, Вадим направляется прямиком к ней. — Ну что Юма говорит? — Вад облокачивается на крышу авто, смотрит только что вышедшему из авто подопечному в глаза. — Привет. Ничего дельного, — Шурик мешкается, — сказала, что теракт будет в силе, а значит, она откроет на вас охоту сразу после покушения, чтобы уличить в терроризме. Опасно это изрядно, конечно. — Отлично, мы будем на открытии. С Юмой я договорюсь, а Разумовского надо пристрелить, так что можешь ей передать, что мы в деле. — Вадим усмехается, достает из кармана украденную в кафе зубочистку и начинает ее жевать. — А если она попытается убить Алтана? — Не если, а когда. Ты ее пристрелишь, ясно? — Ага, чтоб меня потом в Шанхае на ремни порезали? — Шурик фыркает. — Ну почему сразу в Шанхае, могут и в Гонконге. — Дракон тоже фыркает. — А вообще, тебе еще медаль дадут за то, что ты братоубийство остановил. — Если Юма так легко может себе позволить слив собственного брата, значит, ее силы побольше. Не еби голову, Вадим, мы решим эту ситуацию так, чтобы никто ни в кого не стрелял. — Да-а, Олежа говорил, что ты дипломат, но не знаю, как ты будешь договариваться с тремя психами и двумя солдафонами. Я к своему, а ты думай, как выкручиваться будешь, фраерок. — Я бы на твоем месте тоже приложил усилия, чтобы не опростоволоситься. — Шурик прячет руки в карман, а реплика его остается без ответа. Он стоит еще немного, морозя голову без шапки. Оттягивает пряди волос, смотрит на них долго, перебирает. Думает. *** Лера зашла домой после десяти, но еще никто не спал. — Лерок, ты? — Светлана вышла из кухни в коридор, чтобы встретить дочь, и включила свет, озаривший бежевые интерьеры прихожей так ярко, что Леру ослепило с непривычки. — Привет, мам. — Макарова выглядела угрюмой, хоть и пыталась не давать никому повода об этом догадываться. — Валер, ты бы прекращала столько работать, белая вон вся, худующая. — Отец показался из комнаты, выглядел озабоченно. — Я в порядке.– Девушка вешала куртку, пока в голове крутилась одна-единственная мысль: возможно, это ее последний вечер с семьей. — Вить, надо что-то делать, у нас ребенок пропадет с этими стажировками… — Мать обняла дочь, продолжая смотреть на мужа. — Брата не видишь, с семьей не бываешь, дома нет, скоро по учебе будут проблемы! — Мам, я устала, давайте просто все вместе поужинаем, а не вот это вот все с порога. Завтра воскресенье, на учебу не надо. Я с утра схожу на тренировку, развеюсь, а вечером с одногруппницами пойду гулять, отдохну. — Это хорошо. — Отец улыбнулся, обнял своих женщин. — Эх, молодежь, нет чтоб спать в единственный выходной, они гулять идут… Странное вы поколение. — Кирюш, иди сюда, ужинать будем! — Светлана смеется, поправляет темно-рыжую челку мужа и идет в кухню. Лера топает следом, предсказывая расспросы брата и не имея ни малейшего представления о том, что делать после — этот вечер в кругу семьи казался затишьем перед бурей. — Кстати, пап, — Макарова опомнилась и полезла в сумку, желая отдать деньги лично — вот, мне выплатили за всю работу, еще премию дали. Можешь долг вернуть полностью. — Лера протянула отцу две пачки денег, которые отдала Юма. — Так все-таки на счет от твоих работодателей деньги приходили? — Виктор вскинул брови, говорил при этом жестко. — Не нравится мне, что бы так самовольно пошла на стажировки какие-то, нас не спросила, как будто мы — чужие люди. — Пап, мне двадцать три, неужто я не могу выбрать, где мне работать, а? — Так деньги-то от кого приходили? — Про это не знаю, мне выплатили только эти. На карту не стали, потому что сумма большая, а счета у меня нет, поэтому наличка. — Лера вверяет сумму отцу в руки, сочиняя сказку на ходу, и идет за стол. — Валер, — Светлана закрыла рот рукой, свела брови домиком, — скажи мне честно, откуда у тебя такие деньги? Чем ты занимаешься? — Голос женщины дрожал. — С Разумовским она трахается, мам! — В кухню ввалился Кирилл, не отрываясь от колды в телефоне. — Кирилл, что за чушь ты несешь?! — Виктор вспылил за секунду, принялся кричать, а лицо налилось краской. — Извинись перед сестрой сейчас же! — Ну простите. — Макаров хихикал, залезая на стул с ногами. — Все правильно, бро, я же некрофилка… — Макарова на нервах продолжает форсить шутку. — Разумовский в вертолете заживо сгорел после того, как несколько раз бежал из тюрьм-психушек. Я о таком всю жизнь мечтала, Кир. — Лера смеется, принимая поставленную перед ней тарелку с макаронами. — Файерфетиши, все дела… — Валерия, прекращай! — Отец не на шутку начал злиться. — Да ладно, пап, про таких отморозков только шутки шутить и отстается. — Девушка усмехается и берет чашку с чаем дрожащей рукой. — Весь город вырезал, псих. — Не псих он, он герой, и участь у него несправедливо трагичная! — Кирилл тоже отпивает чай. — Да прекратите вы оба! — Отец семейства вскскивает из-за стола и уходит из кухни, не сказав больше ни слова. — Че это он, мам? — Кир смотрит озадаченно. — Бог с вами… — Светлана тоже уходит. — Лера, про деньги потом поговорим. Дети переглядываются и продолжают есть уже в полной тишине. Макарова грузится завтрашними собитиями, и все еще не знает,  стоит ли ей залезать в этот треклятый костюм. Долг ведь действительно выплачен, а шестерить под Разумовским, рискуя жизнью — слишком сомнительное занятие. Сейчас, на нервах, когда сна мало, а дум много, Макарова не знала, кто она и чего хочет — хотелось психануть и уехать жить в деревню. Но она в дерьме и из него нужно будет выбираться. Если не помочь Сереже, то и он пропадет, и еще куча людей вместе с ним по ходу всех этих разбирательств. И Дагбаеву в глаза посмотреть хотелось. Кроме того, быть может от нее будет больше пользы в костюме, пусть и с не самым лучшим стартом, чем без него? Может, выиграв эти ебучие шахматы и сдав Алтана, она поможет большему количеству людей, которое еще пострадает от него, нежели если на все забьет? И может ли она забить? Где гарантия, что Дагбаевская мафия не придет за ней, если боссы проиграют? Одна-то она точно не вывезет. И ладно, если за ней — если за семьей? От этой мысли в глазах темнело, это недопустимо, и раз вляпалась, надо расхлебать, пока не дошло до дома. Девушка ложится в свою кровать, берет в руки телефон и лезет в галерею. Последнее время она забита видео с тренировками — удалить надо, пока не спалили. Лера открывает первое видео, где Олег фиксирует телефон и отходит назад, подзывая ученицу. Они начинают отрабатывать прием, а на заднем фоне в кресле разворачивается Сережа. Макарова только сейчас замечает, как он разглядывает Олега, с какой любовью и гордостью смотрит на него. И тут девушка задумалась над тем уровнем доверия, какое Олег с Сережей ей выказали, если при всей конспирации разрешали ей снимать, чтобы потом по видео дома тоже отрабатывать. «Забей, Олег, пусть берет, во Вместе нет проблем с шифрованием». Сколько раз она это слышала? Много. Она думала о том, что Сережа сделал с ее жизнью. Неясно, стало ли хорошо, стало ли плохо. Она больше училась, но морально отдыхала с Волковым и Разумовским так, как никто не помогал ей отдохнуть. Легко было после них. На втором видео Лера снимает волковскую стряпню. 《 — Вот так меня кормят, да, Олег? — Лера разбирает контейнеры. — Мне принесли щи, хлеб и лепешки какие-то… — Ma chérie*, беги, за лепешки тебя четвертуют. Ты еще чак-чак собственного производства не раскрыла. — Сережа встает сзади Олега и обнимает его за талию. — А что не так с лепешкой? — Макарова берет продукт в руки. — Это кастыбый! — Олег иронично злится сквозь смех, но его гнев тут же рассеивается, когда Сережа лезет целоваться, начиная с шеи и уха. — Мальчики, можно не перед моим салатом? 》 Видео обрывается внезапно. Макарова сидит с улыбкой до ушей и нехотя удаляет это видео. Мало ли. На следующем снова тренировка, но уже с Сережей, где Волков стоит сбоку с гордым выражением лица а-ля «это мои дети». Лера не верила, что скоро может всех потерять. И семью, и боссов, и себя. Она даже не сразу поняла, как дописала сообщение «Сереж, я в деле, завтра как договаривались» и отправила его, пихнула телефон под подушку и быстро отключилась. *** Сережа лежал у Олега на коленях, пока тот сидел на кровати и вслух шепотом читал новости, поглаживая рыжую макушку. В комнате их дома было тихо, свет не горел, и только из окна падало несколько лучей от цветной улицы, которые и освещали пару сквозь занавески.  — Олеж, мне страшно. — Разумовский внезапно перебивает, разворачивается лицом к мужу и смотрит ему в глаза. — Мне тоже, Сережик, но я уверен, что мы справимся. — Олег улыбается и целует мужа в лоб. — Я люблю тебя, алтыным.* Сережа молча приподнимается, перекидывает бедро через бедра Волкова и устраивается сверху, сев на ноги любимого. — Я хочу целоваться, как тогда, в приюте, помнишь? — Разумовский положил ладонь на щеку любимого. — Ты тогда опять за меня подрался, я обрабатывал твои ссадины и целовал тебя, пока губы не опухли… — Сережа улыбается, упирается лбом в лоб мужа. — Помню. — Олег тоже улыбается и отбрасыввет телефон. — А я потом учился косички тебе заплетать… Оба смеются, смотря друг на друга с какой-то горечью в глазах, хотя любовный взгляд, который они друг у друга давно выучили, никуда не подевался. Сережа накрывает губы мужа своими, чуть ведя за подбородок, свободной рукой по волосам гладит, и целует медленно, будто бы смакуя каждую секунду. Покусывал губы, улыбался, выдыхая, пока Волков, прижимая обеими руками за голову и плечи к себе, аккуратно проходился языком по каждой губе, тоже нежно и трепетно. Сережа сейчас был таким сладким, таким разнеженным, что Олег закрыл глаза и выцеловывал губы мужа, углубляясь и громко вздыхая, мыча. Тут Волков ощутил нечто горячее и соленое, внезапно прикатившееся к губам. Олег раскрыл янтарные глаза и увидел, как Сережа, продолжая целоваться, плакал немо, выпуская слезы по очереди очень скупо. — Солнце, ты чего? — Олег обнял мужа, прижимая его к себе. — Мы их порвем, я тебе клянусь. Я обещаю тебе, с нами ничего не будет, и с Лерой, и с Шуриком. — Я очень сильно люблю тебя, Олеж. — Разумовский целует Волкова в щеки и лоб. — Очень сильно. Ты у меня самый лучший, слышишь? — Да, Сережик, ты у меня тоже. Если хочешь проплакаться, то лучше прорыдайся, ты давно не выпускал эмоций, родной. — Олег прижимает мужа к себе и слышит, как бьется его сердце, как тепло касаний окутывает в объятиях, и понимает, что никого дороже вот этого рыжего чуда у него не было, нет и не появится. — Нет, меня просто перегнула тревожность, и я скатился в сантименты, как и всегда. — Разумовский вытирал слезы дрожащими пальцами, не переставая обниматься с Олегом. — Нужно было выпустить это все, согласен, и я представил себе всякого, страшно стало, вот я и разнылся. — Не разнылся, а расплакался. И ты имеешь на это право, я ценю твои эмоции и принимаю их. — Волков целует любимого в висок, впутывая руки в волосы — Разумовского это невероятно успокаивало. — Спасибо тебе. Прости, что про тебя мы почти не говорим, тебе же тоже тяжело. — Сережа целует мужа в плечо. — Я безумно сильно тебя люблю. — И я тебя люблю, Сереж. — Олег продолжает прижимать рыжую макушку к шее и груди. — Не хочешь заняться сексом? Потому что я пиздец как хочу тебя. — Сережа улыбается сквозь мокрые глаза и отклоняется назад, чтобы посмотреть на любимого. — Хочу. Я в душ? — Давай вместе? — Сережа прикусывает губу, стирая остатки слез рукавом свитера. — Мы не дойдем до спальни, а мне хочется в горизонтальном положении побыть, я все-таки старый уже. Давай я, потом ты. — Хорошо. — Разумовский усмехается, впечатывает в лоб мужа короткий поцелуй. — Только давай без проникновений и с салфетками, потому что сил на подготовку и смену постели у меня нет. — Сережа снова посмеивается, закрывая глаза. — Окей. Жди тут. — Волков уходит в ванну виляющей походкой, оставляя Сережу наедине с телефоном. В чат приходит сообщение от Леры, и Разумовский, зная, что может отвечать на такую категорию сообщений с волковского телефона, отправляет сообщение: 《Спасибо тебе, Валер. Сделаем все, чтобы тебя сберечь. Р. 》 Сережа убирает телефон и ложится на кровать, стараясь отогнать все дерьмовые мысли о предстоящих ужасах. Он не знал, что их ждет, что с ними будет, и это тревожное болото превращалось в паранойю, притом Сережа не знал наверняка, насколько безосновательную, ибо охота за ним действительно ведется, он в бегах уже который год, и снова потуги в налаживание старого формата жизни, как в студенческие годы, например, кончается крахом. В попытках не думать о том, о чем думать очень хотелось, что терзало изнутри несколько дней и рвалось наружу, он и не заметил, как Олег вернулся из душа, совершенно по-блядски располагаясь на своей половине кровати в черном халате. Минуты три пробыл, наверное, волосы сырущие — не вытерся толком. Разумовский счастлив, что в его жизни есть такое сокровище, как Олег. Сережа встает под лейку душа, пока Олег, лежа в спальне, думает о том, как ему всех спасти. Собственноручно людей он порешал изрядно больше, конечно, отчего именно кровавой бани боялся не так, как двух вещей: потери кого-то из команды и возвращения Птицы, что в какой-то степени равносильно первому страху. Когда он слышит, как в душе перестала литься вода, принимается решение срочно расстелить постель. Сережа выходит голым, — никакой интриги — падает на кровать и принимается целовать мужа в уже и без того зацелованные губы, ощущая теплые и широкие ладони на спине. Олег фыркает на мокрые кончики рыжих прядей, с которых капало, отчего укладывает Сережу на спину, а сам ложится на бок рядом, зацеловывая белое веснушчатое тело, переплетая ноги и кисти рук, мыча в поцелуи, ощущая руки на себе, слыша пульс, трепет, биение сердца. Сережа для Олега сейчас был таким разнеженным и хрупким, его хотелось всего зацеловать, чтобы в каждый сантиметр тела впечатать любовь, теплоту, заботу, нежность, привязанность, ценность, важность и миллион других оттенков огромной любви, которую Волков испытывал, от которой кружилась голова и ноги подкашивались даже спустя лет этак пятнадцать отношений, начавшихся с признаний за школой. Волков помнит, как им было плохо в детдоме, помнит все издевательства, происхождение каждого видимого шрама и расположение исчезнувших. Помнит каждый день из их с Сережей жизни, помнит, как осознавал всю тягу к этому человеку, который сперва не давал и волос погладить, а сейчас лежал и подставлял шею под укусы, под засосы, которые опять будет прятать под водолазкой, как в школе; сминал простынь и стонал, когда волковский язык касался ключиц и сосков, обводя нежно, а ладонь лежала на внутренней стороне бедра, заставляя с губ шепотом срываться «Олежа». Разумовский лежал, ощущая Олега рядом, и осознавал, до каких головокружений, подкосившихся ног и рвущегося сквозь ребра сердца любит своего Волче, как жизнь готов отдать за него и как ненавидит одну свою личность, которая посмела  е г о  Олегу навредить. Он целовал мужа в нос и лоб, держал ладонь на его щеке, смотрел ему в глаза и улыбался так искренне, иногда закатывая взгляд от удовольствия. Сережа знал, что значит для него Волков, как он важен, сколько он дал, принес, как опустошающее чувство брошенности и ненужности вдруг испарилось, когда Олег начал с Разумовским играть на детской площадке. Это потом они выяснят, каким идеальным пазлом легли их травмы, кто в ком видит родительскую фигуру, а кто в ком внутреннего ребенка; тогда, на убитой девяностыми детской площадке с битыми бутылками, окурками и парой шприцов, где за каждым углом ждало насилие всех видов, Сереже было чертовски важно иметь рядом с собой Олежу, а Олеже — Сережу. И тогда, во время первого поцелуя в городском парке, и сейчас, когда Разумовский игриво покусывал мочку Волкова, теперь уже мужа, шепча на ухо всякие непотребства на французском, что заводили невероятно, Сережа мог сказать, что он счастлив и не жалеет ни о чем, кроме тех дней, когда он себе не принадлежал. А Олег тем временем накрыл ладонью член партнера, смыкая пальцы в кольцо и начиная нежно водить, как Разумовскому нравилось, продолжая целовать каждую веснушку на лице любимого, наслаждаясь его тихими постанываниями. Его мальчик, млеющий и до одури красивый, лежал на белой простыне, разметав рыжие локоны по такой же белой подушке, и Олегу хотелось вечность смотреть на эту картину, с которой рядом никакой захваленный Разумовским ренессанс не стоял. Волков продолжал зацеловывать шею, обводить языком проходиться по уже старым шрамам на груди. — Какой же ты красивый у меня, Сережик, — Олег поцеловал мужа в лоб, зная, что тот скоро кончит, — я очень тебя люблю. — Волков улыбается, целует любимого в губы, ощущая, как тело его прогибается в пояснице, голова отбрасывается назад, а собственную руку обжигает горячая сперма. — И я люблю тебя, Волче… — Сережа дотягивается до заслуженного поцелуйчика в нос, а Олег следом отправляется слизывать сперму с живота. Оба помнили день, когда Волкову это показалось чем-то необходимым, а Сережа чуть не умер от культурного шока вперемешку с умилением, потому что для него это было особым способом демонстрации привязанности, любви и полного, беспрекословного принятия безо всяких «но». Разумовский садится на кровати, отдышавшись, продолжает целовать мужа. — Отсосу? — Шепчет на ухо, по волосам рукой водит. — Давай ты на кровать, а я на пол? — Никаких на пол, на полу холодно, — Олег встает на колени на кровати. — Сядь просто, так удобно? — Отлично. — Сережа ухмыляется и без раздумий берет в рот, кладя обе руки на зад партнера, который очень любил сжимать, пока тот, сбивчиво ахая, берется обеими руками за волосы мужа. Разумовский насаживается на всю длину, четко зная и угол, и темп, отчего просто двигался в нужной скорости, борясь с внутренним желанием посмотреть на Волкова, на его разнеженное лицо и зажмуренные глаза, но Сережа знал, что Олега такой взгляд снизу смущает, отчего продолжал признаваться в любви одним из самых приятных способов. Когда впервые оба логически дошли до такого этапа отношений, как оральный секс, они долго не понимали, нужно ли им это, хотят ли они. И как поняли, что это все-таки желание, а не социальный конструкт, принялись думать, как сделать это хорошо. Тайно бананов тогда пострадало неприлично много, когда признались друг другу в своих похождениях, еще очень долго смеялись, а потом целовались, как всегда. — Сереж, можно? — Олег не раскрывает глаз, шипит хрипло. Разумовский в ответ может лишь утвердительно промычать, зная, что еще три, два, одно движение и Волков кончит, содрогаясь всем телом. Сережа сглатывает, вытирая рот, и поднимается на колени тоже, продолжая длительные поцелуи с мужем, от которых уже болели губы. — Все будет хорошо, жаным. Я люблю тебя. — Волков ложится, устраивая любимого на своей груди. — И я тебя люблю, Олеж. — Сережа снова чмокает Волкова, на этот раз куда-то в ребра. — Давай оботремся и оденемся, холодно чет. — Олег подает с тумбочки пачку салфеток, а сам принимается собирать одежду, распределяя ее не столько по принципу «где чье», сколько по принципу «чтоб всем досталось». Разумовский, натягивая на себя свой любимый фиолетовый свитер, заползает под одеяло, переплетая ноги с ногами мужа. — Мне так повезло, что ты тогда подошел ко мне, что тебе были интересны мои чайниковские рассуждения о Боттичелли и Венере… Если бы не ты, я бы пропал. — Сережа заползает чуть выше, чтобы Олег мог лечь, упираясь в сережину грудь. — Я бы тоже без тебя пропал, мне было плохо от никчемности всех остальных, а ты… — Волков устраивается поудобнее, подставляя голову под нежные руки любимого, которые начали гладить по волосам, — а ты был и остался искусством, за которое хотелось и хочется пиздиться. — Хуево было в детдоме… Как мы живыми-то остались? — Разумовский усмехается, выдержав паузу. — Нас столько раз чуть на тот свет не отправили… — Бог его знает. Но знаешь, я готов пройти весь этот путь еще раз, потому что в нем есть ты. — Олег целует мужа в плечо. — Ты знаешь, насколько это взаимно, Волч. — Разумовский запечатывает поцелуй на лбу Олега и натягивает на обоих одеяло, чтобы теплее было. Они смогут.