Как раньше

В итоге Вадим и Алтан были отвезены Шуриком в Галерею и сидели там в нетипичной для себя одежде, а Шурик, оставив машину на парковке, пошел по адресу. В кафе сидела девушка, которая была точной копией Алтана, только куда властнее и холоднее взглядом; и две крупных женщины крайне спортивного телосложения. Обе китаянки, кажется. Воскресенский не мог сказать наверняка: от японок отличил бы, от буряток — нет. — Александр? — Девушка выходит из-за стола и любезно жмет Шурику руку, пока тот раздевается — не тактилофобка, как Алтан. Глаза багровые, почти красные — таких Воскресенский еще не видел. Холодные-холодные, пугающие, волчьи. — Да. А вы… — Саша поднимает брови, надеясь, что получит имя в ответ, и вешает пальто на вешалку. — А наши имена вас интересовать не должны. Присаживайтесь. — Девушка кивает на кресло напротив, рядом с одной из телохранительниц. Тон у нее повелительный, как бы она ни пыталась в любезности. — Зачем я вам? — Зачем вы притащили Алтана с Вадимом? — Пока Юма говорит, Шурик подмечает, что произношение имени брата заставляет приложить усилие. Отвращение. Сквозит даже через холодные интонации и тихий твердый голос. — Было тяжело сорваться в центр на их машине, ничего не сказав, так что я навязал им идею съездить до ТЦ, чтобы смочь к вам заскочить и остаться незаподозренным. — Саша напрягся, что их выследили тут. С сокрытием информации будет сложно. Продолжает Дагбаеву разглядывать: худая, с черным прилизанным каре — сама смерть. — Ладно, отвертелись. Я к делу перейду: предлагаю вам очень большие деньги и свою информацию взамен на вашу информацию. Вы говорите мне о каждом шаге, который совершается вашими боссами, особенно Сергеем Викторовичем. — Дагбаева назвала Сережу по имени-отчеству нарочито иронично. — Планы, встречи, закупки, адреса, имена, перепалки, ссоры — все, чтобы я могла отслеживать действия не хуже вас самих. С меня — миллион и помощь в сохранении жизни Разумовскому, которого Алтан собирается убить. Заодно с Олегом увидитесь. — Юма игриво отпивает милкшейк из трубочки, следя за каждым сантиметром лица оппонента. Хотела увидеть, как реагирует на имена. — Не думаю, что предательство стоит миллион. Да и хотелось бы доказательств того, что Сергей с Олегом живы, ибо я в это верю с трудом. — Миллион долларов — это раз. Езжайте в квартиру Олега и убеждайтесь — это два. — Какую квартиру? — Ту, о которой вы подумали. — Зачем вам слежка за Алтаном? Вы родственники? — Я хочу не дать ему убить вашего близкого человека, а вы меня за злодейку выдаете, не стыдно? — Юма смотрит доброжелательно, шутит. — Это подозрительно. — Саша ухмыляется. — Зачем вам Разумовский? Зачем вам Алтан? — Разумовский мне нужен живым, Алтан мне не нужен. Это вся информация. Вы согласны? — Я не могу согласиться на то, сути чего не понимаю. — Хорошо. — Юма начинает заводиться. — Алтан мешает делать мне мои дела, и, напомню, хочет убить человека. Предлагаю друг другу помочь. — Я бы хотел сначала увидеться с Сергеем и Олегом, а потом уже решать, помогать вам или нет. — Бог с вами, видьтесь. Вот мой номер… — Юма достает салфетку и выводит на ней номер телефона. Не личный, разумеется. — На него пишите, как решите. Откажетесь — бога ради, но тогда вы пойдете соучастником и я вам не помогу. — Благодарю за заботу. — Шурик принимает салфетку. — 再见*. — Воскресенский хватает пальто. — И вам всего хорошего. — Телохранительницы кивают в сторону гостя, ждут, пока выйдет из кафе и отойдет достаточно далеко, чтобы направиться за ним. «Все-таки бурятки» — думает Шурик и выметается из кафе, судорожно топая к машине. Он был практически уверен, что не ждут его дома никакие Волковы и Разумовские. Что там ловушка и его порежут. Человеческий, сука, фактор. Его Воскресенский ненавидел больше всего: в себе, в людях, в расчетах. Человеком можно играться, манипулировать им, бренчать на струнах его души. Человеку можно ткнуть в один его триггер и изменить ход игры, перестроить все, на чем свет стоит. Шурик знал, что может ехать на верную смерть, заодно обрекая новых боссов на проблемы или даже погибель, но этот маленький ребенок, сидящий внутри, выревевший все слезы над телом Волкова и над новостью о Разумовском; этот ребенок, который видел в каждом шаге жизни новых боссов своих Сережу с Олежей, который скучал до боли в грудной клетке и треска ребер — этот ребенок выпарковывал чужой автомобиль и без предупреждения ехал на другой конец района к своим близким, которых оставит только по факту собственной смерти. Шурика в себе человеческий фактор бесил. Он не знал, что страшнее: играть на чужих эмоциях, зная, что однажды сыграют на твоих, или сидеть в клетке с бомбой на шее и смотреть, как один близкий тебе человек, который не так давно в плед кутал, стреляет в другого близкого тебе человека, который вот только печенье на троих пек. И ты ничего не можешь сделать, потому что у стрелка человеческого фактора нет — ничего человеческого нет. Воскресенский летел на огромной скорости в квартиру, где все трое могли упрятаться в случае чего, и где должны были быть вместо Венеции тогда. Воскресенский верит, что можно все исправить. Сердце колотится. Шурик заходит в открытую парадную, смотря на кирпич, державший дверь нараспашку, и понимает, что тело ноет от тоски по объятиям. Он заряжает забранный из машины ствол, идет по лестнице, думает много. Этаж Воскресенский помнит хорошо. Четвертый. И с каждой лестничной клеткой грудь сжималась, живот сворачивало от волнения. Шурик прижимается к двери, звонит в звонок. Ответа нет. Саша не знает, был ли там кто-то вообще. Где они? Вышли за хлебом? Или погибли еще тогда, а он в края свихнулся? Звонит еще и слышит, как звук противно резонирует по квартире из низкосортного динамика. И снова, снова и снова, как будто жалобный скрежет звонка сможет их вернуть. Шурик услышал, как хлопнула дверь в парадную. Закрыли. Слышит четыре ноги, скребущих бетон пола. Еле различает еще две: вошло три человека. Воскресенский забегает на лестничную клетку выше, между четвертым и пятым этажом, осознавая, что он в ловушке. Он ведь даже не проверил, куда подевалось трио из кафе. Проверяет пятый этаж — пока чисто. Выслушивает шаги, которые уже на втором. Грузные и четкие, с кучей шороха зимней одежды. Тревожность так подступает, что Шурик не может проанализировать, кто идет, хотя по шагам определяет неплохо. Своих он бы точно узнал, но это не похоже на них. Третий этаж. Женский голос выдает негромкое «как же я заебалась за ним бегать», далее — два смешка полушепотом. И еще шаги, шаги, и вот они уже поднимаются на четвертый. Шурик стоит на лестнице и шевельнуться не может, пистолет держит. — Мальвин, шестой пули я не выдержу. — Олег усмехается и подрывается к Шурику наперегонки с Сережей, чтобы обнять. Саша медленно опускает пистолет, все еще находясь в шоке. Он не думал, что действительно их встретит. И не понимал, что с голосом Олега. — Шур, мы думали, ты погиб! — Сережа обхватывает Воскресенского, прижимает к себе с таким телом и любовью, так нежно и по-родному, носом вжимается в шею и улыбается широко-широко. А в голосе слышна вина. Шурик вдыхает запах волос Разумовского, который оставался неизменным, и понимает, что Алтан бы так никогда не сказал. И не обнял бы так. — Мы безумно рады тебя видеть. — Олег тоже обнимает обоих, целует Шурика в висок, ладонью по спине гладит. — Как ты нашел нас? Я не мог сыскать концов… — Сережа смотрит на Воскресенского с такой нежностью, теплотой и любовью, что Шурик точно знал: Птицы никакой нет. Голос, однако, оставался виноватым. — И что с волосами?! — Вы сотрудничаете с Юмой? — Воскресенский от волнения переходит к делу, про волосы вопроса не слышит. — Нет. Не знаю, кто это. — Волков настораживается. Воскресенский только сейчас отстраняется немного и может посмотреть на любимых. Олег стал худее, стоял в узких джинсах и черном пуховике. Джинсы хоть и не скинни, но ноги подчеркивали вполне ясно. Физическую форму не растерял. Голос только огрубел, а шаги тяжелее стали. Воскресенский не верит, что они оба живы. Что они оба стоят перед ним, смотрят друг на друга влюбленными глазами, как прежде, как будто ничего не случилось. И на Шуру смотрят, как и пять, и семь лет назад — с нежностью, любовью, какой-то искоркой. И Шурик понимает, что все те вечера, прогулки, танцы, печенья и попытки научить Марго разговаривать не только у него в голове остались. И выпускной тоже. Вот оно, упущенное и недооцененное, растоптанное и отстроенное прошло-настояще-будущее. И вроде все так же, но что-то не то. Вроде игнорируют ужасы, но видно, что в голове постоянно держат. — Так и хату могут выследить. — Сережа стоял в фиолетовом пуховике поверх черной водолазки, на ногах — черные брюки. Зимние ботинки у них с Волковым были одинаковые. — Зайдем? Расскажу все. — Ты кто вообще, и почему мы можем тебе доверять? Сергей, что-то слишком много внеконтрактных штук вылезает. — Женский голос раздается из-за спин. Блондинка в пудровом пуховике, такой же шапке, синих джинсах и низких меховых сапожках. — Ребят, давайте без сюрпризов, я очень устала, а мне еще хирургам нашим инвентарь отвозить. — Вашим? — Воскресенский удивляется. — С потока в меде. — Девушка говорит абсолютно равнодушно. — Лера, это — Шурик, наш очень давний помощник и лучший друг. — Сережа опомнился. — Шурик, это — Лера, наша ученица и… — И обладательница костюма Чумного Доктора. — Воскресенский перебивает и договаривает за Сережу, собрав пазл. — Мы все в пизде, пошли домой и обсудим, что делать, чтоб не сдохнуть. Олеж, Вадим жив. Мы работаем. — Шурик говорит потеряно, выбито. Все сошлось. — Зря вы девчонку в это впутали, время для возвращения Чумного Доктора — худшее. Лер, я бы хотел переговорить. Пока трое подошли к двери, Олег остался стоять. В голове громом катилась фраза «Вадим жив», после которой он уже ничего не слышал. Слишком много новостей за сегодня. Все заходят в дом, поспешно раздеваются и топают в гостиную. Разумовский ставит чайник, Шурик стоит в прихожей, Волкова ждет. — Саш, рассказывай все, как знаешь. — Сережа раскладывает чайные пакетики по чашкам, с кухни докрикивает. — Нам Валеру нельзя подставлять. — Разрешите с ней поговорить отдельно, а потом все решим? — Воскресенский не хочет отрывать взгляда от своих, но выбором не располагает. Нужно дернуть девчонку на пару слов, чтобы примерно составить ее психпортрет и понимать, с чем придется работать. — Если все так уныло, то пошли в спальню. — Макарова дергает малознакомца за локоть,  затаскивая в дверной проем, и смотрит на него синими глазищами, — Саша обратил на них внимание сразу же, будто видел их где-то еще, — брови хмурила. — Лер, я должен понять, зачем ты здесь, чтобы выяснить, что делать. Человек в костюме Чумного может пострадать, и я пока не знаю, как именно. — Шурик смотрит серьёзно и озадачено, но взгляд Макаровой оказывается тяжелее и невыносимее. Воскресенский пытался окинуть взглядом темные стены спальни, легкий тюль на старой гардине и большой монитор ПК на столе, но пепелящие васильковые глаза собеседницы жгли насквозь. Она, блондинка в розовом свитере, с внешностью в какой-то степени кукольной, стояла ровно, уперев мускулистые руки в бока, ноги расставила на ширине плеч, брови темные сводила, а короткая стрижка с удлиненными передними прядками у подбородка отчерчивала, отчеканивала грани ее лица, делая вид еще непоколебимее. — Я пришла людей спасать. Сначала выяснила, что отец задолжал, и в один из вечеров, пока консультировала людей по житейским вопросам в прямом эфире, выяснилось, что мой младший брат-фанат Разумовского в ментовке. Тут как раз аноним написал, Сергей, как позже выяснилось. Предложил помочь брату, закрыть долг, взамен — я спасаю людей, потому что Чумной Доктор теперь — герой. — Лера выкладывает все как на допросе, зная, что сейчас нет времени на длинные монологи ни о чем, а раз Олег и Сергей привели Шурика в свой дом, значит это — тот человек, которому можно доверять. — Ты тут из-за денег или за идею? — Уже не знаю. Но мне нравится, что от меня больше толку сейчас, чем при лекциях в интернетах. Как бы ни хотелось бегать с воздушным змеем по берегам Финского — вчера только с Сережей мечтали, как займемся этим летом. — Лера улыбнулась. — Просто смотри, если дело в деньгах, — Воскресенский пытался смягчить обстановку, но Макарова смотрела остро, — то бери сумму и уходи, у Разумовского она есть. Если ты за все хорошее и против всего плохого, то тогда надо понять, чего именно ты хочешь, и если без Чумного это нереализуемо, только тогда тебе нужно оставаться, иначе ты будешь страдать зазря. — Нормас, я с вами повязана, до конца пойдем. — Макарова смотрит на Шурика изучающе, говорит уверенно. — Ты уверена, что оно тебе надо? — А чего ты так обо мне печешься? Забей, с Олегом и Сережей все решим по мою душу. Пока ничего до усрачки страшного… ведь так? Никто никого стрелять не собрался?  — Девушка выгибает бровь. — Не-а. — Вот и все. Сереж, я в деле! — Лера крикнула в кухню, выходя из комнаты. — Да вы объясните все по-человечески, а! — Сережа явно изводится. — Кстати, при ней можно такое говорить? — Воскресенский косится на Леру с формальным недоверием. — Можно. — Олег подходит сбоку, утвердительно кивает и чуть сжимает сашино плечо, словно стараясь его этим жестом уверить. — Я хочу, чтобы она была в курсе плана не меньше нашего. Мы ей доверяем. — Волков делает акцент на «мы», а Шурик знает, как много значат эти слова. — Словом, Алтана Дагбаева знать должны, сейчас это весьма известный бизнесмен. — Гость приступил сразу. — Знаю, все одногруппники мечтают у него работать… — Лера едва не перебивает. — Я — не исключение. Последнее слово в области медицины и биологии. — На этих лериных словах Сережа сильно закатывает глаза. — Да дебилы твои одногруппники, ma chérie, я сразу сказал. — Разумовский не выдерживает. — Ты как про них не расскажешь, все плакать хочется. Сразу же сказал, что конченный этот ваш Дагбаев, и цветочки его растут на компосте из собственного говна и людской крови. Не моей корове мычать, но он точно не святой. —  Мальчишка маму потерял несколько лет назад при теракте и… — Шурик продолжил, но внезапно запнулся, и все сразу поняли, о каком именно теракте идет речь. — Короче, Вадим Дракон на его семью давно работает, теперь они типа вместе и Алтан одержим идеей убить тебя, Сереж. — Шурик смотрит на Разумовского, который разливает по чашкам чай, и чувствует, как внутри все сжимается просто от мысли, что с его боссами может что-то случиться. — Они купили у Игрока катаны, больше я не знаю ничего. — Воскресенский врет, зная, что если расскажет про планируемый теракт, то его не допустят, и тогда как Юма, так и Алтан все просекут, а это слишком опасно. Однако, Шурик был уверен, что ни одна из трех сторон не пересекутся, а значит, можно чуть завраться. Главное четко помнить, что и кому было сказано. — А что за Юма? — Сережа ставит чашки на стол и сам заползает на диван, садясь между Лерой и Олегом. — Это та, которая его сестра? — Да, старшая сестра Алтана. У них там некие династические распри, словом, Дагбаева она хочет убрать, якобы вам помогая. Но, судя по всему, тут на три фланга работать придется. — Шурик вздыхает и отпивает чай. — В какой же ты кромешной заднице, Санек… — Олег вздыхает следом. — Сереню в обиду не дадим, это точно. — Олег дотягивается до сережиных волос и треплет их. Шурик чувствует, что находится дома. — Меня больше напрягает, что эта Юма следит за нами, похоже. Ты же от нее этот адрес получил? Не удивлюсь, если она блефовала и отправила тебя, чтобы получить инфу. — Лера фыркает и берет со стола предназначенный ей чай. — Мы все умрем. — Я бы так и поступил на ее месте. — Сережа говорит подавленно. — Но знаешь, все еще лучше, чем если бы мы не успели получить инфу. — Разумовский подгружается, на Шурика смотрит — соскучился. — Есть у них планы на нас? — Олег продолжает хмуриться. — Нападения и тому подобное. — Не знаю, мне не говорят ничего. Если честно, я просто счастлив, что вы оба выжили, и довольствуюсь этим. — Шурик чуть приобнимает Волкова, садясь к нему на диван. — Мы тоже счастливы, я особенно. — Олег усмехается, покашливает. Глаза у Разумовского тут же делаются виноватыми. Опять. Воскресенский тянется за чаем, сидит так немного еще, ловя в воздухе знакомый до истомы запах «своих» и вспоминает тот запах из квартиры Игрока. Пазл сходится. Что ж они у него забыли тогда, и почему дилер не сдал их? Ловит непонимающее лицо Леры и в уме помечает, что нужно с ней все обсудить. Интересная девчонка, волевая — по взгляду видно. Смотрит на Олега. Лицо не то чтобы постарело, скорее виды повидало. Добавились новые шрамы, пробивалась небритость, немного седины на висках — в тридцать-то два года. А глаза такие же ясные, как и все годы до, хоть по уголкам и добавились новые морщинки, а брови стали массивнее выступать. И щеки впали немного, выпячивая испещренные мелкими шрамами скулы. Поворачивается на Сережу. Сережа возмужал, как бы странно это ни звучало. В нем оставались нежные, плавные аристократичные черты, а все то, через что пришлось пройти, делало лицо более взрослым. Тоже щетина пробивалась, дня два не брился. Между бровей появилась едва заметная складочка; отличавшие его всю жизнь изгибы на бровях перестали быть такими острыми, как будто изрослись. На щеке появились новые шрамы, на носу тоже один, на правом крыле близ от губы. Губы такие же тонкие, но куда более искусанные, сто раз разбитые и сросшиеся. А глаза оставались ясно-голубыми, как в старые добрые. И никакой желтизны на радужке. Всегда б так было. — У тебя переписку вести с нами, наверное, не получится, да? — Разумовский чешет затылок. — Ты можешь утащить с собой прослушку? — Могу, только надо ставить им в спальню, они там секретничают. А значит, вы будете знать подробности, которые знать не хотите. — Шурик смеется, нервничает. — Как будто я порно в своей жизни не видел, не слышал и непосредственно не участвовал… — Волков саркастично глаза закатывает. — Ща с Серым все намутим, никто даже не заметит, что что-то пронесено. В аэропорту ж не палили. — Олег улыбается, получает любовно-умилительный взгляд Разумовского и уходит в другую комнату за устройствами. Шурик понимает, что отвертеться не выходит. — Они даже не пытаются не лобзаться при мне каждые три секунды, понимаешь? — Макарова ухмыляется и подталкивает Сережу локтем. — Олег, у меня нет доступа к их спальне!.. — Возглас Шурика остается без ответа. Воскресенский смотрит на своих и улыбается. Хочется в охапку всех собрать, обнять крепко-крепко и не выпускать никогда. И биться за них насмерть. И день, когда вышел на Вадима, теперь проклясть хотелось; в то же время, если так подумать — не узнал бы тогда ни о своих, ни о готовящемся нападении. Теперь же на Шурике держится если не все, то непозволительно многое, и он не имеет морального права подвести, потому что больше всего на свете он хочет уехать куда-нибудь на берег Финского, построить там дом и жить с Сережей и Олегом до самой смерти. И змея этого запускать, как Лера и сказала. Шурик заебался. — Во, жучки — песня. — Волков шаркает на кухню, Саше устройства протягивает. — Мы с ними работали, поставишь. Они почти все глушилки обходят. — И хольтовские? — Воскресенский перебирает в ладони три железных шайбочки. — Если он в последние полгода ничего новороченнее не вписал, то и хольтовские. — Сережа улыбается. — Тебя искать не будут? — Будут, сейчас поеду. Не знаю пока ничего, просто будьте наготове, а я постараюсь информировать. Найду какую-нибудь нокию мезозойскую, смски буду кидать. Номера скажите только. — Шурик встает из-за стола. — И удачи вам. Надеюсь, скоро в ваш штаб перебегу. — Саша улыбается и обнимает обоих своих боссов. — Шур, насколько ситуация опасная? — Лера возвращается в разговор. — Не хочу родителей втягивать, да и волноваться они будут… — Лер, я не знаю, я не могу ее оценить. Думаю, все развалится, не успев начаться. О твоем существовании пока не знают, я надеюсь, так что ты можешь выдохнуть. — Шурик отходит к двери. — Я погнал. — Свидимся. — Олег похлопывает по плечу, руку жмет. — Номера напишу, ты запомни и сожги. — Волков берет салфетку и выводит цифры одну за другой. — Береги себя. — Сережа тоже обнимает, руку жмет. — Мы скучали. — Я тоже. Ебануться как. Воскресенский улыбнулся, взял салфетку. Постоял еще немного, словно духу набирался. Потом обулся и вышел из квартиры, натягивая пальто и спускаясь по лестницам парадной. Не хотелось ни к Алтану, ни к Вадиму. Хотя эти четверо так чертовски похожи… Шурик курит, салфетку сжигает, запомнив номер, в мусорку отправляет остатки вместе с окурком. После невозмутимо выпарковывает машину, мучая себя думами о прошлом и настоящем. Выезжает со двора, едет в Галерею и не видит, как в парадную, из которой он только что выскочил, заходит три человека. *** — Долго ты. — Алтан оддергивает полы пиджака, встает со стула, хромает навстречу. — Думал, что убили. — Новый телефон протягивает, сверху — симка. — Есть инфа? — Вадим тоже встает, куртку накидывает, перевешивает барсетку через плечо. — Сказала, что Разумовский жив, и что она хочет получать информацию о том, где и как вы собираетесь его убивать. Видимо, хочет иметь полную власть, как прежде. — Шурик старается делать вид, что не врет. У него получается. Тем более, он не врет, а недоговаривает — это другое. — Вадим, предлагаю его убить. — Алтан кивает на Воскресенского. — Чтобы он инфу не сливал. — Дагбаев шутил, но никто, кроме него самого, этого не понял. — Ну чего вы, ваше Золотейшество. Он свой человек и не подведет. — Вадим напрягся. — Если подведет и променяет меня, я лично вас обоих пристрелю. — Дагбаев опять говорит холодно, но Шурик чувствует страх в каждом звуке. — Не подведет. Да? — Дракон смотрит угрожающе. — Да, не подведу, конечно. — Шурик улыбается и идет вперед, чтобы боссы просто следовали за ним и мимика его не палила. Волков прав: Саня в кромешной заднице. Голова шла кругом. Молча идет к выходу, обходя женщин с детьми, подростков с едой из фудкорта, людей с пакетами, тележками и маленькими собачками, а в голове абстрактно пусто и забито одновременно. Все эти прохожие… Каждый идет по своим делам. Кто-то расстался, у кого-то кто-то болеет наверняка, у кого-то начальник мудак и училка сука, но их лица не отражают скорби, жуткой боли — они все просто ходят, смеются, обсуждают что-то, фотографируются. А Шурик не помнил, когда последний раз мог вот так пройтись с кем-то близким, посмеяться и собрать игрушку из хэппимила. И чем больше времени он проводил с Дагбаевым и Драконом, тем больше он загонялся и хотел обратно. И вот это прошлое, это «обратно, как раньше», оно с ума сводило. Всех пятерых причем. Наверное, оттого и настоящее не складывалось, и будущего не было — все пытались вернуть былое, гештальт закрыть, скотчем старые рамки на место примотать, чтоб все было проще и мозг не кипел. Всегда нужно было безумное буйство человеческой стихии подчинить машинным стандартам. Никогда не получалось. Чего вот Олег вернулся к тому, кто его убить пытался? А Разумовский как в глаза ему смотрит? А Шура чего к ним пристал, как банный лист, когда они его жизнь под угрозу ставили, притом не раз? Зачем ему к ним, если они всегда будут вдвоем и никогда втроем? Зачем Вадим за Алтаном бегает, если тот его и за собаку-то не считает? А Алтану зачем себя ненавидеть за Вадима, но все равно держать его при себе? Воскресенский не знал ответов, но решил, что Цой прав: «мама, мы все тяжело больны; мама, я знаю, мы все сошли с ума». Шурик не заметил, как сел на пассажирское сидение, Вадим плавно вел одной рукой, пока второй крутил зубочистку во рту, жуя. Алтан сидел сзади, смотрел в окно, сложив брови хмуро-хмуро. Явно думал, что с сестрой делать. Воскресенский же думает о необходимости для всех семейной психотерапии. Размышляет, как спасать вообще каждого, включая новых боссов — они слишком походили на старых, оттого к ним просыпалась небывалых размеров эмпатия. В дом они входят молча, подавленные, будто битву проиграли. Хотя позволить Юме шагнуть вперед сейчас — возможность выиграть время и дать ей расслабиться, что скорее не проигрыш, а тактическая уступка. Алтан кидает пальто на пуфы, не заботясь о том, помнется ли оно. Разувается, наступая на пятки ботинок, и оставляет стоять в прихожей. Ничего никому не говорит, только топает через огромный холл в кухню. Тяжело очень, потеряно. На этот раз без злобы, скорее измотанной. Таким Шурик его еще не видел. — Как мне себя вести? — Воскресенский шепчет около драконовского уха и наклоняется, чтобы убрать пальто Алтана. — Как обычно. Он сейчас будет из-за сестры загоняться, потом из-за матери. Не знаю, может любовь мою примет, полегче станет. — Вадим говорит тихо, убирает за Дагбаевым обувь на полочку. — Мне он не доверит? — Саша вешает пальто. — Хуй знает. Он же весь такой сильный и независимый, никаких слабостей, только хардкор, потому что мощны его лапищи, а сам он лучше челяди всякой, так что скорее нет, чем да. Хотя иногда его прорывает, конечно. — Вадим хрипло посмеивается, вешает куртку мехом наружу. Поймался на мысли, что часто говорит вещи, адресованные напарнику, скорее для себя. — Презирает эмоции? — Шурик садится, чтобы разуться. Анализирует, как обычно. — Очень. — Так бывает, когда в детстве недополучаешь внимания и любви, а потом тебя бесит, что ты вообще мог этого хотеть и был неженкой. Ну и на других проецируется, да. — Воскресенский говорит это себе, потому что анализ вслух более продуктивный. — Ты конечно умник, но меня больше практическая часть интересует. — Вадим выглядывает из-за арки в коридор, чтобы посмотреть на Алтана в кухне. — Юма-сука всю малину обосрала. — Да ладно, не поддаемся панике. — Воскресенский рядом встает. — Попробуй дать ему понять, что эмоционировать — отлично. Пусть все выпустит, потом на холодную голову примет решение в отношении нашей с Юмой политики. Пока он эту еботню не выдворит, он будет давать конченные приказы. Ослушаемся — он убьет, послушаемся — другие на тот свет отправят. — Как ты со своим-то конченным справлялся? — Дракон заглядывает в глаза оппонента с надеждой. — Да никак, сам же видишь. Я чего на мозги вам капаю… — Шурик вздыхает, будто все это время общался впустую. — Не хочу, чтоб то же самое было. Он в порыве безумия потеряет тебя. И других искалечит, было такое на нашей улице. Будь умнее Олега, не слушай. — Надо дурь ему из башки выбить, терпеть я это больше не хочу. — Вадим достает из заднего кармана джинс телефон и идет в свою комнату. Шурик думает, что на пике стресса Алтан был адекватен, и надеется, что так оно и останется, если что.