Как раньше

Шурик спал непозволительно крепко. Проснулся к обеду, когда Дракон будил его, усевшись на кровать. — Ну, Мальвина, надо в центр метнуться, обкашлять моменты. Ща будем катаны выбирать, полчаса на сборы. — Вадим выглядел свежо, разве что фингал на челюсти сиял. — Не хочу знать, что происходило этой ночью, раз вам так нужна катана… — Воскресенский едва продрал глаза, сидел на кровати всклоченный, смотрел в стену напротив, признаки жизни подавал халтурно. — Ничего, что могло прийти в твою бошку сперматоксикозную. Овсянку там свари себе какую-нибудь и поехали. — Спасибо, что фильтруешь базар для меня. — Шурик поощряет минимальное использование Вадиком жаргонизмов похлопыванием по голове. Сам не понял, почему сфамильярничал. — Не, вы посмотрите! Как щенка хвалит! Воскресенский не стал шутить про псину — здоровье дороже — и ушел завтракать. Он не понимал, что происходит между боссами. Почти всю дорогу до центра они молчали. Шура сидел на переднем сидении и пусто смотрел вперед. Спины, шапки, машины, снег, новогодние украшения — красота на улице, жизнь кипит. Только выглядит все серо: ни то для Саши, ни то в принципе. — Что хочешь сказать? — Дракон неожиданно разбил тишину. — Да ничего. — Воскресенский повернулся. — Знаю я такие взгляды, они у всех одинаковые. Давай, заводи шарманку. — Я не хочу душнить. — Да блять! — Вадим резко нажимает «газ-тормоз-газ», чтобы тряхнуть коллегу. — Мне кажется, у вас с Алтаном какая-то хуйня. — Шурик быстро сдается. — Тебе не кажется. — Нет, я в том плане, что вам бы к терапевту обоим. Или тебе хотя бы, не знаю… — Шурик продолжил смотреть в лобовое стекло. — Ты не обязан вытягивать его, не обязан помогать. Ты можешь на него работать, но влюбленность бы убрать эту. Он пользуется ею, пиздит тебя. Я понимаю, что тебя самого бросили, и ты не хочешь любимому человеку того же опыта, но… Алтан ведь справляется неплохо, почему вдруг он должен пропасть? Сам не устал? — Воскресенский имел озабоченный вид. — Устал, конечно. Но кроме меня у него никого не осталось. — Неужели он — маленький мальчик и сам не справится? — Нет, конечно нет. Он и есть маленький мальчик, даже сейчас. А я его помню совсем пацаном. Он из-за мамы переживал, закрывался очень, шрамов стеснялся, плакал по углам ходил, чтоб я не видел. Открылся ведь потом, и ноги не боится мне показывать сто лет, и плакать при мне может, хоть и редко. Я помню, как дед с ним был жесток, ну знаешь, то в лицо втетерит, то за волосы оттаскает. А я ему потом фингалы мажу, в лоб целую, а он, глядишь, успокоится. — Дракон слегка улыбался. — Один раз надоел мне этот родственничек… Увидел он у Алташки татуировки на ногах, где шрамы, у него гладиолусы там, и давай вопить. Бить его начал, орал, что ноги отпилит, что это по-пидорски, что Алтан мужик и должен боль свою принять. Я прибежал, Алташка на полу, дед его за волосы держит, — их он тоже вырвать обещал, мол, патлы пидорские — а Алтан просит не вмешиваться. Я психанул, со стола скалку взял и въебал по темечку. Ментам сказали, что давление подскочило, он упал и о стол. Алтан тогда за учебу переживал очень, слетел с университета, друзья деда житья не давали, пришлось в Питер переехать. Сестра еще его пилила, сука. Благо, из Китая не приезжала и не мозолила глаза. Алташик на свою дольку наследства бизнес открыл, дом постороил. Развиваться начал, СПб под себя подмял, забрал власть у своей сестры по сути. Нам прям хорошо так было тот год… А потом опять закрываться начал. Думаю, он все пытается в «реального мужика» играть, да и потом, мутка эта мне не нравится. Как вызнаем ее суть, станет ясно, чего делать. Не брошу я его, Шур, люблю я в нем каждую клеточку. Да и одному ему худо будет. — Грустная история, конечно… — Воскресенский вздохнул. — Ладно, я тоже попробую помочь. Ты обещай только, что это все не в сильный вред себе. — Саша подметил, как резко изменилась речь Вадика, пока тот говорил о Дагбаеве. Оставалось гадать, с чего Дракон так открыто выпаливает все человеку, которого знает два дня. — Мальвина, я киллер. Я столько жизней загубил, дай хоть одну спасти. Шурик прозрел и открыл было рот, чтобы начать говорить, да парировать не успел — приехали. Ему говорили, что он человек такой, мол, доверять хочется. Но тут было что-то еще, явно что-то еще. — Мне тут кореш подогнал немного разного, посмотрим, что поприятнее в руке сидит. Владеешь? — Дракон перебивает сашин поток мыслей. — Обижаешь. Почему Алтан с нами не поехал? Ему ведь катаны… — Не царское это дело. — Вадим достал из кармана спичечный коробок с зубочистками, вынул одну и начал жевать. Мужчины зашли в обыкновенный подъезд хрущевки. Воскресенский в такие моменты напрягался, но единственное, что помогало ему понизить уровень тревожности — знание, что Дракона в свое время предложил Олег. Они поднялись на третий этаж, зашли в какую-то сомнительную квартиру с типичным советским интерьером. — Приветствую. — На пороге стоял крупный высокий мужчина с густой щетиной. — Вечер в хату. — Вадим начал разуваться. — Мальвина, это — Игрок; Игрок, это — Мальвина. Останемся с прозвищами и без имен, ладно? — Без б. — Игрок подошел ближе и крепко пожал руку Шурику. — Приятно снова познакомиться. — Воскресенский чуть откланялся и принялся окидывать глазами квартиру. Она была крошечной, давила со всех сторон: низкие потолки, теснота, болезненные желто-коричневые цвета дутого линолеума и лакированной мебели. Предметов декора было мало, хата не обжитая. Стало быть, о ее местоположении мало кто знает, ведь она явно используется для нелегальной торговли и сокрытия преступников. Еще Воскресенский заметил очень знакомый запах, но не понимал, откуда его знает. — Я вам тут надыбал разного, смотрите, только много не лапайте. Тут вон фанерочки, можете покидать в них. — Хозяин кивнул на сколоченные фанерки и встал около дивана, где на замызганной простыне лежало огромное множество холодного и даже огнестрельного оружия. — Вот эта ничего. — Шурик взял катану и принялся размахивать ею в воздухе, предварительно отойдя от коллег. — Легкая, руки не устанут. Металл хороший, рукоять удобная, — Воскресенский со всей дури вгоняет лезвие в фанеры, срубая кусок, — острая, не гнется. — А вам зачем? Если как в «Убить Билла» будете махаться, тогда Мальвина прав. Если не будете, так чисто, подурачиться или на чилле головы рубить, можно взять что-то понтовее. — Да я знаю, что там у Золотейшества на уме?.. Где драка, где эшафот, сам поди не в курсе. — Вадим широко зевнул и взял другую катану, в руках вертел. — Возьми две? — Шурик выгнул бровь, вопрошая. — Можешь еще нож себе взять, вот этот хороший. — Воскресенский подал напарнику нож с красивой кожанно-деревянной рукоятью и изящным лезвием. — Да, хороший. — Волков брал похожий, только модель была постарше, да и было давно. Этот чуть лучше в руке лежит, как по мне. — Игрок добавил и взял нож, чтобы тоже покрутить его в руках. — Кстати, ножен нет ни к чему, пардоньте. — Пардоню. — Вадим принял нож. — Мне кажется, или я по иронии судьбы оказался в клубе фанатов Олега Волкова? — Шурик говорил иронично-возмущенно, но без претензии. — Про тебя — на Игрока кивает, — тоже от Волкова наслышан… В Петербурге есть люди, которые с ним не знакомы? — Есть, но они знакомы с Серегой, а Серега, как известно… — Игрок смеется. — Не напоминайте про этого уебана, хорошо ж общались. — Дракон ухмыляется, нож вертит. — Не говори так. Две его личности из трех — одни из лучших людей, которых я когда-либо встречал. — Шурик обидчиво поднимает глаза. — А третья спалила город и убила собственного мужа. Про урон, нанесенный Алтану, я вообще молчу. Подох как скотина, да и земля ему хуем. — Вадим скалится, Игрок многозначительно улыбается, но на это никто не обращает внимания. — Так, товарищ, давай нам две этих катаны и нож. — Дракон достает из заднего кармана внушительный сверток из сложенных пополам пятитысячных купюр. — Это тебе за услугу, товар и молчание. Игрок кивает, берет какую-то чистую тряпку, заворачивает туда оружие. Шурику отдает. — Я в машину. — Воскресенский сдергивает ключи из заднего кармана джинс Вадика, топает на выход. — Зачем он тебе? — Игрок косится на Дракона, на новичка кивает, деньги считает. — Без него мне с Золотейшеством не справиться. Да и потом… Хорошие руки, проверенные. — Вадик потупился в пол, как будто слегка задумался. — Ладно, я тоже пойду. До скорого, бывай. — Хлопает по плечу, уходит. В машине сидел Шурик, который, судя по лицу, очень хотел что-то сказать. Смотрел на руки, думал. — Ну, психуелог мой золотой, валяй. — Вадим ухмыляется, глядя на Воскресенского через его плечо, укладывая купленное на заднее сидение. — Вадим, ты чувствуешь вину за прошлые преступления и смерть Олега, чувствуешь себя недостойным любви, раз Волков ушел к такой мрази, как Сережа, а в конце концов погиб, и ты его не спас, потому что тебя рядом не было. Во мне ты видишь продолжение Волкова, поэтому так спокойно доверяешь и говоришь обо всем. Эти давно уже мертвые люди занимают места в нашей жизни больше, чем многие живые… — Саша помедлил. —  В Алтане ты видишь своего внутреннего ребенка, у которого никогда не было родителей, и пытаешься сделать для Алтана все, что можно, чтобы спасти и его, и свое внутреннее дитя, и себя через спасение первых двух. Я понимаю, что ты любишь его, искренне любишь. Но при этом ты презираешь Сережу за то же самое, что с тобой делает Алтан. Выглядит так, будто ты пытаешься построить отношения по волковскому сценарию. Вадим, ты в порядке? Дракон стоит еще секунду у заднего сидения, потом закрывает дверь и садится на водительское. — Шур, я без тебя все это знаю. Что мне теперь, обосраться? Я буду с Алтаном до последнего. Отъебись, пожалуйста, останусь признателен. — Окей. — Воскресенский пристегивается и понимает, что сам винит себя в смерти Олега, оттого пытается предостеречь Вадима всеми правдами и неправдами. И хочет не дать Алтану с ума сойти, как бы сложно это ни было. Потому что по своим скучает и где-то в глубине души верит, что получит своих старых боссов в новом облике еще раз. Всю дорогу они едут молча, Шурик продолжает смотреть в окно и осознавать, что видел столько сторон жизни разных людей, которые никогда не будут явлены обществу, что выть хочется. А на улице все было таким же серым, унылым и грустным, и даже новогодние украшения, которые начинали появляться тут и там, никак не спасали положение. Пора Шурику, наверное, отъебаться. *** Алтан что-то размешивал и подливал в цветы, когда его свита вернулась домой. — Приветствую! — Воскресенский громко здоровается и начинает разуваться. — Купили? Обувь за собой убирайте нормально. — Купили. — Вадим кладет сверток на пол. — Судя по лязгу, хранить их не в чем, и к броне их не присобачить? Ты аксессуаров к ним не взял? Ножны там, например, ремни? Штучки такие, чтоб я в зубах эту ебаторию не таскал, м? — Дагбаев говорит крайне раздраженно. Сперва сам своего раздражения пугается, потом обретает вид уверенный и решительный. — Речь была только о катанах. — Дракон чувствует, что дальше будет истерика. — Блять, Вадим, ты совершенно непроходимый долбоеб, я понимаю прекрасно, почему дед так психовал, блять! Я честно пытаюсь не вести себя так же блядски, как он, но ты выбора не оставляешь! Ну как я нахуй должен их носить, а? Действительно в зубах? — Алтан подходит вплотную. — Вот тут у тебя чего, мозг или широко поле? — Стучит костяшкой указательного пальца по голове напарника. — Ты столько книжек прочитал, а ножны купить не догадался?! — Я могу съездить и взять, если вы мне доверите. — Шурик робко выговаривает, боится. — У Игрока ножен не было. — Езжай, хули. — Алтан небрежно подпинывает Воскресенскому сверток с оружием. — Где купишь и за сколько? — У знакомых, они с Игроком в одном лобби. Найдется все, уверен. Оплачу картой, которую вы дали? — Валяй. Воскресенский закрывает дверь. — Так, Вадим, съебался бы ты с глаз моих куда-нибудь, я не хочу ухаживать за цветами с негативной энергетикой. — Алтан возвращается к своим садоводческим пристрастиям. — Были времена, когда я был важнее цветов. — Времена меняются, и если ты продолжишь мыслить старыми категориями, я сделаю с тобой то же самое, что и со всей старой техникой, непригодной для современных реалий, договорились? В бухучете это называется «моральный износ основных фондов производства». — Дагбаев сам не понял, зачем это сказал. — Я люблю тебя. — Говорит безнадежно. — А я тебя — нет, съебись отсюда ради бога. Вадим ушел в кухню и заварил чай. Конечно, он винил во всем себя. Мог и додуматься ножны взять, вроде это очевидно. Алтану сейчас и так тяжело, он не должен еще и об этом думать. Для этого они с Шуриком и работают на него. Дагбаев стоял и копался в цветах. Больше всего на свете он жалел, что сорвался на Вадима. Извиниться он не сможет, да и косяк драконовский типа есть; и все же Алтан не понимал, почему он становится тем, кого презирал больше всего. Кого он больше всего ненавидел и кому желал смерти. Было больно и только. Голова была забита одним-единственным планом уже год, который отрезал все остальное. Алтан хотел, чтобы Вадим его оставил, чтобы настрадаться, сломать себя, воспитать в себе волю. Он не мог всю жизнь зависеть от человека, не мог любить, потому что любовь в его голове про слабость. Алтан знал, что дороже Вадика нет никого, и боялся его потерять. А это было слабым местом. Таким же, как у его врага. Он не мог идти в бой, атакуя ту же точку, какая у самого является наиболее слабой. Ему хотелось повзрослеть, возмужать, но ничего не выходило: Вадим был на месте, еще теперь и Саша со своими умными глазами и прочитанными книжками по психологии. Все шло против Дагбаева, и он себя ненавидел за это. Он в принципе часто себя ненавидел и наказывал, считая себя грязным, мерзким, похожим на деда. Последнее — самое страшное. Вот и сейчас стоял, копался в цветах и не выдержал. Сиганул к себе на этаж, заперся в ванной, включил воду, чтоб слышно не было, и начал рыдать от того уровня невроза, который сам себе устроил. Потом взял бритву Вадима, — сам станками пользовался, — стащил брюки и принялся надрезать кожу на бедре. Ноги всегда были закрыты, а значит, порезы никто не увидит. На самом деле эти порезы были далеко не первыми и не последними. Особенно за прошедший год. Но каждый раз, когда Дагбаев чувствовал себя отвратительно, каждый раз, когда он чувствовал, что не достоин жизни, что от него одни проблемы, что он никчемен и ничтожен, он хотел причинить себе боль, чтобы наказать, чтобы больше не поступать так. Ноги ему резать не было жалко еще и потому, что он считал их абсолютно уродскими. Он часто резался, лишался сна и еды, сильно давил на ноги или не пил обезбол во время приступа боли. Потому что был уверен, что является куском говна и заслуживает страдать. Вот и сейчас сидел на бортике джакузи в особняке мечты, имея любимого человека под боком, и чувствовал себя настолько ужасно, что не был бы прочь вскрыться. Вместо этого он прикладывал бритву к коже, надавливал, ожидая, пока та продавит, потом резко вел ею слева направо, наслаждаясь жгучим ощущением и проступавшей ярко-красной кровью. И еще такой порез, чтобы снова холод лезвия чувствовать, жгучую боль и удовольствие от того, что себя-порочного наказываешь. И еще один. Особенно хорошо это делать поверх старых незаживших порезов — вдвойне больно. А если учесть, что после той драки с Вадимом он исполосовал себе оба бедра, резать не по старым не выходило, ибо с прошлого раза места живого не осталось. И вот лезвие сбивало старые корочки спекшейся крови, жгло и покалывало, разрезая едва начавшие заживать раны, а Алтан бился в истерике и не знал, что с ним делается. Особенно ужасно он чувствовал себя от мысли, что хотел убить Разумовского. Он знал, что его мама бы не гордилась им после этого, но оставить уебка без ответа он не мог. Недавно утекла информация, что заказан костюм чумного доктора, и это наверняка Разумовский. Дагбаев был уверен и не ошибался. План мести терзал его изнутри, все было так ужасно по своему явлению, что умереть хотелось. Принесенные катаны вводили в панический кошмар: как ими голову отрубить? В то же время, этого хотелось больше всего. Алтану уже было плевать, что мать видела его великим биологом, а не убийцей. Хотелось мстить, выместить боль и злость, какие скопились за эти четыре года. Алтан хотел бы поделиться всем с Вадиком, но очень боялся, что тот уйдет от него к Олегу, который может быть тоже жив. С таким-то отношением Вадик вряд ли долго протянет. Дагбаев ненавидел себя и резал кожу еще и еще, обжигая свежие раны горячими солеными слезами. Он иногда удивлялся, как Вадим с его очевидно нездоровой привязанностью мог держать у него под боком безмятежно после того, как Дагбаев ему челюсть снес. Как будто ничего не было, как будто Алтан не оказывался уебаном, как будто Вадим ничего не замечал. Он просто приходил, ложился и говорил, что любил. То же самое с Шуриком: он не был в порядке явно. Почему он готов стать собственностью каких-то мудаков и терпеть их выходки? Почему он не презирает Алтана после того, что он увидел в первый рабочий день? Дагбаев понимал, что сейчас он режется, Дракон подставляется под его кулаки, Мальвина пытается всех спасти, им всем морально отвратительно, но на новый год они будут вести себя милейшим образом. Как будто этого ничего нет. Алтан опять пойдет готовить ужин, потому что готовка его успокаивала, и жалко извиняться, протягивая еду наемникам. От этих мыслей становилось хуже и Дагбаев пропихивал лезвие глубже. В истерике он не слышал ничего, кроме грохота собственного сердца. Как назло, в ванную заходит Вадим: Алтан забыл запереться, а вода просто лилась слишком долго. — Боже, золотце, ты чего? — Вадим подлетает к сидящему на полу Алтану, обнимает его, бритву забирает и в раковину кидает. — Давай я унесу тебя на кровать, все обработаю и перебинтую, ладно? — Вадим берет Алтана на руки, зная, что он хочет сопротивляться, но не может в таком состоянии. Дракон перепугался. Он вспомнил Алтана в шестнадцать лет, когда тот после кучи больниц наконец-то оказался дома, обнял Вадима крепко-крепко, а потом так же в ванной застрял. Тоже резался, наверное, только с целью умереть. Благо неглубоко, зашивать не пришлось, правда с тех пор мальчик носил только длинный рукав: сперва, чтобы дед не видел, потом уже по привычке. Самое ужасное заключается в том, что Вадим прекрасно знал, почему так происходит. О селфхарме, ныне продолжавшимся, правда, узнал только сейчас. И внутри все сжалось. — Родной, потерпи немного, я обработаю все, хорошо? — Вадим находит в кoмоде аптечку, в аптечке — бинты и перекись, вату берет, перекисью заливает, начинает потихоньку к коже прикладывать и дуть, зная, как это неприятно. Алтан пытается успокоиться, дышит очень часто, морщится, хмурится, чтобы виду не подавать, и ничего не выходит: все равно всхлипывает, а тело колотит. — Золотце, ты не виноват ни в чем, что с тобой происходит. Я все понимаю, я не брошу тебя. Мы доживем до момента, когда ты немного стабилизируешься, все будет хорошо. Я позабочусь о тебе. — Вадим стоял на коленях около кровати, одну ладонь у Дагбаева на голове держал, по волосам гладил; другой раны обрабатывал, ужасаясь картине. — Я умоляю тебя, Алташ, давай поговорим. Так не может вечно продолжаться. Не хочешь делиться своими мыслями с врачом — можешь мне рассказать. Ты же знаешь, я никогда не осуждал тебя. — Вадим меняет вату за ватой, бросая окровавленные и мокрые на пол. Перешел ко второй ноге, правой. Там меньше было, но картина все равно страшная. — Алташ, я люблю тебя, слышишь? Я люблю тебя. — Дракон целует Дагбаева в лоб, продолжает по волосам гладить. На ноги смотрит и понимает, что некоторые раны еще вчерашние. Алтан ничего не говорит. Тело дрожью пробирает. Он не помнит, когда успел стать таким истериком, что с ним сделалось не то. Знал только, что ненавидит себя ужасно. — За что ты так с собой, любимый? — Вадим смотрит с такой любовью и заботой, какую Алтан давно не видел. — Тебя это ебать не должно. — Алтан задыхается в панике, лицо руками закрывает. Что вот ему мешало нормально ответить? Вадик смиренно обматывает бинтами оба бедра, стараясь сделать это качественно и надежно. Потом встает, приоткрывает окно и ложится рядом, сгребая любимого в объятия. Тот продолжает трястись и захлебываться в слезах. Уже не сопротивляется. — Ты не один. Я люблю тебя. Ты невероятно сильный человек, ты со многим справился. Если с чем-то мы начнем справляться вместе, в этом не будет ничего зазорного. — Дракон целует Дагбаева в макушку и чувствует страх за будущее своего Золотка. Алтан понимает, что уже год конкретно трет о Вадима ноги и хочет перестать, но даже сейчас, когда тот заботливо предоставляет ему чувство безопасности, Алтан выдает «тебя это ебать не должно». Дагбаев себя ненавидел. Больше он ненавидел только того, в кого он мог превратиться, если все пойдет по плану. Он не знал, почему это вырывается, и не понимал, почему Вадим не уходит. Все же для этого сделано. Юноша еще трясся, когда услышал хлопок входных дверей — Шурик вернулся. Алтан в секунду принял серьезный вид, напялил первые попавшиеся серые спортивки и пошел принимать товар, зная, что идет красный и опухший. Воскресенского он за дурачка не держал, так что знал, что Шурик все понимает. — Ну наконец-то хоть у кого-то в этом доме хватает мозга на правильные действия. — Алтан идет вниз по лестнице, возвращаясь в образ. — Спасибо. — Говорит холодно, на похуях. — Вы отдыхайте, а я тут разберусь со всем, все в порядок приведу, разложу. Доверите? — Воскресенский смотрел на опухшего босса и понимал, что в такое короткое время такое состояние могла вызвать только истерика. Шурик знал, что за каждой нарциссичной выпадкой стоял крошечный загнанный ребенок, которого медленно убивают. — Доверю. — Алтан впервые смотрел искренне. Искренне смотрел, с облегчением, благодарностью за понимание. С него за секунду слетела спесь, ненадолго правда. — Я после смогу погулять в ваших садах? — Воскресенский завидел спускавшегося Вадима и понял, что этим двоим стоит побыть вместе, а ему лучше из дома уйти. Глаза на босса перевел, увидел проступающую кровь на одежде. Собирая пазл, понял, что стряслось. — Конечно. — Алтан держал искреннюю благодарность во взгляде. Шурик кивнул и понес все раскладывать, чистить, приводить в порядок.