Бессветность

Если детям позволяют часто есть и веселиться, они испортятся и вырастут дурными и своевольными. Семейные наставления позднеминского Китая

— Не нравится мне, как он на меня смотрит, — задумчиво произносит Сюэ Ян, провожая взглядом Сяо Синчэня, обсуждающего что-то с Сун Ланем. — Он не может смотреть, твоими заботами, — авторитетно брякает А-Цин, все еще крутящаяся рядом, не подозревая, что ее чересчур праведный кумир не зря проводит время в медитациях по утрам в попытках реконструировать реальность с помощью отзвуков духовной энергии. Сюэ Ян реагирует, как на вмешавшееся в ход его мыслей пустое место — напомнить ли, что ее комментариев никто не просит? Для него не новость, что пронырливая мелочь не в курсе насчет стараний даочжана видеть во что бы то ни стало, даже если для этого придется вывернуться наизнанку — а вот его самого эти упорные до фантастичности попытки Сяо Синчэня обрести зрение начинают существенно беспокоить. Три года Сяо Синчэнь как-то терпел, не пытаясь заполучить искажение ци, пробуя все более отчаянно и неразумно разорвать залепляющую сознание темноту. Ладно, допустим, сосуществование с незнакомцем было во всех отношениях спокойней, чем пребывание под одной крышей с Сюэ Яном, о да, этот вывод казался достаточно лестным, как и тот наблюдающий взгляд, который даочжан мог ненадолго использовать на неподвижных предметах — и спящих, из-за которого он и проснулся сегодня, почувствовав на себе почти так же, как ощутил бы реальное прикосновение — но… что-то делать с этим определенно придется, и желательно поскорей. К несчастью, повязка делает Сяо Синчэня несколько менее опасным, отчасти несведущим и приятно уязвимым — как только даочжан вернет себе зрение, Сюэ Ян лишится рядом с ним преимущества, к которому уже привык. ...И которое даже сейчас его развлекает. Он отвлекается, взвешивая выгоду и грядущие недостатки такой вероятности. А-Цин между тем неосмотрительно подходит к нему слишком близко — и так же неосмотрительно продолжает, слегка потыкав пальцем в его сторону — плебейская манера, от которой Сяо Синчэнь, в силу своей слепоты, не догадывается ее отучить: — Ты не думал, может, он ждет от тебя раскаяния? Ну, что ты извинишься за сделанное или что-то в этом роде? Перед этим, хотя бы… Сун Ланем, например. — Ты спятила, что ли, Слепышка? — возвращаясь из грез о том, как было приятно проводить время рядом с не догадывающимся о способах сюэянового веселья даочжаном, когда его ничего не стоило обвести вокруг — даже отсутствующего — пальца, недовольно спрашивает Сюэ Ян, выразительно приподнимая бровь. — Сама-то когда в последний раз извинялась? — не так уж давно, на самом деле, и известно, для чьей пользы, поэтому он сбавляет обороты: — И что-то не припомню, чтобы Сяо Синчэнь тебя об этом просил! А-Цин морщит лоб в нешуточных размышлениях, пытаясь перенести ситуацию на себя. Вывод не слишком утешителен, зато максимально честен — и отлично демонстрирует разницу их положений: — Ну, мне-то он велел вернуть кошелек тому уроду, а тебе он же он не может сказать вернуть к жизни всех, кого ты убил! Сюэ Ян делает вид, что задумывается. — Вообще-то, теоретически, я мог бы их выкопать… — он вовремя отдергивает ногу от палки А-Цин, прицелившейся к тычку. — Полегче, ты, мелкий предатель! Тех, которых мы не сожгли, по крайней мере, — с сожалением явно не о загубленных жизнях, а, максимум, о безвозвратно утраченном экспериментальном материале, добавляет он. А-Цин, однако, не разделяет его печали. — Тебе, конечно, видней, братец Ян, — с милой ехидцей тянет она, и уже очевидно, что продолжение будет полностью противоречить столь поощрительному началу. — И почему только у меня сомнения, что даочжана это сильно порадует? Сюэ Ян кидает на нее скептично-оценивающий взгляд. — А ты вообще слабо в меня веришь. И зря. После Старейшины Илина я лучший. — Я в пятый раз уже это слышу за последние три дня, — не без оснований возражает А-Цин. — За последние три года, — поправляет ее Сюэ Ян, — и поверь, это немного. Или следует напомнить, сколько раз за одно только сегодня и после завтрака кое-кто успел похвастаться своим орлиным зрением? Его маленькая собеседница надувается, но возразить ей нечем. — Попрошу даочжанов привезти из Гусу твою голову. Сюэ Ян мрачно хмыкает, усмехаясь. — Какая у меня добрая сестрица. И почему он начал свою месть не с нее, а с каких-то левых крестьян, следовало себя спросить. Кровищи было бы предостаточно, а страданий Сяо Синчэня тем более. К тому же они оказались бы куда качественнее. — И что еще ты успела наподслушивать? В драке за свою бамбуковую палку А-Цин никогда не побеждает, поэтому прячет ее за спину и отодвигается на пару цуней. — И ничего я не подслушивала, я не ты, даочжан мне всегда сам все рассказывает! — не без хвастовства восклицает она и тут же прикусывает язык, сообразив, что совершила оплошность. Сюэ Ян испытующе прищуривается, вкрадчиво интересуясь: — Так ты у нас источник ценных сведений, Слепышка? — Тебе-то что? Я тебя не боюсь. Только тронь меня, даочжан… — Да-да, помню, даочжан то, даочжан се, и как ты без него теперь обойдешься? — Сюэ Ян не без удовольствия оценивает ее моментально скиснувшее лицо. — Что, даже не побежишь тайком за нами следом? — мелкая дрянь куксится еще сильнее. — Как это он тебя уговорил? Сказал, что оставит учиться в Гусу и очень красочно расписал прелести этой перспективы, но А-Цин не собирается признаваться, что повелась на такую прозрачную уловку. И уловка ли это была, у нее до сих пор нет уверенности — не только Сюэ Ян находит Сяо Синчэня иногда чересчур загадочным. — Даочжан считает, что юным девушкам такое видеть ни к чему, — снова совершенно невежественно тыкая в него пальцем, важно говорит она, отступая еще на подальше, ровно на всякий случай. — Ммм, сделаем тебя слепой обратно и устраним эту проблему? — душевно предлагает Сюэ Ян. — Заодно не придется зажмуриваться при виде дохнущих куриц, разве не здорово? Куда же ты так заторопилась, А-Цин? Отбегая вприпрыжку, но с некоторой степенью плавности, чтобы сохранить достоинство — на ее глаза Сюэ Ян вряд ли покусится, а вот уши вполне могут пострадать, учитывая сложившуюся неровную атмосферу — А-Цин издали показывает ему язык. Сюэ Ян некоторое время раздумывает над тем, насколько весело будет погонять ее по дворику между гробов и даочжанов, но у нее теперь целых два даочжана, чтобы за ними прятаться, и это не то чтобы справедливый расклад, поэтому он просто демонстративно разворачивает полученную от Сяо Синчэня конфету.

***

Когда Сюэ Ян увязывается за Сяо Синчэнем чистить овощи к столу, ничего особенного в этом заподозрить нельзя — пока Сун Лань, собираясь обратиться к другу с каким-то случайным вопросом, не видит, что происходит, в полуоткрытую дверь. То есть не застает совершенно неприемлемую, странную и возмутительную картину. Во-первых, чистит овощи Сяо Синчэнь. Якобы помогающий ему мерзавец в основном просто сидит напротив, побалтывая картофелины в ведерке с холодной водой и на него пялится — с таким выражением лица кстати за которое его немедленно хочется приложить головой об косяк. С таким, будто Сяо Синчэнь что-то вроде добытой косточки между его загребущих бессовестных лап, которую он не прочь немного погрызть. Но ладно бы дело ограничивалось одним выражением этой наглой физиономии. В каком-то смысле, Сюэ Ян действительно «помогает» — формально, его роль помощника заключена в том, что он смывает с картофелин, припасенных в ведре, грязь, и подает их Сяо Синчэню. Вопрос в том, как он это делает. Возюкает-то он картофелины в ведре вполне добросовестно — а вот затем выкладывает на дальний от Сяо Синчэня край стола, чтобы в очередной раз, как только предыдущую даочжан, аккуратно почистив и сполоснув, отправляет в суповую кастрюлю, катить еще одну к нему через стол по какой-то новой и хитрой траектории, умиротворенно склонив голову набок и наблюдая, как Сяо Синчэнь прислушивается к звуку, всякий раз успевая поймать запущенный Сюэ Яном снаряд прежде, чем картофелина шлепнется вниз. Наверное, для этого надо иметь воистину небожительское терпение, прикидывает Цзычэнь. На ощупь определяющий чуткими пальцами, где шелуха превращается в проеденные проволочником пятна, даочжан являет собой именно памятник таковому. Словно нельзя рявкнуть на поганца, чтобы он сам все это проделывал, или запретить дурачиться и велеть подавать картофелины нормально. Впрочем, все это еще можно было бы пережить, несмотря на совершенно недопустимое распределение труда между участниками — пока негодяй явно нарочно не запускает картофелину вдоль столешницы так, чтобы Сяо Синчэнь при всем желании не успел ее выловить, и она просто падает на пол. Просто элементарно прокатывается мимо него и падает на пол! А чудовище застывает в предвкушении с едва заметно ухмыляющимся взглядом. Следует короткая пауза — даочжан тоже замирает на мгновенье, как споткнувшийся, и Сун Лань надеется, что сейчас произойдет какой-нибудь воспитательный, ставящий тварь на место взрыв — но Сяо Синчэнь лишь слегка хмурится и плотнее сжимает губы, а затем наклоняется, чтобы найти ускользнувшую картофелину — не то чтобы простая задача для слепого! — а его «помощник» просто смотрит на все это и позволяет этому происходить, молча смотрит, чуть улыбаясь, и эта довольная улыбка, где-то на грани между ухмылкой и искренней радостью, вместе с темным удовольствием от уступки, вспыхнувшим в глазах наглеца, становится для Цзычэня последней каплей. Его дергает вперед– и оба участника возмутившей его сцены слегка вздрагивают, стоит ему шагнуть через порог, перестав скрывать свое присутствие. — Что ты творишь? — угрожающе вопрошает Цзычэнь, перехватывая руку чудовища, и вытряхивая силой из нее очередную картофелину. Перевернутый айсберг возвращается в прежнее положение — мир становится знакомым, дневным и ясным, никакой туманной сновиденческой дымки, никакой странности. — О, даочжан Сун, проголодался и тоже пришел помогать? — фыркает Сюэ Ян, ничуть не забеспокоившись, когда Сун Лань разворачивает его носом в стенку, заламывая руку за спину, чтобы предусмотреть сопротивление — но это все равно что пытаться схватить воду — мерзавец, физически не протестуя и все еще излучая довольство, отвечает рассыпающимся ехидным смехом, и только. Очень хочется завести ему локоть назад посильнее, пока поганцу не станет по-настоящему больно и этот смех не прервется криком, но к тому моменту, как понимает Сун Лань, связки в плечевом суставе у ехидствующей твари будут фатально повреждены. Сяо Синчэнь, успевший подняться и отступить, чтобы освободить место для их маленькой свалки, не произносит даже привычно-останавливающего «Цзычэнь», задумчиво постукивая рукояткой ножа, которым он избавлял картофель от кожуры, по подбородку, словно размышляя о чем-то философском, и наконец выдает здравым голосом человека, которого не заподозришь в том, что минуту назад он с феерическим терпением позволял мелочно издеваться над собой убийце и негодяю: — Раз вы оба хотите помочь, надо еще почистить капусту, морковь и лук. Миска с недоочищенной картошкой перекочевывает под нос Сюэ Яну, без всякого почтения возвращенному — или, скорее, швырнутому, в силу безнадежности ситуации — обратно на скамейку. Сун Лань все еще возмущен. — Давай завяжем ему глаза и заставим вслепую ее чистить! Сюэ Ян наконец издает звук некоторого негодования и удостаивает огрызнуться: — А давай раздавим тебе руку и заставим вручную ее выкапывать! — Не шумите, — говорит Сяо Синчэнь. — Никто никого не будет заставлять. И осторожней, вы сейчас перевернете ведро. С этим предупреждением он запаздывает на мгновенье — успевает только остановить вбежавшую и едва не поскальзывающуюся А-Цин, помогая ей удержаться на ногах. — Что вы тут де… — она выпрямляется, поспешно отпрыгивая на носочках. — Даочжан, тебя там зовут с лекарствами к сестричке, которую на той неделе гуль чуть не покусал! У нее лихорадка не проходит, а ее добрые родичи боятся, что она тоже в гуля превратится… — А-Цин, — сладко произносит Сюэ Ян, предвидя, что Сяо Синчэнь сейчас очень оригинально распорядится ими всеми, оставив управляться с едой и с уборкой втроем. — Ты же у нас всегда голодная, не так ли? А еще ты очень любишь чистоту и порядок?

***

— Значит, ты считаешь, мы не должны были оставлять тебя в Ланьлине? Сюэ Ян прикрывает глаза и какое-то время не улыбается — редкое зрелище, когда его лицо вне беспрерывного калейдоскопа эмоций напоминает иероглиф на белоснежном пространстве, рисунок, в совершенстве выточенный из черно-белых линий: угольные пятна теней под скулами и под веками словно нарисованы небрежной и точной рукой, росчерк всех граней четок, как на эскизе, ресницы оттеняют бледность щек и жесткие темные пряди, защитно соскальзывая к внешним уголкам глаз, усиливают это ощущение металлической, ледяной и опасной в своей жестокой красоте остроты. Зимнее безмолвие мертвого мира, не иначе, какой подходящий, совпадающий с его сущностью символизм, успевает подумать Цзычэнь, прежде чем его собеседник, вернувшись к привычной усмешке, берет себя в руки и пренебрежительно хмыкает: — Ну что ты, разумеется, не считаю. Я ведь чудовище хуже животного, не заслуживающее ни крупицы вашего высокодаосского внимания и достойное исключительно смерти, о чем вы все уши мне прожужжали еще после Юэяна, демонстрируя свою непревзойденную праведность и благородство! Первое, что хочется сделать — встряхнуть его за плечи, приложить о стенку и приказать прекратить язвить и фиглярствовать, передергивать каждое слово. А еще лучше — запихать в маняще приоткрытую дверь сарая, кинув пару ограждающих и звукоизолирующих печатей, и пытать там пару часиков, загоняя подарочные иголки в перекрестья меридианов. Вполне себе вариант, вон и Сюэ Ян так думает, раз в глазах его вдруг отражается тень бесстыдно безмятежного снисхождения. К его слабости, ага. Гнев и желание отплатить, это ведь удел слабаков, ведомых своими непросветленными эмоциями, а вовсе не продвинутых на стезе самосовершенствования и добродетели даосов, так тварь в последний раз его вразумляла. Пойти на поводу у своей слабости, что ли, чтобы сбить с него эту довольную ухмылку? Впрочем, подозревает Сун Лань, он и это умудрится вывернуть наизнанку — о какой мести с ним вообще может идти речь? Сплошное издевательство и манипуляция, и понятно в чью пользу. Сун Лань молча садится рядом, опираясь спиной о ту же балку. От него демонстративно отворачиваются. — Я вовсе так не думаю, — произносит Цзычэнь, к собственному удивлению, не более чем правду, и, вздохнув, вносит существенно уточняющую поправку: — Насчет первой части твоего утверждения, по крайней мере. Плечи Сюэ Яна вздрагивают от скептического смешка. — Что, лучше животного? — он выдерживает ядовитую паузу. — Да ладно. Можешь не притворяться со мной, даочжан Сун, — поудобней выгнув спину, он все же поворачивается вполоборота к Цзычэню и разболтанно щурится, облокачиваясь о балку локтем. — Ты и сейчас бы с радостью проткнул меня своим драгоценным снежносметающим мечом, полагаю, еще и не один раз. Взглядом он указывает куда-то, где да, припрятан Фусюэ, но при этом конечно же не забывает пройтись им по телу Цзычэня с мелькнувшей смешливой пошлостью неуместных ассоциаций. Сун Лань насмешку выдерживает. — Это не было ни нормальным, ни правильным, — сосредоточенно, словно выполняя план по нырянию с мостков в зимнюю воду, говорит он, и брови Сюэ Яна ползут вверх в издевательском изумлении: — Где-то сдох еще какой-то Гуаншань, не иначе. А как же ваша охрененная идея о справедливом воздаянии? Разве это не стало вашим совместным решением, выполнить священный долг перед драгоценным человеческим обществом, бла-бла-бла и все такое? — Я был… не совсем прав. Это все, что тебе следует знать, — уже несколько раздраженно говорит Сун Лань. В конце концов, они действительно не спросили паршивца, почему именно он расправился с кланом Чан. И они действительно оставили его в Ланьлине, в значительной степени умыв руки — по крайней мере, Сюэ Ян должен был именно так и думать, и точно так это выглядело тогда и для Цзычэня. Впрочем, мысль о том, что, останься они, по факту им пришлось бы выслушивать оскорбительные увиливания Чан Пина и любоваться довольной ухмылкой оправдываемого убийцы, заставляет Цзычэня сердито скривиться. Сюэ Ян смотрит на него с долей завороженности и внезапно часто моргает. — То есть ты признаешь, что вел себя как напыщенный высокомерный тормознутый урод, не способный ни на какие самостоятельные решения? Ну а чего, собственно, можно было ожидать? Что тварь разрыдается от счастья? Или благодарности за минуту просветления? Сун Лань морщится от его тона, но тем не менее подтверждает: — Я понимаю, почему ты все это сделал. В его голос, старающийся быть ровным, все-таки проникает какое-то странное искажение — то ли усилие принудительной недоговоренности, то ли готовность к тому, что он сейчас встретит непередаваемо опускающе-язвительное «да ну действительно?». Но он все-таки правильно подгадывает момент — Сюэ Ян просто молчит и смотрит куда-то в стену сарая напротив, машинально пересыпая рукой пыль и чертя на ней непонятного значения иероглифы. — Это не значит, что я считаю, что это хоть сколько-то простительно или… приемлемо, или не должно быть оплачено, — жестко добавляет Сун Лань. Сюэ Ян безмятежно хмыкает, все еще и не думая поворачиваться в его сторону и сосредоточенно изучая сложенные возле сарая бочки. — И за Байсюэ ты должен ответить. Это… я в этом убежден. Ну да, ну да. Сюэ Ян быстро взглядывает на него так, словно увидел что-то смешное, неудовольственно фыркает, снова переключает внимание на потрескавшиеся без воды бочки, а затем оборачивается к нему, скорчив злое лицо, заявляя встопорщенно и колко: — Что, уже забираешь извинения назад? С вами всегда так, столпы добродетели, хреновы высокоумные воображалы. Сядь подальше, даочжан Сун, ты меня бесишь! Сун Лань на секунду теряется, прежде чем понимает, что это была рассчитанная на него шутка. Безнадежно покачав головой и вздохнув, он решительно сцапывает мерзавца за запястье искалеченной руки, дергая кисть на себя — от такой наглости Сюэ Ян, как он и рассчитывает, впадает в ступор и не препятствует, когда Сун Лань, игнорируя зловеще топорщащуюся перчатку, расправляет инстинктивно сжатые в кулак пальцы чудовища на собственной ладони, без церемоний прощупывая неправильно, бугристо сросшиеся косточки под едва затянувшимся позавчерашним шрамом. Поразительно, что Сюэ Ян научился настолько ловко управляться с разделенным мечом, учитывая подобную травму. — И это — причина всему? Сюэ Ян, опомнившись, резко отдергивает руку, пряча ее под здоровой. — Эта история в исполнении Сяо Синчэня так тебя впечатлила, что ты не можешь успокоиться? — Ты о ней промолчал. — Ну конечно, я должен был размазаться перед вами, чтобы в итоге господа благородные даочжаны сочли меня еще большим выродком, — осклабившись, раздраженно цедит Сюэ Ян. — Представляю, что бы я от вас тогда услышал. Вы бы сразу пришли в праведное негодование и потом всю дорогу читали бы мне нотации, дескать, как можно было за какой-то палец лишить жизни целый клан! Что, не так? Скорее всего, так бы оно и было, предполагает Сун Лань, но все же отрицающе качает головой. — Наверное, Сяо Синчэнь действительно объяснил это несколько лучше, чем ты. — Да перестань. Сяо Синчэнь непостижим в своих трактовках всего, — Сюэ Ян, уже снова вполне расслабленно полюбовавшись перчаткой, фыркает в своей обычной насмешливой провокационной манере. — С точки зрения любого, кто не Сяо Синчэнь, ты кругом прав, что же тебя останавливает? — и добавляет тоном, от которого его хочется задушить немедленно: — Я что, зря трудился в Байсюэ? Сун Лань хранит поражающее спокойствие, каким-то воистину изумительным образом находя в себе ресурс не среагировать на подначку. Впрочем, пора признать, что игнорировать пафосные провокации поганца становится все легче: когда знаешь, что тебе уступят в чем-то более существенном, моральные покушения уже не выглядят значительными. — Насколько мы выяснили, ты заслуживаешь смерти далеко не только за клан Чан и не только за Байсюэ, — напоминает он. Кошмар, но в сравнении с их первым путешествием, несмотря на дикую масштабность катастроф, все вообще выглядит по-другому. Иначе, и намного мягче. Цзычэнь еще не может пока разобраться, с чем связан такой феномен. С тем, что они все уже насколько-то неплохо знают друг друга? Или с тем, что, положа руку на сердце, настоящее сделано не кем–то одним из них, они все постарались, чтобы настало именно такое будущее, с какой бы силой нежелания они его ни восприняли? И от этого будущего все они уже настолько устали, что формула справедливости и разделения просто не срабатывает. — Вот именно, — подводит итог Сюэ Ян, оглядывая его на этот раз с долей даже какого-то задумчивого прифигевания. — Вы же помешаны на идее искупления. Никаких дармовых прощений. Удивительно, что ты настолько не спешишь требовать оплату, раз считаешь ее справедливой. Надеешься на то, что в Гусу с этим справятся лучше? Не хочешь марать рук о, мм… — О небеса, — вполголоса куда-то в сторону говорит Цзычэнь, будучи уже просто не в силах выслушивать все это по десятому кругу. Сюэ Ян подозрительно оживляется, вновь начиная победоносно ухмыляться. Сун Лань хмуро смотрит на радующуюся непонятно чему тварь. — Сначала верни Сяо Синчэню глаза, а потом поговорим об искуплении. — Выковырять их из тебя обратно? С удовольствием. Не отдашь мне что-нибудь из моих вещей, чем я смогу это сделать? Сун Лань даже не удосуживает мерзавца окорачивающим взглядом, молчит, словно произнесенное его не касается, выжидая и одним этим вынуждая Сюэ Яна продолжать: — Ах, ну да, конечно же. Мы же идем через Таньчжоу, где надо будет раздобыть талисман, чтобы Сяо Синчэню легче было освоить технику зрения с помощью ци, прежде чем ты перероешь для него Гусуланьскую библиотеку в поисках самой этой техники, как я мог забыть! Хочешь, чтобы я был в форме, пока мы заняты делом? Практично, как набор запасных одеял в твоем цянькуне. Что? Разве не так? Сун Лань стоически выдыхает: Сюэ Яна бесполезно останавливать — все равно не заткнется, пока не выскажет накопившееся. — Жду, будут ли еще какие-нибудь теории, — Цзычэнь прохладно прищуривается: — Но раз уж ты заговорил о практичности — как тебе самый простой вариант? В том же Гусу наверняка найдутся талантливые и умелые лекари, способные забрать глаза у приговоренного преступника, чтобы исцелить человека, который заслуживает исцеления. И это будет еще весьма небольшая доплата за все отнятые тобой жизни. Какой-то очень напрашивающийся способ решения проблемы — остается только убедить в его позитивности и полезности Сяо Синчэня, что, конечно, остается под некоторым вопросом — но все равно в ответ раздается такое продолжительное и насыщенное молчание, что Сун Ланю приходится подавить просящееся наружу неприличное торжество. Неприличное, потому что от всего этого их диалога в принципе наставник наверняка бы не единожды перевернулся в своей колыбели в следующем перерождении. Сюэ Ян наконец, отмерев, встряхивает головой, откровенно и поощряюще фыркает, оценив этот небольшой недостойный выигрыш в недостойной игре, и задумчиво, без фоновой злости, констатирует: — После знакомства с великой даосской праведностью я ничему не удивлюсь. Сун Лань его не торопит, и проходит еще минут пять совместного молчания, прежде чем чудовище начинает говорить куда-то в пустоту, не поворачиваясь к Цзычэню: — Когда повозка Чан Цыаня переехала мне руку, на меня снизошло озарение. Похожее на ваши даосские открытия, между прочим. Только вы приобщаетесь к тайнам поднебесной во время возвышенных медитаций, а для меня все случилось намного раньше и не в столь приятном для постижения неземных истин месте, — он не удерживается от короткого волчьего взгляда в сторону Цзычэня, наблюдая, как тот проглатывает намек на белоснежный павильон, и издает непринужденный смешок, очевидно бессмысленный с учетом всего, что он собирается произнести. — Короче, валяясь в грязи на обочине дороги, я вдруг понял, что в каком-то замечательном, освобождающем смысле меня не существует. Ни меня, ни Чан Цыаня, ни тех людей, которые шли мимо или показывали на меня пальцем. Выудив из пыли какую-то то ли щепку, то ли прутик, Сюэ Ян вычерчивает в песке очередной иероглиф, на этот раз, Сун Лань успевать разобрать, означающий «смерть» — и тут же наносит поверх несколько небрежных росчерков, превратив в контуры слова «смех». — Вещи, которые стояли на своих местах. Они оказались перевернутыми, словно в зеркальном отражении. Поднебесная совпала с ее рисунком на дне озера. Когда я открыл глаза, вокруг меня уже был мой собственный сон — настолько нелепый и невозможный, каким могут быть только сны. — Сюэ Ян на некоторое время умолкает, словно всматриваясь в некогда произошедшее, но так же быстро возвращается в настоящий момент, оглянувшись на Сун Ланя и одарив того жестокой и веселой улыбкой, еще со времени его развлечений в клане Чан выглядящей на его юном лице завораживающе: беспечная ясность дня над бесконечной необъятностью ночи. — Поэтому я и понял, что могу делать все, что захочу. Чан Цыань ведь делал это, делал то, что хочет, вопреки всем законам справедливости, морали и здравого смысла, и наша великолепная поднебесная как-то переваривала этот абсурд, а почему не мог так же поступать я? — усмехнувшись, безжалостный собеседник Цзычэня смотрит на его вытянувшееся нахмуренное лицо, без зазрения совести воодушевляясь его унылым выражением. — Вот когда мне стало по-настоящему легко и весело. Когда стало ясно, что все это не настолько всерьез, что мир вокруг — не совсем настоящий. По-настоящему это ни на что не влияет. Можно убить или умереть, и это будет не более чем иллюзией. Мир превратился в сновидение — а если мир это сновидение, почему бы не вести себя в нем так, как пожелаешь? Сун Лань сглатывает, ощущая, как в груди поднимается какое-то болезненное, скручивающее все внутри чувство. Вряд ли Чан Цыань и ему подобные подводили под свои действия какую-то базу в объяснение равнодушия к боли искалеченного телегой ребенка. Вряд ли они вообще нуждались бы в… — И ты это попробовал. — Конечно, я это попробовал, — было бы намного удобней не различать в голосе твари полынную тень, замаскированную этой возмутительной вызывающей удовлетворенностью, и Сун Лань почти сожалеет об изменившемся восприятии. — Удивительно, но это работало. Чем меньше я думал о последствиях, об этой смешной каре богов, чем дальше мне удавалось зайти, тем легче это давалось. Это как… как когда падаешь вниз. Когда уже ничего не важно, все удается. Хотя ты и знаешь, что это ненадолго, но почему-то это продолжается… какое-то время. — Пока не умрешь, — замечает Сун Лань с едва уловимым оттенком мрачной иронии. — Финал при таких вводных наступает довольно быстро. — Даочжан Сун, даочжан Сун, — Сюэ Ян отстраненно фыркает, стирая все нарисованное, и кидает на него прямой оценивающий взгляд, явно собираясь что-то сказать, но почти сразу же передумывает, снова опираясь затылком о стену и возвращаясь к абстрактно-философскому разглядыванию бочек. — Ты думаешь, меня это беспокоило? Ничто, что умирает, не существует по-настоящему, это просто нелепость. Люди так смешно боятся, так верят в то, что они есть на самом деле, что вокруг них не сон, а что-то надежное. Как будто что-то может здесь таким быть. Это довольно забавно, разрушать иллюзию, за которую они предпочитают держаться. У Цзычэня есть как минимум тысяча возражений по этому поводу, но именно в этот момент ни один вменяемый аргумент почему-то не приходит в голову — да и все равно в столкновении с такой простодушной бытийственной потребностью любая концептуальная философия окажется бесполезной. — Так нельзя, — Сун Лань сам сознает, как беспомощно звучит эта констатация очевидности, и ожидает ответной серии язвительных выбросов, но Сюэ Ян только пожимает плечами, словно предлагая смириться с действительностью. — Это и значит пребывать в иллюзии. — Это значит быть защищенным, — просто говорит Сюэ Ян, и они снова погружаются в продолжительное молчание. Возможно, что-то в этом есть. Возможно, это даже очень неплохой способ справиться со всем сразу, раз уж в клане Чан Сюэ Ян явился их взорам, как какая-то древняя дикая хтоническая тварь в шипах и непрошибаемых пластинах — в сотнях плотнейше прилегающих друг к другу окольчуживающих звеньев с бликующими краями, хранящих его гибкую атакующую смертоносность — не оставив им тогда ни малейшего шанса понять, есть ли под этой бронеобразной чешуей что-то живое, до чего можно добраться, дотронуться, чему можно отомстить. Что-то, что делает всех людьми. Под эти пластины и сейчас до зуда хочется запустить пальцы, чтобы нащупать под ними живую жизнь, ее фантасмагорическое великолепие и заманчивую уязвимость — но вот задача по вразумлению, приходится признать, как и прежде, входит в разряд недостижимых и утопических. — А если бы… — осторожно пытается спросить Сун Лань, и Сюэ Ян искоса кидает на него насмешливый взгляд. — Что? Если бы этого эпизода не произошло, это ты хотел сказать? Если бы меня вовремя нашла какая-нибудь охренительно добрая старушка Баошань? Или если бы кто-то вроде вас с Синчэнем или твоего наставника наткнулся на меня в тот день? — Да, — через силу выдавливает Сун Лань. Что-то в этом не так, но что? Почему нельзя отмотать время назад, когда Сюэ Ян был еще невинным ребенком, доверчивым и открытым всему, что небеса пожелали бы из него вылепить? Сюэ Ян бросает прутик вперед, целясь попасть в бочку, но промахивается. — Ты даже не можешь этого представить? — наверное, надо бы убрать осторожность из голоса, но Сюэ Ян только фыркает на эту нелепую попытку сострадания. — Я могу это представить довольно легко, — безмятежно оповещает он Сун Ланя. — Жизнь в нормальной семье в каком-нибудь заклинательском клане — так же, как случилось с беднягой Старейшиной Илина. Удобная вещь, почему нет. — То есть, — Цзычэнь пытается понять, где таится подводный камень. — Ты признаешь, что вполне мог бы быть нормальным человеком. Сюэ Ян беспардонно закатывает глаза. — Ну конечно, сейчас я ненормальный. Как меня все-таки поражает твоя наивность! Вот потому до вас и не докричаться, пока не положишь рядком половину поднебесной, чтобы дошло. Но и тогда не доходит. — Помедлив, он соизволяет объяснить: — Если бы я этого не делал, это не значило бы ровным счетом ничего. Я все еще оставался бы тем, кто способен это делать, и кто сделал бы это — при первой же подходящей возможности. Как думаешь, долго ли этой возможности пришлось бы ждать, учитывая, каков вообще этот мир? «И учитывая, чего я хочу», — этого тварь не произносит, забалтывает, как настоящее ночное темное нечто, уводит от основной тропы. Хотя у Цзычэня и есть сомнения, как Сюэ Ян сам себе это объясняет. Зачем тебе это, следовало бы спросить, и Сун Лань, конечно, догадывается, что дело тут не в социальных проблемах, не в несовершенном общественном устройстве и даже не в обиде на какого-то конкретного Чан Цыаня — эгоистичный рычаг любого бытия, мир человеческих желаний, увы, не настолько мило-напрямую объясним и невероятно далек от внешних выживательно-приспособительных сфер, а Сюэ Ян слишком настоящее, слишком наглое в своей настоящести существо, чтобы позволить чему-либо извне управлять собой — но, запутанный, Цзычэнь все еще пытается неуклюже разобраться в моральной составляющей вопроса: — Несовершённые проступки… Сюэ Ян тюкается затылком о стену, изображая огорошенность учителя перед тупежом бесталанного ученика. — Вот почему ты глупый, глупый монах, даочжан Сун. Ты думаешь, что дело в поступках, а не в том, кто их совершает. — Но… — Сун Лань, хмурясь, пытается соотнести сказанное с нормальной — общеизвестной — картиной мира. — Любые учения говорят об огромной разнице даже между намерением и действием. Уже не говоря об обстоятельствах, которые не оставляют выбора… — О, эти благоубеждающие речи ты можешь оставить для тех, кто тревожится о своем посмертии! — обрывает его размышления безмятежно хмыкающее чудовище. — Полагаю, именно среди таких ты и проводил большую часть времени? Ах, как неловко. Прости, это же больная тема. Я забыл. — Замолчи. — Или что? — Сюэ Ян с искренней любознательностью выжидающе наклоняет голову, но Сун Лань не спешит реагировать, и тогда тварь мурлыкающим тоном намекающе-искусительной двусмысленности пробует его подманить: — Хотя, знаешь, ты прав. Разница есть, конечно же. Наклоняется еще ближе, почти на ухо Цзычэню сладко и лениво подчеркивая: — Действовать интересней. Отстраняется прежде, чем Сун Лань успевает среагировать, добавляя с уже откровенно издевательским смехом: — И разве вам с Сяо Синчэнем не следует поблагодарить меня за искренность? Ведь если бы ковровая дорожка моей судьбы не была усеяна трупами, вы приняли бы меня за кого-то другого! Цзычэнь смотрит на вконец обнаглевшего пару секунд в оглушенной паузе, а потом ледяным голосом отрезает — на первое утверждение, про себя обдумывая, что во втором, пожалуй, определенно тоже есть резон, кстати довольно существенно развязывающий ему руки: — Не сомневаюсь, что для тебя это было интересней — в отличие от тех, кому не повезло встретиться с тобой на одном пути! Запнувшись, он вдруг осознает, что поддался на ловко подставленную подножку, и окидывает чудовище, поднаторевшее в провокациях, не слишком довольным взглядом. — Приятно наблюдать, как ты пытаешься с собой справиться, — подтверждающе замечает Сюэ Ян, внезапно переставая улыбаться и непонятно щурясь в ответ — напоминанием о той тьме, которая — Цзычэнь знает это слишком хорошо — поджидает где-то за шутливой декорацией их беседы. — Может быть, повторишь свои извинения? Мне они приглянулись. Иметь с тварью дело все-таки невозможно, признает Сун Лань. Никаких впредь исследовательских диалогов. Нет и еще раз нет. Просто изумительно, как поганцу всякий раз находится что сказать, чтобы оно прозвучало абсолютно свежим вызовом для даосских нервов. В прошлый раз это было хуже. Чудовище, восседая после завтрака с чашкой варенья в одной руке и сладкой паровой булочкой в другой, в своих провокациях додумалось до «Разве ты не хотел бы их всех увидеть — ну, в тот замечательный день в твоем драгоценном Байсюэ? Узнать, как они провели свои последние минуты? Рискнешь на Сопереживание, Цзычэнь?» — и терпение Сун Ланя на этом иссякло. Он вдруг поверил, что Сяо Синчэнь его простит. Это была такая сладкая, исполненная величайшего облегчения мысль, что он совершенно спокойно подошел, схватив мерзавца за удобно завязанный на затылке хвост, и запрокинул ему голову. Не нужно было даже доставать Фусюэ, достало бы и ножа для резки овощей, приветливо посверкивающего на краю стола. Было неописуемым, буквально физическим наслаждением представить, как он надавит наконец избавительным металлом на горло бесстыжей твари. Сун Лань почти слышал звук, с которым поддастся кожа и разойдется мышечная ткань, пропуская нож к беззащитной артерии, почти чувствовал, как после протестующей судороги начнет оседать, ослабевая, быстро освобождающееся от крови тело. Надо отдать Сюэ Яну должное, тот не выпустил ни чашку, ни булочку, и даже не перестал ухмыляться — не лезущая ни в какие ворота бравада, похоже, в таких случаях была ему решительно дороже собственной жизни. На подбородке краснели следы сладкой сливы — от неожиданного жеста Сун Ланя он не успел толком проглотить варенье. Когда, протянув руку, Цзычэнь взял со стола полотенце вместо ножа и принялся стирать эти следы, похожие на кровь, глаза Сюэ Яна на миг округлились совершенно по-детски, а потом он их закрыл, торопливо сожмурившись — так, как нормальные люди зажмуриваются от поднесенного лезвия. — Ты мелкий, глупый… — Сун Лань, вздохнув, признает поражение прежде, чем Сюэ Ян успевает ткнуть в несовершенство его оскорблений, и его мучитель, к счастью, снова почти весело оскаливаясь, подсказывает: — «Хуже животного», на случай, если ты забыл, какие термины уже использовал… «Что это ты делаешь, даочжан Сун», спросило-таки его тогда чудовище через молчаливую минуту, ревниво глядя, как он складывает полотенце, — словно заботливости ему еще и не хватило! — и Цзычэнь на остатках стремительно заканчивающейся выдержки сумел весомо и просвещающе-прохладно произнести: «Не ты один умеешь откладывать восстановление поднебесного равновесия до лучших времен». Не то чтобы это было сказано намеренно и из жестокой потребности заставить паршивца ждать. Скорее, Сун Лань ляпнул это в надежде — может, чудовище озадачится хотя бы тем, что раз уж им, так или иначе, двигало некое, пусть извращенное, но представление о нарушенной справедливости — с чего бы тогда с таким озлоблением и упертостью сопротивляться справедливости нормальной? — но воспитательный эффект Сюэ Ян умудрялся, похоже, растворять в воздухе, не подпуская к себе ближе одного чи. Вот и сейчас, оптимистично фыркая, Сюэ Ян невинно потягивается, разминая спину, и кивает в сторону склоняющегося на убыль солнца. — Так что же, — с несколько хищной беззаботностью вопрошает он, давая понять, что пятиминутка бесплатных откровений завершена, — ты собираешься насытиться местью, или твои лучшие времена еще не наступили, и мы пойдем утеплять северную стену? Надо поблагодарить Синчэня, думает Сун Лань, за то, что он еще не позволил паршивцу сесть им на шеи окончательно. За упоительное понимание, что тварь пребывает в неизвестности относительно своей дальнейшей судьбы. Легко угадываемое ощущение испытываемого сейчас Сюэ Яном дискомфорта от сковывающих ци в меридианах печатей оборачивается внутри приятным занывающим теплом, смутным миражом предчувствия на грани удовлетворенности. Усилится ли это ощущение, если он применит к убийце заслуженную им пытку? В любом случае, все это мало походит на объективное восстановление справедливости — а уж дух его почившего наставника, со стыдом и сожалением отмечает Цзычэнь, не порадует ни при каком раскладе. Впрочем, удержаться и не сбить с Сюэ Яна хоть каплю самоуверенности невозможно — и Сун Лань невозмутимо и буднично спрашивает, приподняв бровь: — Что предпочтешь сам? Сюэ Ян хмыкает — добиться такого антидаосского подначивания от того, кто, несмотря на отменные навыки уничтожения всяческих монстров и грубое размахивание фучэнью, не в состоянии не то что кого-либо всерьез подвергнуть пытке, но даже попросту на эмоциях пнуть, не продумав последствий — в чем он убедился еще во время первого путешествия с даосами — определенно чего-то стоит! — и окидывает Сун Ланя взглядом почуявшего предстоящий обед. — Ммм, — неопределенно тянет он, будто раздумывая. — Твои страдания, конечно! — и с медовыми нотками поясняет: — Если ты выберешь первое, будешь страдать от переступания своих великих нравственных императивов, а если второе — от неудовлетворенности и отсутствия вашей хваленой справедливости под небесами! — он довольно ухмыляется, с фальшивым сочувствием наблюдая, как Сун Ланя перекашивает от подобного юмора. — Как ни поверни, я в выигрыше. Что? Тебе что-то не нравится, даочжан Сун? Так это не я придумал этот мир!