Бессветность

— И кто вас воспитывает, скажите пожалуйста!

— Когда папа Карло, а когда никто.

(с)

Вступающая в свои права осень шествует по сгорающей, обнаженной местами на расставшихся с урожаем полях до обугленной черноты земле, и туманы, захватывая кажущийся полупустым в преддверии первых заморозков город, вместе с подступающим холодом приносят все более беспокойные сновидения, тревожно неотличимые от реальности. Накануне дня, когда они должны отправиться в путь, Цзычэнь обнаруживает себя в странном месте, больше всего напоминающем подвал или подпол какого-то незнакомого ему дома. Позади — лестница, по которой он не спускался. Вокруг — темнота, едва рассеиваемая светлым пятном люка наверху. Несколько мгновений Сун Лань не может понять, где он и что он здесь делает. Потом, смутным осознанием, память воскрешает постоялый двор у дороги и ранний завтрак, прерванный внезапно приблизившимся к ним просителем — стариком, умолявшим упокоить поселившегося в их с внучкой доме призрака своей почившей госпожи… и легкий насмешливый взгляд, которым их темный спутник — пленник? — сопровождает его поспешное: «Я разберусь, Синчэнь, тебе не стоит утруждать себя». Простая, почти обыденная помощь — упокоить смятенного и все еще любящего своих домашних призрака, и без того почти не доставлявшего хлопот, способного разве что по недомыслию напугать ребенка. Он даже может вспомнить увязший в глинистой почве, выглядевший почему-то нежилым и заброшенным, по самые окна в некошеной траве дом на отшибе деревеньки — и то, как старик суетливо брякал ключами, отпирая уныло заскрипевшие двери. Что же случилось после этого? Обострившийся слух ловит иррационально приглушенное, нашептывающее словно изнутри головы эхо. Чувство опасности резко схватывает горло, не позволяя вдохнуть. В темноте, простершейся впереди, вовсе не похожей на темноту обычного подвала или погреба, поджидает, ворочается что-то жуткое, ничуть не напоминающее призрак. Что-то восставшее, вытянутое, вызванное из самого омерзительного средоточия мрака, дышащее абсолютной безнадежностью, что-то черней всех кошмаров, какие можно придумать, отвратительнее чумной гнили и сокрушительнее смерти — древнее, способное затянуть в пустоту собственного несуществования, выкормленное, разбухшее, неумолимое, несопоставимое с человеческими силами зло, перед которым Фусюэ в ладони не полезней соломинки из тростника. Почти впервые — впервые — на ночной охоте Цзычэнь делает шаг назад, чтобы бежать. Бежать. Он оборачивается — волосы на затылке шевелятся от ощущения близкого ужаса позади. Поздно. Вместо лестницы он натыкается на пустоту. Кто-то ее убрал. Втянул наверх за эти недолгие секунды — прямо за его спиной. Он поднимает голову и видит человека, сидящего на корточках на краю люка. У этого человека красивое, по-детски невинное, чистое лицо, волосы завязаны на затылке в еще юношескую прическу, скрепленную заколкой, напоминающей очертаниями скорпиона. В темных и глубоких зрачках пляшет глумливый и ликующий смех. Он ухмыляется Цзычэню сладко и ярко, подцепляя рукой в перчатке крышку люка, и говорит, наслаждаясь каждым произносимым словом: — А тебе, даочжан Сун, придется остаться здесь. По глазам, ослепляя забытой болью, мажет наискосок последняя вспышка света. Сверху обрушивается темнота.

***

— Ты что, даже не можешь его разбудить?! Сун Лань задает этот вопрос с неподдельным, хотя и несколько мрачно-саркастическим, ужасом — и, конечно, Сяо Синчэнь — и наловчился же отворачиваться за эти дни! — моментально прячет лицо, чтобы не рассмеяться — чтобы не рассмеяться чрезмерно неделикатно — точно так же, как несколько ранее он отреагировал на вырвавшееся у Цзычэня «Скажи еще, что, будь на то твоя воля, ты не выкармливал бы его из блюдечка молоком, как полуторамесячного щеночка!» — кстати наверняка и выкармливал, когда приволок из канавы уж точно, и незнание имени не оправдание, когда спасаешь разбойника. Цзычэнь, кидая на друга отчасти осуждающий взгляд — привидевшийся утром сон не делает его добрее! — отодвигает плечом занавеску в комнатку, где все еще безмятежно дрыхнет непобеспокоенное Синчэнем чудовище. — Сюэ Ян! — приходится выдернуть из-под мерзавца подушку, прежде чем тот удосуживается отреагировать недовольным протестующим звуком. Ничего он не спит, всего лишь навязывает очередной спектакль своего личного императорского театра, чтобы жизнь не казалась им с Синчэнем простой и ясной, в чем-чем, а в этом Сун Лань не сомневается ни минуты. — Поднимайся. — Господин Пэй выезжает с рассветом, — напоминает Сяо Синчэнь, успевший состроить лицо посерьезней, и стратегично обходит кровать с другой стороны, чтобы, используя навыки прославленного борца с нечистью, ловко и аккуратно стянуть с бесстыдно валяющегося одеяло и начать его складывать. — Ты же сам был против того, чтобы идти пешком. У нас меньше чем полшичэня на сборы. А-Цин заблаговременно отправлена переночевать к почтенной супруге упомянутого господина, — как подозревает Цзычэнь, чтобы избежать трагической сцены расставания: Сяо Синчэнь, похоже, не считает себя достаточно стойким, чтобы не купиться на упрашивания и умаливания настырной маленькой подопечной взять ее с собой. Подвергнувшийся двум лишениям сразу, Сюэ Ян нехотя усаживается вертикально, полуразлепляя ресницы — согревшийся, все еще возмутительно сонный и все еще возмущающе расслабленный. На миг глаза его проясняются, насмешливо вспыхивая: — Что, благородных даосов охватила ностальгия по прежним временам? — угрожающе тянет он, оценивая их маневры, но тут же, ленясь закрепить угрозу, звучно зевает, прикрываясь ладонью, и, подумав, делает безуспешную попытку вернуться в прежнее положение, подтягивая левое колено к животу в очевидном намерении, перекатившись на бок, свернуться клубком и заново провалиться в сон. Сун Лань, вовремя угадав, чем все это безобразие кончится, раздраженно встряхивает мерзавца за плечо, вынуждая снова сесть ровно. Сюэ Ян фыркает, недовольно открывая глаза пошире. — Не тряси меня так, даочжан Сун. Ты же не хочешь, чтобы моя голова отвалилась раньше, чем ты наконец сподобишься ее отсечь? — потирая лоб, он не очень качественно пытается вывернуться из хватки, разочарованно добавляя, пока Цзычэнь вздрагивает от аппетитности его слов, переваривая их чарующую всевозможность: — Да встаю я, встаю. Думаешь, у меня так много вещей, которые нужно собрать? — Одна из этих вещей как раз меня и интересует, — стремясь сделать лицо непроницаемым и с этой целью нахмуриваясь понадежней, Сун Лань кидает на постель свернутый ком одежды, проверенной вплоть до швов, и пинком придвигает к кровати изученные на предмет скрытых тайников сапоги. — Так что взять ее с собой у тебя не получится. Сюэ Ян только весело хмыкает на это ограничение — о своем драгоценном темном артефакте он побеспокоился сильно, сильно заранее! — и с очередным зевком тянется к свертку, не упуская случая для издевки: — Ммм, я-то предполагал, ты стремишься меня раздеть, а не наоборот! Сапоги он натягивает так неторопливо — успев надсмехнуться: «Следи за мной лучше, вдруг она спрятана под кроватью — ну, знаешь, вместо ночного горшка!» — что Сун Лань едва не скрипит зубами — а потом с дразнящей ухмылкой делает вид, что не может попасть в рукава ханьфу, вынуждая сверхтерпеливо ожидающего окончания этого представления Сяо Синчэня себе помогать — впрочем, то, как паршивец едва заметно вздрагивает от легких прикосновений друга, от Цзычэня не укрывается. Словно дикое животное, пойманное, но все еще помышляющее о внутреннем бегстве. — Он ведь как-то принес ее в Ланьлин, — расстроенно говорит Цзычэнь. Сяо Синчэнь запахивает на бессовестном ханьфу — Сун Ланю кажется, он мог бы сделать это намного менее нежным и уж точно не таким оберегающе-бескомпромиссным движением — и довольно ухмыляющийся мерзавец демонстративно разводит руки в стороны, не мешая застегивать на себе пояс. Затем оглядывается на Цзычэня с кривоватой усмешкой, в предчувствии скандала щурясь уже с исключительно номинальным дружелюбием: — Даочжан Сун, ты еще можешь попытаться получить на это ответ. …Маленький двор, куда они выходят, усыпан, как листьями, ледяными отсверками и отражениями звезд. Сюэ Ян на мгновение задерживается, прежде чем запереть ворота, оглядывая пустой дом — Сун Лань, за двоих за ним бдительно присматривающий, ловит какое-то новое, никогда прежде не появлявшееся выражение в его темных глазах, исчезающее прежде, чем он успевает его идентифицировать.

***

Сосредоточенность на практических заботах вне похоронного дома Сюэ Яна волнует мало, особенно когда возникает возможность взобраться на телегу и подгрести под голову пушистое сено. Он только с неопределенным значением фыркает в спину Сяо Синчэня, обнаружив, что это светоносное орудие не забыло побеспокоиться о талисмане, нагревающем над повозкой теплым облаком воздух, и устраивается так, чтобы удобно увеличить угол обзора. Все, чего Сун Лань добивается от него осуждающим взглядом, так это едкого комментария: — Разве посмею я мешать столь благородным сеятелям добра и справедливости зарабатывать заслуги, таская клетки со свиньями? При этом мерзавец не забывает следить за Сяо Синчэнем так, словно хочет протестировать еще раз эдак примерно пятьсот, не доверяя ни одному полученному результату. «Чтоб тебя», — досадует мысленно на чудовище Цзычэнь, давая себе слово поговорить с другом еще раз и куда серьезнее. Сюэ Ян между тем, удобно положив голову на локти, и впрямь как-то особенно пристально рассматривает Сяо Синчэня, по его мнению, уж слишком ставшего похожим, едва они вышли в путь, на далекую неприкасаемую луну, с этой его трагически выпрямленной спиной и сосредоточенным выражением лица, дополненным напряженной черточкой на переносице, над самой повязкой. Что и говорить, выбешивать до потери самообладания Сун Ланя намного проще и, в сущности, безопасней — и надо же, какая образцовая добродетель, позаботиться о том, чтобы кое-кто, кому сами же благородные последователи Дао и запечатали меридианы, не переохладился во время тупого сидения на тележке в пути! Все это синчэневское милосердие, разумеется, не более чем ножны, скрывающие ледяной клинок — но Сюэ Ян превосходно помнит, как неделями и месяцами развлекался его незнанием. Что-то от этой темной власти над ним все еще тлеет у него в костях, заставляя алчно облизываться на победу — вот только не совсем понятно, что можно было бы назвать победой в таком эксклюзивном случае, ибо в принципе мало что может удовлетворить грандиозному масштабу его венценосных, размашистых и раскидистых желаний. Вернее, одного-единственного, всеохватного, всецелостного желания, балансирующего где-то между стремлением греться на солнце и проглотить его. Наверное, так он ощущал бы себя, если бы путь к цели преградила внезапно непреодолимая ледяная стена. Опасность какого-то внефизичного уровня, только косвенно связанная с Шуанхуа, исходящая от Сяо Синчэня, иногда ощущается так явно, что, будь Сюэ Ян волком, шерсть у него на загривке стояла бы дыбом. Забавно, что интересуют его почему-то при этом не столько иррациональные, сколько практические моменты. Сможет ли человек, с таким непостижимым добродетельным упорством избавившийся от глаз, вырезать и собственное сердце? Если поставить его перед выбором, что в нем победит? Так или иначе, в чем он абсолютно уверен — несгибаемость, таящаяся в Сяо Синчэне за обманчивой мягкостью, должна принадлежать ему, первое место в самом центре этого сияния должно быть захвачено им, самое значимое перед небесами и всей поднебесной в этом человеке это его, Сюэ Яна, трон, пусть даже безумная тотальная власть будет длиться не долее чем полсекунды — он-то уж позаботится, о том, чтобы превратить эти полсекунды в вечность! — в общем, небожители, включая старушку Баошань, вытолкавшие это чрезмерно совестливое существо для несения праведности и справедливости в бренный суровый мир, должны быть категорически посрамлены, узаконенная предсказуемость бытия разрушена, втоптана в землю и превращена в труху: во вселенной, в самой ее закольцованной тесноте, должна быть пробита брешь. Без которой дыхание невозможно. «Нипочему», повторил тогда, переиначивая, Сяо Синчэнь, который определенно слишком много об этом знал. — Не нравится мне, как он на тебя смотрит, — угрюмо говорит Сун Лань другу, невольно повторяя сказанное Сюэ Яном Слепышке, пока они помогают господину Пэю накинуть циновку на загруженные на телегу ящики с поросятами и овощами. — Как? — нотка напряженного противостояния отчетливо слышна и проявляется в подчеркнуто дипломатичной нейтральности тона. С намерением взять реванш, вот как. Сун Ланю жаль, что он не умеет сформулировать это достаточно внятно и устрашающе. Тварь слишком ревностно стремится первенствовать перед солнцем и небесами, и пока Сяо Синчэнь, все еще подающий некоторые признаки независимости, не откажется либо от непредвзятой отстраненности бессмертных, либо от своей всегдашней надежной человечности, она не угомонится. Не успокоится, пока не достанет противника хуже, чем Цзянцзаем в сердце. Сколько ни ходи рыба кругами, леска не позволит ей отступить. Зверь, кружащий вокруг святого с намерением сбить его с ног, никогда не отпустит свою добычу. Даже если поглажка его временно отвлечет. И что припасено в арсенале его средств, в какой бездонный водоворот он планирует их затянуть, чтобы почувствовать себя победителем, попирающим побежденных, эдаким императором бытия, предсказать… к сожалению, даже почти возможно. Ну, на основании предыдущего опыта. — Похоже, он считает, что законы поднебесной должны быть перевернуты и упразднены лично для него, — буркает Цзычэнь недовольно. «А еще он хочет подтверждения своего императорского статуса буквально ежесекундно. Ну, когда не ест и не спит», — но эта мысль отдает такой детской и возмущенной ревностью перед всем, что разрешает себе паршивец и никогда бы не смог разрешить себе он сам, что Цзычэнь предпочитает оставить ее при себе. — Я смотрю, вы действительно от взаимопонимания… недалеки, — немного расслабившись, с несерьезным смехом констатирует Сяо Синчэнь вместо того, чтобы загрустить об осторожности — но тут же, опомнившись и одергивая себя, добавляет с серьезной нежностью, все еще пытаясь загладить вину, которой, как с простодушной очевидностью считает сам, нет и не может быть прощения: — Не волнуйся, Цзычэнь. Не думаю, что он собирается заходить слишком далеко. Сун Лань решает его не разочаровывать — пусть хоть кому-то из них живется немного спокойнее. Хотя следовало бы намекнуть Сяо Синчэню, что смотреть он как раз не может, и именно это его пока и спасает, скорее всего, от настоящего поединка с тварью. В чем бы этот поединок ни заключался. Потому что чудовищу наверняка понадобится видеть блеск собственной победы, ее результат, отражение своего торжества в глазах противника — и, может, это и вправду неглупая стратегия со стороны Сяо Синчэня: ослепить себя, чтобы не видеть игры — помимо прочего, неплохой способ не позволить Сюэ Яну выиграть. Некоторые вещи не так действенны, когда о них только слышишь. Недостаточно эффектны. Тварь три года скрывала от Сяо Синчэня правду насчет убийства крестьян, но если бы Сюэ Ян мог тогда просто сдернуть повязку с глаз Сяо Синчэня, чтобы продемонстрировать тому горку свеженарезанных Шуанхуа трупов, устоял бы он перед таким искушением? Или все же его амбиции простираются намного дальше? Что у него за план? Цзычэнь подозрительно взглядывает на спину вольготно расположившегося на краю повозки для продолжения утреннего сна чудовища. Ему самому, к слову, свободного пространства достается куда меньше — приходится поскромнее придвинуться к ящикам, надеясь занять время в пути медитацией. Сяо Синчэнь, убедившись, что все в порядке, устраивается, конечно же, самым неудачным для себя образом — садится впереди, рядом с господином Пэем, чтобы развлекать того терпеливым выслушиванием длинного перечня крестьянских проблем и бед, радостно заготовленного соседом для такого счастливого случая. Соседство у Сун Ланя куда проблематичней, но подобной чести он бы, пожалуй, не выдержал, так что в этом Сяо Синчэнь в очередной раз проявил благословенную мудрость — и раз уж чудовище благословенно дрыхнет, он втихомолку готовится насладиться безмолвным путевым отдыхом, вслушиваясь в фоновые убаюкивающие звуки — поскрипывание колес, возня животных в ящиках и отдаленное бухтение хозяина повозки определенно положительно воздействуют на его издерганную за последние дни тревогой и бесконечными опасениями нервную систему. Совсем скоро городское раннее затишье сменяется куда более освежающей тишиной пустынной лесной дороги. Небо на востоке потихоньку светлеет, а телегу начинает ощутимей встряхивать в неровной кривой колее. Чудовище, между тем, и не думает подавать признаки пробуждения — зато Сун Лань, время от времени на него поглядывающий, начинает замечать, что каждое подпрыгивание телеги на повороте или камне заставляет слишком расслабившуюся тварь понемногу сползать к краю повозки, так что вскоре становится достаточно небольшого толчка, чтобы поганец сверзился вниз. Сначала Сун Лань думает, что ему нет до этого никакого дела. Пусть Сюэ Ян просыпается в луже посреди дороги, если ему так нравится и если его потребность в глупых провокациях настолько перевешивает здравый смысл. Паршивцу еще повезет, если в этот раз колеса ничего ему не переедут. Потом Цзычэнь смотрит на дорогу, какой они ее оставляют позади. Повозка все еще не выбралась из туманной низины, окружающей похоронный город. Утренний тонкий слой льда, разломанный копытами и колесами, щедро перемешан с осенней грязью, наверняка до противного холодной и липкой. Не очень-то весело вымокнуть в ней в самом начале дня, особенно если нельзя будет после этого отогреться и обсушиться с помощью духовной энергии. Он переводит взгляд на бессовестного врага, размышляя, как странно это путешествие противостоит первому в его компании, когда из них троих только Сюэ Ян знал, что в плане установления справедливости оно закончится ничем — ничем с оговорками, впрочем, если припомнить саблю Не Минцзюэ. Сейчас, хотя он не связан и формально не пленник, он единственный, кто этого не знает. Телегу между тем накреняет в сторону, когда колесо проваливается в несимметричную и особенно глубокую рытвину. Одна треть Сюэ Яна уже висит в воздухе, и тот явно не собирается просыпаться. Тяжко вздохнув, Сун Лань протягивает руку, подцепляет чудовище за пояс и решительно тянет на себя, посылая судьбе, поставившей его в это нелепое положение, мысленные и отнюдь не даосские проклятья. Оттаскиваемый от края Сюэ Ян вместо благодарности издает какой-то неопределенный звук то ли протеста, то ли неодобрения, и, почувствовав под собой не пустоту, а укрытые сеном доски, немедленно засыпает, кажется, еще сильнее и безмятежнее. Выдохнув, Сун Лань, встряхнув пальцами, чтобы хотя бы условно убрать остаточный эффект прикосновения, пробует сосредоточиться, изгоняя лишние мысли и настраиваясь на медитацию. Не тут-то было. Повозку продолжает трясти, и меньше через палочку благовоний чудовище опять скатывается к самому краю, абсолютно ничего не делая, чтобы это предотвратить. От внезапного негодования хочется стиснуть зубы, но разбуженный и, не приведи небожители, скучающий от временного безделья Сюэ Ян сейчас гораздо меньше устраивает Сун Ланя, чем спящий. Цзычэнь наклоняется, чтобы вновь основательно подтянуть негодяя обратно… …Когда то же самое приходится повторить снова, Сун Лань почти достигает стадии просветления, смиряясь с тем, что никакая медитация ему не светит. Расхлябанность заразительна: его тоже начинает клонить в обыкновенный сон. Оттащив поганца от бортика, он машинально оставляет руку на боку твари, придерживая от дальнейших скатываний, поудобней опирается спиной о ящики и закрывает глаза.

***

— Попробуешь отойти дальше чем на чжан — и будешь остаток пути носить то деревянное украшение, которое тебе так приглянулось, — предупреждает Цзычэнь, уже спустя шага три от телеги начиная в полной мере прочувствовать весь нервный кошмар ситуации, на которую они с Сяо Синчэнем ответственно подписались. А ведь он еще в городе И изрядно издергался от вынужденной бдительности и неспускания с Сюэ Яна глаз! Что и говорить, караулить связанного преступника было — и было бы! — куда проще. Тем более, что раньше они делали это вдвоем. Тот, кажется, вполне это понимает и, насмешливо прищуриваясь, нагло скалится, бессовестно считывая его взвинченную усталость: — Даже не знаю, какое из твоих желаний будет милосерднее учесть. Ткнув в него эту напоминающе-язвительную, отдающую остротой разочаровывающего соблазна иголку, взглядом между тем паршивец обшаривает деревеньку, рядом с которой остановилась повозка, — третью по счету, которую они проехали за этот день — и, несмотря на его невинный и доброжелательный вид, у Сун Ланя возникает ощущение, что он привел к ничего не подозревающим жителям тигра, оценивающего отдыхающее в зарослях стадо газелей. Ну, или овец, что, пожалуй, больше подходит. Самое досадное, что, чем больше он нервничает, тем дружелюбней улыбается чудовище редким прохожим, попадающимся им навстречу. Сяо Синчэнь сбавляет шаг, слегка приотстав от ведущего их куда-то к центру селения молодым господином, чтобы на мгновение успокаивающе коснуться его руки, и Сун Лань дергается от неожиданности — даже прикосновение друга воспринимается как насмешка. — В прошлый раз это было легче, — кисло отвечает он на осторожную вопросительность жеста, не имея возможности обнародовать перед посторонним причины своей тревоги. Против его намерения, в тоне звучит изрядная доля упрека. Сяо Синчэнь видел то, что убийца сотворил в клане Чан. И он видел, чем обернулось появление Сюэ Яна в Байсюэ. И все равно он не собирается отвечать тем же. Не собирается устраивать никакой расправы. Иногда это не укладывается в голове — но что тогда насчет него самого? С хмурой демонстративностью — и совершенно напрасно, учитывая, что друг все равно этого не оценит — отвернувшись от Сяо Синчэня, Сун Лань тут же спотыкается о попавший под ноги камешек и уныло отбрасывает его пинком с дороги — жест, не свойственный его обычной сдержанности. Погибли не просто союзники из незнакомого клана, погибли близкие ему люди. Разве не его первейший, настоятельнейший долг — позаботиться о том, чтобы убийца понес заслуженное наказание? Осуществить непосредственное возмездие стало бы самым естественным действием, если не идеально законной, то абсолютно оправданной карой, и даже в среде самых праведных заклинателей с этим без малейших сомнений согласились бы. Да что там — быстрая смерть без пыток и избиений уже считалась бы, пожалуй, настоящим подарком! А уж отвести мерзавца на суд в орден побеспристрастнее и поправдолюбивее Цзиней, позволив ему тем самым жить еще несколько лишних дней или даже недель, и вовсе значило проявить к чудовищу максимум щедрости и благородства! Сяо Синчэнь чуть сильнее сжимает его руку, возвращая в действительность, верно угадывая причину его рассерженности. Ну да, угадать тут нетрудно, и это же тот самый Сяо Синчэнь, который не далее как сегодня спрашивал у него, что бы Сун Лань сделал, если бы победил тогда в Байсюэ? Тот самый Сяо Синчэнь, который протроллил его утреннее возмущение, разбудив их с Сюэ Яном, чтобы налить им в кружки парного молока, добытого на каком-то хуторе, мимо которого они успели проехать. Очень вкусного молока, надо отдать должное — и, понаблюдав, как чудовище вовсю увлеченно давится размоченным в молоке хлебом, Сун Лань последовал его примеру, разломив лепешку и покидав куски в кружку. Так действительно оказалось вкуснее. На что вообще все это становится похожим? Непринужденная милая улыбка, которую Сюэ Ян посылает попадающимся на пути местным жителям, неуловимо чем-то напоминает его довольную улыбку в Байсюэ — спущенный с веревки яогуай, с клыков которого капает кровь, развлекающийся и невинный, почти нескрываемо просвечивает через весь его с виду приличный и благожелательный темнозаклинательский облик. Эта улыбка сбивает с толку и расшатывает все устоявшиеся детерминированные цепочки, все логические обоснования и утверждения: что бы Сюэ Ян ни делал в Байсюэ и даже в клане Чан, понимает Сун Лань, он делал это без злобы. Невероятно, что он сейчас идет рядом с ними — человек, убивший его братьев, просто свободно идет рядом, словно так и должно быть, словно сама реальность не поколеблена этой картиной, не перевернута в невероятном изломе опрокинувшимся в темный колодец отражением. Мотнув головой, Сун Лань выпрямляется, стараясь втянуть побольше освежающего воздуха в сжимающиеся от сожаления — и раскаяния — и еще пары десятков противоречивых чувств — легкие. В любом случае, речь должна идти только о выборе той или иной формы казни. И он обязан — Цзычэнь пытается вернуть себя в русло здравого смысла — обязан — и был обязан до хрипоты с утра до ночи все эти дни спорить об этом с Сяо Синчэнем… а вместо этого почти четверть шичэня придерживал тварь, чтобы она не свалилась с тележки, и его ладонь еще помнит ее живое дыхание. Непостижимо. Сяо Синчэню не нужно оборачиваться, чтобы угадать ход его мыслей, и он все еще крепко держит его за краешек рукава кончиками пальцев, ведя за собой, как ребенка — словно бы из них двоих зрячий именно он. Удивительно, как его другу удается сохранять ауру угрожающей праведности для Сюэ Яна и полностью развоплощать при этом все надежды на законную расправу с преступником его самого. Ладно. Ладно. Что он может, в конце-то концов? Вырезать монастырь — это не стол торговца перевернуть, фучэнь тут бесполезен. Уместен тут как раз дисциплинарный кнут. Если бы этим их путешествие и закончилось! Сверлить недовольным взглядом спину Сяо Синчэня в надежде образумить насчет дальнейшей судьбы мерзавца, однако, еще более бессмысленно, чем разговаривать с ним. Во всем, что касается негодяя, которому они так неудачно перешли дорогу, его друг неколебимее великой китайской стены. Теперь, зная его чуть лучше, чем в первоначальные времена их юношеского союза, Цзычэню не приходится сомневаться: не встреть их так разлюбезно недопочтенный Ляньфан-цзунь, никого бы Сяо Синчэнь в Ланьлин не привел бы. Никого. Не только Сюэ Яна — вообще никого, поручи ему присмотр за кем угодно, и пусть этот кто угодно перед тем вырезал бы не то что клан, а большую часть поднебесной. Бесполезно требовать решения покарать виновного от того, кто защищает людей. Кто всегда понимает обе стороны — не одну. Кто всегда постарается влезть между молотом и наковальней. Или уж непременно засунет туда руку, голову, глаза вот даже умудрится, на худой конец, если не удастся втиснуться целиком! Вздохнув, Сун Лань переводит взгляд на бессовестно и незаслуженно радующееся жизни чудовище. Единственное, что удается придумать в свое оправдание — в ситуации неизвестности любая исходящая от них с Синчэнем забота должна восприниматься Сюэ Яном как изощренная форма жестокости. Примерно как чесать брюшко поросенку, которого чуть позже с большой долей вероятности подадут на обеденный стол. Господин всех их неприятностей между тем, не зная, с каким животным его сейчас мысленно сравнивают, оглядываясь, неопределенно хмыкает, и максимум из возможного, благодаря некоторым ненормальным заклинателям в белом — ответить ему окорачивающим взглядом, призванным в зачатке остановить глумливое веселье, поблескивающее у паршивца в глазах. Непохоже, что чудовище особенно мучается. Они оставили его умирать в Ланьлине, но сейчас возможная перспектива повторения этого сюжета не слишком его волнует — у него явно что-то свое на уме. Хотя когда по нему можно было что-то сказать? Если даже на суде его яростная растерянность почти сразу была обращена в непроницаемую ядовито-сладкую угрозу? Глумиться, надо сказать, ему есть над чем — даосы не просто так решили подзадержаться в этом селении. Еще на полдороге к нему их перехватил спешащий за подмогой юнец, стыдливо и путано поведавший, что в кожевенной мастерской случилось некое «неприятное происшествие с призраками и духами», подробности которого, по мере выяснения, вызвали у Сяо Синчэня одну из его неудержимых улыбок, а у Сюэ Яна — приступ такого хамского ржания и последовавшего за этим стеба над чужими горестями, что даже господину Пэю, похоже, захотелось его стукнуть. Их юный проводник, не горя желанием выставлять возникшую проблему на всеобщее обозрение, торопливо и нервно здоровается с кем-то из местных крестьян, с почтительным любопытством приветствующих заклинателей, — пока те склоняются в ответном поклоне, Сюэ Ян только снисхожденно кивает, задумчиво жуя какую-то сорванную по пути травинку, — и сворачивает к воротам усадьбы, выглядящей чуть более зажиточной на фоне остальных.