С волками жить - по-волчьи выть

Маяковский тяжёлым шагом шёл по коридору. Типография, где он печатался, находилась у чёрта на куличиках, а потому добирался он туда примерно сорок минут. Когда же дубовая дверь отворилась, то Владимир сразу увидел наглые голубые глаза. И уловил стоящий в воздухе запах дешёвого спирта. - Утро, Сергей Александрович.., - не скрывая недовольства пробасил Владимир, в четыре широких шага предолев расстояние с собеседником. Тот только ангельски-невинно улыбнулся и протянул пьяно: "Владимир Владимирович! Неужто вы тоже здесь?" Маяковский не ответил, а лишь отдал рукописный сборник и договорился о печати и цене, не стесняясь Есенина. А тот мирно, как маленький котенок, сидел на столе и покачивал ногами из стороны в сторону. В свои 27 он был самым настоящим ребёнком, ну, или хотел таковым казаться. Когда же Маяковский завершил дела и вышел из кабинета, то услышал, что мужчина бежит за ним. Не идёт, а именно бежит, черт его дери. - Владимир, а вы дорого просите. За вашу лесенку.., - нахально протянул он, ровняясь с поэтом и пытаясь идти с ним нога в ногу, но рост и длина ног не позволяли, что не могло не позабавить Маяковского. - Не прошу, а требую. Из нас двоих просить привыкли только вы, - парировал он, будто бы не обращая на задиру внимания. Ещё бы: это же нужно было опускать взгляд, ведь Есенин был ему по плечо, если не меньше. - Ну-ну, товарищ, - также протянул Сергей. Он был пьян, как и всегда, и оттого стал ещё смелее и ещё нахальнее. Он обогнал Владимира, преграждая ему дорогу, и остановился. - А я то думал в просьбах мы схожи. Только вот я прошу за моё искусство, а вы - за право существовать рядом. Рядом с ней. Последнее слово он выделил, так ядовито и мерзко, что Маяковский не выдержал. Он и так не отличался спокойным нравом, но этот маленький гадёныш просто перешёл черту. Схватив его за воротник выглаженной до блеска рубашки, он затащил его за угол, где было помещение подсобки и никто не заходил, кроме самих рабочих. Повезло, что сейчас их там не было. - Не ваше дело, Сергей, кого я прошу и что, - прорычал он, и карие глаза просто таки почернели от злости. Он бы ударил его, прямо по красивому личику, тем самым оставив там свою "роспись", но тут Есенин как-то слишком виновато и испуганно улыбнулся. - Владимир...Я ведь просто пошутил, чего вы так взорвались? - пробормотал он, чувствуя, как Владимир ещё крепче сжал его воротник, тем самым сдавливая горло. Есенин засеменил ногами, держась руками за стену, и тихо простонал. - Ладно, ладно, я был не прав! Хорошо! Но ведь я поэт, и разве я не должен говорить в лицо? Маяковский наклонил голову вбок, как-то садистски усмехнувшись, и как зверь наблюдал, как опьянение уходит из глаз Сергея вместе с храбростью. Хватка все крепла, а силы у Владимира хватало, чтобы Сергей уже откровенно боязливо схватил его за руку, силясь сказать что-то остроумное, но от страха даже не мог выдавить и слова. Маяковский наклонился к нему, дыша почти что в ухо, и злорадно прошептал: "Думаю, это вам будет уроком больше не храбриться, товарищ Есенин, выступая против сильнейшего." Отпустив его одним движением, Владимир поправил его воротник резкими хлопками и ухмыльнулся. - До встречи, Сергей Александрович, - пробасил он своим привычным спокойным тоном, развернулся на каблуках и, засунув руки в карманы брюк, удалился восвояси, пряча злую улыбку внутри своей души. За спиной он услышал лишь рваное дыхание и торопливые шаги в противоположную сторону. Маяковский победно улыбнулся, толкая тяжёлую дверь и выходя из низенького здания. Холодный ветерок дразнил ноздри, и Владимир не стесняясь всей грудью набрал воздуха, в наслаждении выдыхая и пропуская через лёгкие всю красоту столицы. Настал конец января. 23-ий год начался для Маяковского слишком тяжело. Вот уже второй месяц он скитался по всему городу, как неприкаянный, даже стал пить, и с пьяной тоски выл под чужими окнами. Лиля объявила ему три месяца "отдыха" и "перерыва", которые невыносимой мукой тянулись за поэтом, куда бы он ни шел. Владимир ночами шлялся по мостовым и дорогам, писал на обрывках листов в своем пустом кабинете в одиночестве, а днями пытался сделать вид, что ничего не изменилось, что он - рупор революции. Без эмоций и боли. Всё дошло до абсурда в один миг. Он больше не мог выносить этого жуткого одиночества, и даже работа уже вызывала лишь приступы тошноты и отвращения. И единственный адрес, который он знал - Брюсов переулок. Ноги сами несли его туда, пусть рассудок снова был затуманен усталостью и алкоголем. Благо, Владимир позволял себе дорогие напитки, но от них легче не становилось ни капли. Стояла глухая ночь, такая темная, что даже мужчине становилось боязно: а не вылезет ли какой-то бес или черт из-за угла многоэтажки? Дом он запамятовал, а потому, дойдя до какого-то двора, Маяковский во всю силу своего голоса прокричал: "Сергей! Есенин, черт тебя дери..." Последнее прозвучало уже приглушённо, ведь поэт поник, понимая, что скорее всего он не дозовётся до своего оппонента и противника. Наконец он вспомнил, чей это был адрес. И понял, что именно он кричал имя Есенина. Но отступать было уже поздно. Где-то посыпались маты в сторону ночного гуляки и угрозы вызвать "ищеек". В каком-то окошке зажёгся свет, и в нем показалось сонное, но взволнованное лицо Сергея. Он в недоумении уставился на фигуру, которую опознать не мог, под окнами соседнего подъезда, а после вмиг удалился и выключил свет, видимо решив, что зовёт очередной фанат его творчества. Но Маяковский бы не был бы собой, если бы не прошмыгнул с ночным жильцом вглубь подъезда и не поднялся бы на нужный этаж. Там он наугад нажал на дверной звонок. Ему не ответили. Тогда он круто развернулся, прошел пару шагов и позвонил в дверь напротив. - Клянусь, если ещё хоть раз.., - прозвучало начало ругательства голосом Есенина, и он почти что в одном исподнем открыл дверь, сталкиваясь лицом к лицу с поэтом. - Владимир Владимирович? - Доброй ночи, Сергей, - пророкотал Владимир, оперевшись на локоть, чтобы быть с Есениным на одном уровне. От него дико несло алкоголем, что было видно по понимающему и все же недовольному взгляду Сергея. Маяковский смекнул, что нужно бы объясниться, и откашлялся. - А я тут был неподалеку и решил забежать. Пустите? Есенин молча отошёл в сторону, давая Маяковскому пройти, и поспешно закрыл дверь, пока соседи не начали ломиться в квартиру, чтобы выяснить, что это за такой ночной посетитель. Владимир довольно аккуратно разулся, снял пальто и прошел внутрь, однако дальше не ступал - все же, здесь он не был хозяином. - Ну и чего пожаловали? Ночь уже на дворе, причем не первый час. И не говорите, что просто скучно стало, - немного раздражённо проговорил Сергей, вздыхая и включая небольшой ночничок. Галина сегодня не ночевала дома - работала, оттого Есенин был в квартире один. Владимир же как-то загнанно, исподлобья глянул на поэта и тут же отвёл взгляд. "Говорю же: гулял и решил проведать. Ни слыхать, ни видать," - пожав плечами повторил заученную фразу Владимир, и увидел в глазах Сергея явное недоверие. Он подошёл ближе, смотря Маяковскому в глаза и спросил: "Вы думаете я идиот или кретин, Владимир? Говорите прямо, иначе вылетите отсюда быстрее, чем кто-либо узнает, что вы здесь были." Тот лишь покачнулся от такого напора в свою сторону и поджал губы. Скрывать уже было нечего, да и Сергей бы не отстал от него и взаправду бы выставил за дверь. Тяжело вздохнув, Владимир отвернулся, пытаясь сфокусировать взгляд на окне. - Я был один. И я устал быть один, как пёс беспризорный. Мне стало боязно, что я таким и останусь, - пробубнел он, не смотря на Есенина. А тот лишь молча слушал его, постепенно понимая, что тот отчаянно пытается умолчать. - Я помню только ваш адрес: слыхал из сплетен. Другого не было. Могу уйти. Такое вот предложение в конце Владимир добавил скорее как защиту, нежели как нападение. И вдруг Сергей усмехнулся. Не без насмешки, конечно, но более-менее искренне. Видеть Маяковского пьяным для него было вновинку, так ещё и разбитого, такого несчастного, что ли. Есенин выдает что-то по типу: "Оставайтесь, чего уж", и идёт заваривать чай нерадивому гостю. А тот лишь садится на стул у стола, даже не оглядывая маленькую чужую квартирку, где жил поэт. Дальше время шло слишком быстро. Маяковский был неповоротлив, неуклюж, и потому старался вообще ничего не трогать, особенно кружки с чаем. Алкоголь продолжал бить в голову, и Владимир пытался ему противостоять, но вызывал этим лишь смешки Сергея. И вот революционер все же сбрасывает ложку со стола, пытаясь что-то отстоять в споре, смысл которого он уже потерял. - Так вот! - громогласно заявил он, так и не продолжив, и спьяну опустился на колени на пол. Он сидел в рубашке и в брюках, а пиджак его уже где-то пропадал в пределах квартиры. Взяв в руку ложку, Владимир поднял глаза и затряс ей, как королевским жезлом. - Разве не видите, что я был прав, Сергей? Но Сергей не ответил. Маяковский сидел почти что у его ног, совершенно не понимающий чушь, которую сам и нес, и сейчас был таким неописуемо красивым, в этом теплом свете ночной лампы, что у Есенина перехватило дух. Его карие глаза стали почти что черными из-за темноты окружения, а сам Владимир выглядел совершенно как пёс. Неудивительно, что Лиля крутила им, как хотела - она видела его таким куда чаще. Владимир же положил ложку на стол и совершенно без стеснения сложил руки на колени Сергея, уложив на них голову. И так, исподлобья, как послушный щенок, смотрел прямо в глаза Сергею. - Ну что, сдаётесь, гений всей России? - насмешливо протянул он, смотря в голубые глаза Сергея с такой детской забавой, что Есенин невольно испытал ощущение, будто он желает свершить что-то совершенно запрещённое. То, что Владимир завтра скорее всего не вспомнит: он уже еле держался на коленях, потому упирался в тело своего собеседника почти что всем весом. И это желание стояло у него перед глазами, пока он смотрел на Владимира. Оно кипело в его груди, прожигало изнутри красивыми и рваными словами, которые Сергей никогда не осмелится сказать вслух. "Сдаюсь," - на выдохе ответил он, и руки его задрожали, как при лихорадке. Он мягко, почти невесомо положил их на щёки Маяковского, сначала прощупывая почву. Тот не отстранился, только тяжело задышал и не отрывал взгляда от поэта, будто вопрошая, что же он творит. Но блондин и сам не знал: он согнулся в три погибели и коротко, совсем мгновенно касаясь губами губ Владимира. Тут же он отпрянул, как от ожога, но не убрал рук. Дыхание Сергея сбилось, и он опустил взгляд, не зная, что и сказать в свою защиту. Но через секунду его притянули обратно и поцеловали. Маяковский был на удивление спокоен: он смотрел также в глаза, но целовал увереннее, смелее. Видимо, его подогревал алкоголь. Или то, как Есенин был смущён и скован в движениях. Сергей силился что-то сказать, но его тут же заткнули поцелуем, не давая такой возможности. Он тихо простонал в поцелуй, и почувствовал, как Владимир придвинулся ближе, приподымаясь на локтях, чтобы целовать было удобнее. Целовать, а не насмехаться или бить. Целовать. Спустя несколько минут этих поцелуев Владимир поднялся, обхватывая Есенина за шею и притягивая к себе. Тот не противился: противостоять Маяковскому в плане силы он не мог и отчётливо это понимал. Понемногу становилось жарко, как в самом пекле, и Сергей все чаще прерывался, как бы прося дать ему перерыв, утыкался в шею Владимиру, шептал что-то бессвязное, лирическое. Маяковский был куда проще в этом плане: он сгрёб мужчину в объятия и вместе с ним упал на маленький диван у стены. - Владимир.., - протянул Есенин, упираясь руками в грудь поэту. Тот по-звериному прорычал куда-то в район шеи Сергея, поднимая хмельной взгляд. Блондин закусил губу. Он боялся, боялся того, что это будет единожды. И они оба это понимали. Потому Владимир умерил свой пыл, аккуратно целуя мужчину в шею, так нежно, что это было неожиданно и странно для Есенина. Он ожидал укуса или любой другой боли, но Маяковский жалел его: целовал, заводил движениями и прикосновениями, горячими, как июльский день, тихо шептал на ухо "Серёжа" и опалял его дыханием. Вскоре одежда оказалась на полу, Маяковский совершенно не стеснялся, чем восхищал Сергея. Он был спокоен и раззадорен одновременно, оттого было видно, как он сдерживался. Сдерживался до последнего вздоха. До первого утреннего луча. А утром Маяковский проснулся в чужих объятиях. В таких горячих и нежных, какими бы его не наградила ни Лиля, ни другие женщины. Есенин ещё спал, и его волосы разметались по подушке, как золотой ореол. "Ангел, не иначе," - подумал Владимир, и коснулся губами виска спящего, уже без той страсти, лишь с немой преданностью. Следы их нежной, трепетной ночи казались виденьем: не было ничего постыдного или греховного. Чистая любовь в ее проявлении. Сергей заворочался, устраиваясь поудобнее, и поэт понял, что ему придется уйти. Чтобы он не пострадал. Чтобы о нём не ходила молва. Чтобы он жил без Маяковского. Чтобы жил.