С тобой имена заместо местоимений

Сначала прозвенел колокольчик, затем открылась дверь. Георгий обернулся; в последнее время он жил звуками. Звук шагов — тяжелых, обессиленных. Вы когда-нибудь слышали медленную походку умирающего? Прислушивались к тому, как отвечало на прикосновение ноги старое дерево? Как гладиатор, встречающий старого, опасного врага — скрип в качестве приветствия, и чем дальше идешь, тем дольше слышишь: «Аве Кайсар!» Звук капель и оставшегося грома за дверью — раскатистого, могучего. Не надо видеть, чтобы знать, как распаленный какой-то интригой Громовержец бросает в землю огненные перуны, сплошная керавноболия, и как от горького отвара оставалось травяное послевкусие, так и от грозы оставался звук ливня. Капли, капли, капли... Внутри Дома Георгий был молодым. Тридцать три года — возраст практически незначительный, и плевать, что он не мог выйти в измерение людей, мгновенно не погибнув от старости. Симон тяжело опустился в кресло. С него текла вода, седые волосы слиплись, одежда пристала к коже. Георгий придвинул его к огню; грел тот плохо, но это лучше, чем ничего, что-то всегда лучше, чем ничего. — Все плохо? — спросил Георгий негромко. — Я бы сказал, что все не изменилось, — прошептал Симон хрипло. Его глаза были закрытыми. Георгий видел слипшиеся стрелочки ресниц. — То есть да, все плохо. — Ты справишься, брат. — Конечно. Больше некому. Симон сложил мокрые серафимовские крылья, и были они то белы, то черны. За Домом бушевала не чума, но сама мать Бодхо. Обернувшись человеческой девицей с голыми от кожи и мяса ногами, она распростерла свою власть на весь континент. Магии не хватало, чтобы поднять Дом в воздух. По подсчетам Андрея, Ходячий Замок Симона, он же — Многогранник братьев Стаматиных, был последним оплотом живых. Разверзлась земля, и полезли из-под нее черви, и были они гораздо больше, сильнее и свирепее, чем те, которых они видели в Городе. Мор стал самой легкой из проблем. На вершине кровопролития, оды людоедства и жестокости сидела на руке у исполина Бодхо — и не осталось ничего ни от Города, ни от армии, ни от огромной пушки. Георгий знал: так мать-земля мстила за святотатство, за нарушение главного Закона. Она и раньше не жаловала человеческий род, а уж потом... и бродили за ней костяно-глиняные люди, неживые и немертвые, слушающие лишь одну ее волю, и так в Степи остались глина да кости, да ветер, свистящий между менгирами-пальцами, да песня, похожая на вой шакалов. Не было больше танцовщиц, достающих из недр земли ее боль — незачем. Не было больше быков, исчезла степная чудь. Георгий заварил чай. Черная челка падала ему на лицо, аккуратные руки творца, которые по законам если не физики, то хотя бы биологии должны были огрубеть, переливали из жестяного чайника кипяток. Весь он был тонкий, еще не громоздкий, и глаза еще светились настоящей жизнью, переливаясь от серого к голубому, а от голубого — к зеленому. — Я сразу сказала, что это дурная затея, — сказала Нина, спустившись с лестницы к ним. — Стихию можно укротить, но не одолеть, Симон. Перенеси нас в другие земли, богатые волшебством, ты ведь знаешь, где они! Перенеси в другой город и забудь об этом проклятом месте. Симон молчал, и Георгий слышал в его молчании тоску. Утопия получилась совсем не такой, как задумывалось; они победили смерть, но лишь на территории Многогранника. Без детей он потерял часть своей силы — больше не мог перенести тебя в чужой сон или воплотить нереальную мечту. На этом корабле выживших остались лишь сторонники Симона. С момента, как Город был разрушен, прошло пять с лишним лет во внешнем мире. Нина скучала по Каспару, и Виктор, даже будучи десять раз любимым мужем, не мог заменить единственного сына. Георгий же скучал по жизни. По чему (кому) скучал Симон он слышал в его молчании, и мысль о том, что даже это последнее чудо могло пойти прахом из-за внезапной вспышки любовной чумы, злила его. Воистину, любовь — худший из ядов. Георгий покачал головой. Между перьев крыльев Симона жила боль. Ее тихие звуки царапали слух. Ему показалось, что брат в кои-то веки не сможет справиться с задачей — он слишком устал. Дом резко покачнулся, когда Георгий попытался разлить в три чашки заварку, и все померкло вокруг. Такое уже бывало, и он зажмурился, зная, что услышит в следующую секунду. Голос Симона шептал в его голове: «Не просыпайся. Мне жаль тебя убивать. Не просыпайся». Хотел бы он иметь крылья, чтобы улететь из Ходячего Замка… перестать быть продолжением близнеца, который и не близнец вовсе; зажить свою жизнь, даже если она будет невыносима, лишь бы выйти из тени и услышать что-то новое, никем не повторенное. Пение птиц. Душу в орехе. Приближение поезда. Живую женщину — и не Каину бы!.. Он спал и видел странный сон из того, как представлял Утопию брата — несчастье для всех, но великую магию, смерть и погибель — с секретом бессмертия в Башне. Выполнив свою часть плана, он утонул в мечте — чужой, но обезображенной его собственными представлениями. Симон и Георгий смешались в одно. Повернув голову к человеку-птице, сидящему у огня, когда тряска внутри дома прекратилась, Георгий спросил, не слыша себя: — Я — это ты? *** — Георгий? — неуверенно спросила Мария. — Уже нет, — ответил Симон голосом Георгия. — Уже нет.