С тобой имена заместо местоимений

Он помнит только маску страшной птицы — и тихий, вкрадчивый голос: — Хочешь изменить свою судьбу? Он хорошо знает правила игры. На такие вопросы всегда нужно отвечать: “Нет”. Это всегда подвох, обман, что-то, от чего потом бед не оберешься. Он смотрит на себя со стороны; по меркам Столицы он молод, по меркам Симона — чуть ли не дитя малое, а лежит там, на кровати, с дырой в груди — и старик стариком: морщины, лысина эта дурацкая, крючковатый нос, который из-за лысины выглядит крупнее, чем на самом деле. Отворачивается. Знает, что нельзя, но разве это первый запрет, который он нарушил в своей жизни? — Хочу. *** Исидор не пошел домой — знал, что там его ждет верная смерть в виде старого друга. Он не винил его, даже понимал — Оюн защищал ту правду, в которую верил, просто в какой-то момент их пути кардинально разошлись; может быть, соверши и он такое святотатство первее, Исидор бы отреагировал схожим образом. Кожу стягивала болезнь. Он шел и чувствовал, как соки жизни, и без того ставшей некрепкой в последние дни, уходят в землю, подобно удобрению. Станцевать ей на прощание, что ли — матушке? Голос Чумы совсем не такой, как у Муу Шубуун: женский, строгий, властный. — Достаточно уж повеселил, когда позволил меня ранить, менху, — выплюнула она ему в ухо. Исидор улыбнулся — права. Он провел ладонью по одному дому, по второму — не то в попытке удержаться на ногах, не то для того, чтобы оставить заразу. Он, все еще доктор, хорошо знал, как быстро распространялся штамм; в прошлый раз хватило совсем немного, чтобы песчанка уничтожила целый район — а он через весь город ее несет, гонит с кровью по жилам построенного Каиным организма… В конце улицы его ждал огромный силуэт с рогами. Исидор прищурился: неужто аврокс?.. Нет. В руки Оюна он просто упал — не поскользнулся, не споткнулся, именно что упал, зажмурившись. Умирать ему не понравилось; взгляд полупрозрачных глаз издалека отдавал волнением. Пытаясь вслушаться в то, что говорил ему человек-бык, человек, опустившийся до сущности быка, Исидор слышал только чуму — поэтому просьбу пришлось показывать жестами. Он не боялся его заразить — знал почему-то, что с кем-с кем, а Оюна она не тронет; хорош слуга, хорош… — Баяртай, дуугай**, — почти что нараспев сказал он ему хрипло прежде, чем упасть. Удар у Оюна был крепким. Наверное, за это он его и любил. *** Качает. Он поднимает взгляд, смотрит вперед; голова трещит, но боль в груди все равно сильнее. Цыкает языком недовольно: у Оюна совсем нет фантазии, бьет в одно и то же место уже второй раз, сволочь! Сидит рыжая бандитская рожа, улыбается. Что ж, видеть человеческое лицо гораздо приятнее, чем маску. Шапка у рыжего натянута на лоб, но огненные прядки все равно выбиваются. Или дело в предчувствии? — Ну кто ж так делает? — спрашивают у него. — Песенка, сыгранная на гитаре и на скрипке звучит по-разному, да только играют одинаково, по тем же нотам. Хороший ты музыкант, но это ж не про музыку, а про игру. Сыграем? Он знает: “Нет”. Больше никаких игр. Дай мне уйти, хочет сказать. — Раздавай, — говорит. — Сам раздавай! Смех отдается эхом в голове, а не в ушах, и прежде, чем кубики бандита упадут ему в вытянутую ладонь, он видит три шестерки. *** Симон посмотрел на него как на умалишенного, потом — с плохо скрываемым сочувствием. Или это разочарование? У Исидора совсем нет времени решать, что; он протянул к нему руки и взял за лицо — так внушения лучше доходили. — Сначала мы дождемся Артемия, потом уже начнем, — сказал он решительно. Степь пела жуками, шелестела травой, гремела звездами. — Ты хочешь, чтобы Город вырос, так? А как он вырастет, если ты ему шанса не даешь? Он же у тебя один, Симон, отнесись с пониманием. Исидор чуть ли не за волосы оттащил его обратно; железо рельс гремело наравне со звездами, когда они шли из Степи домой, таща за собой лопату — одну на двоих. — Это ничего не изменит. И сын твой ничего не изменит, — ворчал Каин за спиной, то и дело оглядываясь назад. — Я должен передать ему знания, должен передать ему детей, — причитал Исидор в том же тоне, рассерженный и уставший. — Ты не знаешь наших правил, ты не знаешь Уклада. Она выплюнет меня, как косточку, если я не успею. Сначала поезд, потом — твои амбиции. — Кто — она? Бурах вздохнул тяжело и махнул рукой. — Говорю же — не знаешь! — Постой… дай дыханье перевести. Они остановились, потом сели у дерева рядом с его берлогой. Воздух постепенно становился холоднее — поднималось солнце вместо луны, и Исидор проводил светило взглядом. Симон не затыкался ни на секунду, а он, наоборот, молчал, смотрел, слушал Степь, пытался почувствовать хоть что-то, кроме беды. Он почти задремал под монолог — возраст сказывался, что ли? Проснулся от грохота, скрежета, лязга. Рука сама потянулась ко рту. — Сходи проверь, — прошептал он Симону, не отрывая глаз от поваленного набок поезда, будто невидимая рука взяла его, как игрушечного, как картонного, и перевернула, перед этим проведя зажженной спичкой. Через пару часов Исидор сам копал яму, с жестокостью ударяя лопатой по плачущей земле, как только пришел в себя. Не было больше у города менху — и не будет, гори он пропадом, синим огнем гори!.. Старший Бурах провел грязной ладонью по лицу, по старым татуировкам, вслушиваясь — и вскоре вместо траурного молчания Каина или шуршания сонных тарбаганчиков услышал чуму. Затем, кривясь от бессильных слез, пошел домой. И все повторилось вновь. *** Бьется. Он прислоняется к стенке спиной, подтягивает колени к груди. Усталость играет им, вертятся кости-кубики, царапают шестерки. А оно — бьется. Ему хоть бы хны, и окровавленный штырь, не достающий самую малость, служит скорее красноречивым украшением, чем символом скорой расправы. Может, он просто неудачник. — Заяан**, — говорит оно, — не то, что меняешь. То, что принимаешь, менху. Он отворачивается. Возможно, в дни своего настоящего, он слишком редко навещает его — поэтому оно так мстит теперь, на больное давит? Скучает по ребенку, как он скучает по Эршеру, затем — по Артемию? Да, он просто неудачник. — Нужно еще раньше… нужно еще раньше. Дай мне прожить эту жизнь еще раз. Зурхэн*** молчит. Когда он склоняется к земле, теплые материнские руки обнимают его, успокаивают, упокаивают. Он знает, что попытается еще раз, когда проснется, но сейчас он слишком измучился — и теперь пора спать. * прощай, молчащий ** судьба *** сердце