С тобой имена заместо местоимений

Город, говорил Симон Каин, есть организм, и воспринимать его нужно исключительно так. Названия районов, дома, местоположения, застроенные заборами Линии, которые можно пройти лишь так и никак иначе — все входило в понятие организма, живого тела. Исидор даже был согласен — за исключением того, что Симон не учитывал возраст Города: их поселение было стариком — немощным, слабым, едва живым. Город давно перерос сам себя, стал больше, выше, возможно, упорядоченнее, но от того — не живее и не сильнее. И поэтому, когда в организм попал вирус, разрушающий все на своем пути рой микробов, Исидор, как знахарь, решил отсечь больную конечность. Этим методом пользовались на войне, а с чумой — всегда битва, пляска смерти, противостояние. Там, на поле, где сходились две армии, ампутацию не считали крайней мерой: не было ничего важнее и ценнее человеческой жизни, и даже если солдат оставался калекой — так лучше, чем если бы он остался трупом. Теперь просчитался Исидор. Воспринимая Город телом, он забыл о том, что у организма не было привычки отращивать новые конечности. Маленькие пальцы не приходили давить на совесть. Молодчики из соседних районов нашли чумазую девочку со спутавшимися волосами на погорелище. В воздухе еще долго стоял этот запах пожара, знойными ночами он становился невыносимым — но если малышка, прозванная Мишкой, пропала, значит, она точно пошла в сердце спаленного района, туда, где некогда жили ее родители. Исидор взял ее на руки. Девочка сразу отвела взгляд, принялась отрывать белый кусочек облезающей кожи под ногтем — что угодно, лишь бы не смотреть на убийцу своих родителей. Это было больно. Глядеть на нее, маленькую и беззащитную — больно. Понимать, что не сможешь обеспечить ей здесь хорошего, хотя бы достойного будущего — больно. Взращивать ее, не зная, были ли родители Мишки заражены или их можно было спасти — больно. Но он решил попытаться, потому что не мог иначе. Город наводнили беспризорники. Отдать бы ее в семью, где будут любить, где распутают копну волос и заплетут заботливо косички... у него самого пальцы не поворачивались; к тому же, как только он тянул ладонь к ее лицу, Мишка начинала плакать. — Я не причиню тебе вреда, — говорил Исидор тихо и ласково, качая девочку на руках. — Я хочу помочь. Сколько ей было — года три, четыре отроду? Как ее звали по-настоящему? Была ли она странненькой всегда или стала такой — из-за него и его “решительных” методов? Он протянул ей дольку яблока — сам проверял, что сладко. Мишка повертела ее в руке, недоверчиво откусила, прожевала, проглотила — и бросила на землю. — Н… не люблю, — сказала она. Исидор тихо вздохнул. Он подумал, что не бросил бы ее, даже если бы сгорел его собственный дом, даже если бы умерли все дети вокруг. Чувство долга, чувство грызущей ответственности были попросту тяжелее. Потом, конечно, одумался; нельзя променять целый Город — единый организм, как говорил Симон, — на одну маленькую девочку, которая не любит яблоки. Как он потом выяснил, она не любила все, что он ей давал; как позже стало ему ясно, она не любила его — и эта нелюбовь была такой правильной, что Линия, ведущая к Мишке, дребезжала, как битая под ударами пьяного музыканта струна, стоило Исидору подумать, что заслужил большей благосклонности. И все-таки еще никогда он не пытался так сильно добиться чьего-то прощения.