В моих венах страшный яд, который ты в меня ввела, а я, кроме тебя, не замечаю нихуя

— Не хотел тебе этого говорить, но выглядишь ты паскудно. Все начинается с этого. На самом деле все началось еще давно, но Вадим берет это за отправную точку, когда открывает дверцу холодильника и отклоняется, чтобы бросить недоуменный взгляд на Олега, делая глоток молока прямо из пакета. Возвращает пакет обратно в холодильник, дверцу захлопывает мягко. — Слушай, я всегда выгляжу охуенно. Да и даже если бы выглядел паскудно, это не твое дело. Для пущей самоуверенности еще фыркает. — Ты бы в зеркало посмотрел, — советует Олег, помешивая что-то в кастрюле, и говорит совсем без зазрения совести: — На тебе как будто мешки с цементом ночью разгружали. — Не преувеличивай, волчик, — отмахивается тот. — Немного не выспался, и все. Но тот факт, что я пустил тебя пожить на диван, пока в вашем раю какие-то проблемы, не значит, что ты можешь лезть ко мне. — Я об этом и говорю, — продолжает Олег, будто бы совсем его не слушая. — Еще и раздражительный. Сам не свой. — Все, иди нахер, — и из кухни выходит. Не пойми откуда взявшееся раздражение и правда подмечает. Оно где-то на фоне маячит, вместе с усталостью. — Что это за баба такая, после которой ты злее обычного и выглядишь, как только что из запоя? Олег, похоже, за ним в коридор выходит, но Вадим в первые попавшиеся ботинки влезает (похоже, не в свои), куртку с вешалки в прихожей цепляет и не дослушивает. Подсознание отзывается на каждую фразу, но он затыкает его ровно так же, как и Олега. Слушать правду нет никакого желания; а еще мысли в голове начинают путаться, будто кем-то подсказанные. Последнее время творится какая-то чертовщина. На улице пасмурно и людей много, но голова болит не из-за этого. Голова теперь часто болит. Он роется в телефоне в попытках вспомнить, где, блядь, был ночью. Признаваться даже самому себе не хочется, но уже которая ночь выпадает из памяти, и дело не в алкоголе или ударе по башке. Если поддаться панике, то можно нехило так обосраться от страха за раннюю деменцию или какие-нибудь очередные признаки ПТСР, которые он привык игнорировать еще с две тысячи двенадцатого. (Что-то в крови не дает поддаваться панике уже третью неделю, но он понятия не имеет, что оно там находится.) В телефоне пусто. Его почистил кто-то, похоже. В голове вспыхивает шальная мысль сдать мочу на наркотики. Хуй знает, чем его накачать могли, но Вадим отказывается от нее почти в тот же момент, как она появляется. Телефон звонить начинает внезапно, он сбрасывает со второй попытки. Разговаривать с Волковым не хотелось еще в квартире, с чего бы на улице что-то изменилось. Нужен кофе. Самый большой и с тремя шотами эспрессо. Для начала поможет проснуться. А там, может, ему снова станет похеру, что у него провалы в памяти, хрен пойми откуда взявшаяся слабость и фоновые головные боли. На ПТСР вроде смахивает, ну или можно убедить себя, что смахивает. Олег больше звонить не пытается. Оно и к лучшему. А вот то, что он совершенно никак не реагирует на миловидную девчонку на кассе, явно строящую ему глазки, это уже тревожный звоночек. Старость и хреновая погода, решает Вадим. Очередной симптом в список. Он забирает большой пластиковый стакан и садится за небольшой круглый столик у окна. Спать не хочется, но сил ни на что нет. Странное состояние. Вытаскивает телефон из кармана куртки и снова принимается крутить его в руках. Просматривать звонки, соцсети и последние сообщения. Зацепок ноль. От попыток напрячь память голова начинает болеть все больше. Горячий кофе жжет кончик языка, и он смахивает всплывающее окно с сообщением от Волкова. Что-то про «Если ты наркотой баловаться начал…» и дальше надо открывать и смотреть, а он ни с кем не хочет это обсуждать. — Хуй его знает, — себе под нос. Если и начал, то точно не по своей воле. Но список звонков вообще никак не помогает. Нового там ничего не появляется, и проще сдаться. Вадим взгляд на стекло переводит, делает глоток. И в голове едва ли не скрипом шин по асфальту раздается резкое: — Пошел вон, я ужинаю! Шипящий скрежет голоса настолько резкий, что он зажмуривается и ладонь к виску прижимает. Стакан из другой руки не выскальзывает чудом. Импульс в башке болезненный, но проходит быстро. — Какого… Моргает раз, моргает два. И ничего. Чужого голоса нет нигде, музыка в кафе тихая, а рядом никто даже стулья не двигает. Люди за стеклом торопятся, машины ездят, как и всегда. Все вообще как и всегда. Озарение не приходит, но он почему-то цепляется к словам Волкова, которые прокручивает в голове. Трубку тот снимает после первого гудка. — Ты говорил про бабу, — без приветствий, сразу сходу и несколько раздраженно. — Что за баба, волчик? — Без понятия, ты сам ничего про нее не говоришь. — Нет, ты не понял. Какая, блядь, баба? Люди вокруг начинают оборачиваться. Вадим осекается, замечая это. Похоже, с ним и правда что-то происходит. Наверное, сдать мочу на наркоту все же стоит. — К которой ты ездишь, — как ребенку объясняет. С тяжелым выдохом. — Не езжу я ни к какой бабе. — Вадик, серьезно. Если тебе нужна помощь… Шипящий женский голос отзывается почти у самого уха: — Не нужна мне никакая помощь. Да и он не сопротивляется, да, прелесть? Он моргает. — Ты тут? — у Олега голос уставший, несколько обеспокоенный, но в целом спокойный. — Ага, типа, — заторможено в ответ. Спустя несколько секунд молчания: — Можешь рассказать мне про нее? И вот это звучит уже похоже на самого себя. — Я же говорю: ты про нее ничего не рассказываешь. Твое дело, конечно, но если выпивка и секс тебя уже не вставляет, и ты решил там с ней на что-то присесть… — К делу, волчик. Олег тяжело выдыхает в трубку. — К дому опять твой Бугатти подъехал. — У меня нет Бугатти, не еби мне мозг. — Твоей бабы. Только тут он замолкает. В голове все еще пусто, ничего в голове не всплывает. И то ли дело в тишине, то ли в его взбалмошном поведении, но Олег почему-то продолжает говорить, объясняя как детсадовцу: — За тобой почти каждый день приезжает машина, ты уезжаешь, являешься под утро. Хуже пьяного, на вопросы не отвечаешь, только несешь какой-то бред про то, какая она потрясающая и что так хорошо тебе еще не с кем не было. И выглядишь с каждым днем все хуже. Серьезно, это нездорово. На что тебя там подсадили? Вадим телефон кладет на стол, ладонями глаза трет. Ничего не вспоминается. Абсолютная пустота в голове. Чем больше об этом думает, тем больше голова болеть начинает. Женщина. Все дело в женщине. Надо уцепиться за это и держаться. А там куда-нибудь точно выведет. — Мне спуститься и сказать водителю, чтобы тебя сегодня не ждали? — спрашивает Олег, но Вадим уже его не слышит. Даже звонок не сбрасывает. Если бы услышал, то сказал: «Не надо». Неосознанно выдал бы: «Не смей». Потому что подсознание все помнит; подсознание прекрасно понимает, что происходит, и опасность чувствует на уровне хорошо развитых инстинктов. Подсознание спит благодаря яду, растекающемуся по венам и артериям. Паника усыпляется почти в тот же момент, как зарождается. — Женщина, женщина… — бубнит он себе под нос, почти не отдавая себе никакого отчета. В телефоне должно быть хоть что-то, какой-то намек. Не было еще такого, чтобы кто-то из любовников или любовниц проходил без каких-либо следов в телефоне. Даже случайные перепихоны в выходные между контрактами так или иначе оставались мусором в списке контактов или сообщениями с неподписанными номерами. Тонкая нить почти попадается в руки и сразу же начинает ускользать. Инородное вещество в организме успокаивает хуже лошадиной дозы транквилизаторов. Паника начинает отступать медленно, ровно как и мозг перестает реагировать на сторонние раздражители. Чужой голос в голове звучит не едва различимым воспоминанием, а вполне ощутимой реальностью. — Не меня ли потерял? Вадим не оборачивается, не ищет никого глазами в людном кафе. Шипящий шепот в самом мозгу успокаивает и разве что не парализует. — Умница, — слишком снисходительно и с коротким смешком. — Так нервничать вредно, адреналина еще в кровь напускаешь. Он знает ее; более того — он доверяет ей. Слепо и всецело. И это совсем уже на него не похоже, но Вадим не замечает разительного отличия в восприятии и собственном поведении. Более того — поднимается из-за стола, совсем забывая про бумажный стакан с кофе, телефон со звучащим оттуда голосом, повторяющим «алло» и «ты здесь?», в карман убирает, нажав на экран пальцами и тем самым сбросив звонок, и на выход направляет. Жертва и не должна сопротивляться, иначе вкус совсем не тот. А еще паниковать, искать выход и пытаться сбежать — иначе совсем дрянь. Картинка начинает смазываться: улицы сменяют друг друга, кожаный салон того самого Бугатти не холодит, а дорога совсем не отпечатывается в памяти. Его разве что не парализует, а следующее внятное воспоминание — кроваво-красные глаза и растягивающиеся в улыбке губы, за которыми зубы белые-белые и заостренные клыки. — Потерял меня? — голос совсем не такой, как в голове. Мягче, будто бы бархатный и ласкающий. Она руку с длинными красными ногтями протягивает. — Ну же, иди сюда, не стоит так волноваться. И ощущения почти как полубезумная влюбленность, когда он лицом утыкается ей в грудь, коленями бьется о мраморный пол гулко, падая перед диваном, на котором она лежит с бокалом чего-то темно-бордового и густого. Смех тихий, она по голове гладит, как потерявшегося ребенка. — Заблудился, мой хороший? Вадим глаза жмурит, прижимаясь к ней, и взгляд поднимает, лишь когда тонкие холодные пальцы его руку за запястье ближе тянут. Страха нет, вообще никаких эмоций нет, когда она выкручивает ему руку и тянет ко рту. Более того — он будто бы уже знает, что будет, еще до того, как она обнажает зубы и впивается в вены, виднеющиеся на запястье. Эйфория накатывает постепенно. Медленно и плавно — как и она всасывает его кровь. Они взглядами пересекаются, и с ее губ срывается стон. Он знает ее. Он хорошо ее знает. Образ настолько знакомый — и черные волосы, и алые глаза, и даже шелковый халат, которых у нее немерено, — что он узнает ее не только на каких-то инстинктивных уровнях, но и вполне сознательно. Она руку его выпускает, облизывается, кончиком языка по клыкам проводит и улыбается. — Иди сюда, — ласково и успокаивающе. — Полежишь со мной. Он кивает. И она — хрупкая и маленькая рядом с ним — излучает намного большую силу, когда он ложится к ней на диван, голову на груди устраивает и глаза прикрывает. Ее пальцы с длинными ногтями гладят по лицу, по волосам. Куртку с него снимают — и он поддается. — Может, тебе не возвращаться, как думаешь? — она почти мурлычет. В этот момент, кажется, он на что угодно согласится. По телу разливается приятная слабость, глаза держать открытыми не хочется, а она обратно тянет его к себе на грудь и коротко хмыкает. — Что скажешь? Хочешь остаться со мной? — Это я его нашел! — мужской голос звучит будто бы через вакуум, слишком приглушенно. Вадим не слушает его, не хочет слушать. Он — не она. А все, кто не она, значения не имеют. — Ты должна вернуть мне его! — едва слышно на фоне. — Считай, что это плата за твое безответственное поведение, — произносит она, по щеке гладит, и Вадим смотрит на нее затуманенным взглядом, но улыбку хорошо различает. И этой улыбке достаточно, чтобы почувствовать себя так спокойно и расслабленно, как давно не чувствовал себя. — Я останусь, — отзывается Вадим. Язык прилипает к небу, язык не слушается, но у него все же получается ответить. — Мой ты хороший, — отзывается она. И он видит, как она переплетает их пальцы. Сам запястье к ее губам подтягивает и кивает, когда она на него смотрит. — Видишь? — говорит она, но не ему, а куда-то в сторону. — Я его хозяйка. Еще будут истерики или ты дашь мне поужинать? Истерики. Ужин. Что-то знакомое. Что-то, что вызывает панику у подсознания и естественный страх перед хищницей; но она вонзает зубы в его руку, и чувства снова притупляются. Как и все предыдущие недели.