Холодной зимой думаю о весеннем ветре

И вот они снова собрались в доме Мяоинь: Сяо Цзиньжуй в тяжёлых думах, непривычно молчаливый Янь Юцзинь, Ся Дун, едва цедящая вино, и Мэн Чжи, наконец оправившийся после побоев. Мрачная картина, и никакой выпивкой не разбавить. Он и не собирался идти сюда. Но Сяошу велел. Однажды вечером они задержались за чаем допоздна, и когда Мэн Чжи уже собрался уходить, Сяошу окликнул его. — Брат Мэн. Почему ты никогда не спрашиваешь о мастере Чу? Мэн Чжи сделал вид, что его очень интересуют какие-то тени в саду. — А что о нём спрашивать у тебя? Ты здесь, а он странствует. Да к тому же он сам мне пишет. Иногда. Всё в порядке! Лучше б не писал. Слог у Ин-эра был превосходный, он всегда находил в своих путешествиях что-нибудь смешное, что-нибудь красивое, хотя бы историю, подслушанную у уличного сказителя. Мог приложить яркое птичье перо или засушенный цветок. Или задачи на жизнь и смерть для Сюли. Но это были письма, которые Мэн Чжи спокойно мог читать вслух Сюли и Сяолуну. Даже намёка на воссоединение там не было. Ни слова о том, как он скучает, хочет и ждёт. Мэн Чжи не мастер был писать красиво. В те редкие разы, когда он решался ответить, зная, что Ин-эр с учениками надолго останется в каком-нибудь городе, и послание его найдёт, всё равно выходило как-то сухо и скованно. Ин-эр ни о дворце, ни о столице знать не хотел, о чём тогда писать? Сяошу посоветовал ему быть откровенным. Но что это значило? Не напишешь же десять тысяч раз: «Люблю и скучаю»? Будто Ин-эр не знает, как он мечтает засыпать и просыпаться рядом с ним. Будь они рядом, он бы без слов всё выразил: обнял, поцеловал, достал его любимые сладости. Мужчина должен свои чувства показывать поступками! В конце концов Мэн Чжи нашёл выход: после короткого отчёта о своих делах приписывал в конце какой-нибудь стих из тех, что были популярны в столице: либо что-нибудь про луну, которой влюблённые любуются по разные стороны гор, либо что-то поинтереснее, с двойным дном, где были сплошь иносказания, невинные на первый взгляд. И про неутомимого воина, раз за разом поднимающегося для битвы. И про персик, чьи розовеющие половинки расходятся под напористыми пальцами лесоруба. Про иволгу, поющую в густой чаще, в укромном шатре ивовых ветвей, и прочие подобные вещи. Ин-эр на это ничего не отвечал, но и не ругал. Либо предпочитал ничего не замечать, либо и вправду не понимал намёка. А может… А может ему было всё равно. Как-никак, прошло время. Не было между ними клятв в вечной верности. Фан-гэ, должно быть, повзрослел и возмужал. Ин-эр и тогда был сам не свой из-за него, вдруг теперь это обратилось в нечто большее? У них-то было много общего. У них было вэйци… — Брат Мэн, я бы поверил, что всё в порядке, если б ты не вздыхал так тяжело. — Ай, да что толку говорить? У них с Фан-гэ всё хорошо. Ну и славно! — У них с Фан-гэ? — Сяошу рассмеялся. — Я тебе налил чаю, а ты хлещешь уксус. Что дальше? Будешь меня ревновать к Фэй Лю? Лучше скажи, давно ли ты был в доме Мяоинь. Мэн Чжи пожал плечами. — Я в такие места стараюсь не ходить. Прямого запрета мне нет, а всё-таки не хочется лезть на рожон. — Сейчас праздничные дни, и все веселятся среди цветов и ив, — Сяошу протянул руки к жаровне, задумчиво глядя на гаснущие угли. — Сходи в дом Мяоинь, я слышал, барышня Гун Юй разучила новую мелодию. Мэн Чжи вздохнул. Слушать гуцинь после расставания с Ин-эром было пыткой, будто не струны дрожали и ныли, а сердце. — Не знаю. Не развеселит меня это. — Сходи, — с нажимом велел Сяошу. — Хорошо, хорошо! Но ты мне взамен скажи тогда, сладилось у тебя с Сяо Цзинъянем? Хитрый лис сразу насторожился. — Что ты имеешь в виду? Нечестно было пользоваться слабым местом Сяошу, но, во-первых, он сам начал, а во-вторых, Мэн Чжи искренне за них переживал. Он помнил, какими счастливыми и влюблёнными были они в юности. И вот, когда судьба снова их свела вместе, Сяошу только и делает, что упирается! — Я знаю, ты не хочешь раскрывать ему, что ты Линь Шу. Но неужто у Мэй Чансу не может быть чувств? Кажется, он зашёл слишком далеко. Сяошу помрачнел, взглянул на него недовольно. — У Мэй Чансу не должно быть чувств. Точно не к его господину. И господин не должен привязываться к слуге. Мэн Чжи никогда не мог понять, искренне ли он говорит или просто себя убеждает. Ему жаль было и старого друга, и благородного принца. Лучше тосковать по кому-то далёкому, чем по тому, кто рядом. — Сердцу не прикажешь, — только и сказал он. Сяошу одарил его неприязненным взглядом. — Цзинъянь считает Мэй Чансу беспринципным и жестоким человеком, не думаю, что он сможет когда-нибудь испытывать к нему даже искреннюю благодарность. — А я думаю! Как тебя можно не любить? — Сейчас я позову Фэй Лю, и он тебя выведет, — угроза была только наполовину шутливой. — Всё, я рассказал тебе, сладилось ли у нас с Буйволом. Так что иди завтра в дом Мяоинь, барышня Гун Юй будет тебя ждать. Так Мэн Чжи и оказался с чаркой вина в руке среди расписных ширм. С компанией, потому что одному идти не хотелось: он в последние годы вообще старался не пить в одиночестве. Чтобы не приходили ненужные мысли. Убранство дома Мяоинь было изысканным: никаких ярких занавесей и кричащих цветов, чтобы ничто не отвлекало гостей от музыки и красоты здешних барышень. Но Гун Юй в этот раз была одета скромно, в светлые одежды, и терялась на фоне лотосовых узоров. Волосы её украшали лишь серебряные шпильки в виде лёгких облаков: словно туман, курящийся среди чёрных туч. — Уже весна, а вы так по-зимнему одеты! — не удержался Янь Юцзинь. — Ни цветочка, ни лепестка! А ведь слива давно уже цветёт. Барышня Гун Юй опустила глаза. — Если я оденусь пышно, эта мелодия не будет звучать. Она назывется «Холодной зимой думаю о весеннем ветре». В ледяной пустыне не найти цветов. — Это написал Тринадцатый господин? — спросил Сяо Цзиньжуй, вынырнув из своих мыслей. — Мне кажется, его названия обычно более утончённы: «Любуюсь рыбацкими лодками на заре», «Случайная встреча на Яшмовом мостике»... — Нет, это не его произведение. — Барышня Гун Юй дождалась, пока принесут гуцинь, и села, расправила рукава. Девочки-служанки немедленно бросились поправлять её одежды. — Автор этой пьесы пожелал остаться неизвестным. Её привезли сюда с севера. Говоря это, она смотрела Мэн Чжи прямо в глаза. Сперва он не понял, но стоило ей коснуться струн… Исчез дом Мяоинь, всё исчезло в холодной белой дымке. Ин-эр неслышно выступил к нему из тумана: светлые одежды с узором из сухих ветвей, пояс цвета синей хвои, серебряная шпилька в волосах и серебристая лента. Ни слова не говоря, он опустился перед Мэн Чжи на колени, прильнул к его плечу, пряча лицо. И Мэн Чжи немедленно обнял его, крепко, защищая от одиночества, от всех невзгод. — Тебе тяжело? Тебе плохо там? Тебя кто-то обижает? — Нет, нет… — Ин-эр погладил вышивку на его вороте, затем несмело тронул его щёку. — Просто мне так одиноко без тебя… на севере холодно, и я согреваюсь лишь воспоминаниями о нашем лете в горах. О том… о том, как близки мы были. О твоих горячих объятиях и улыбке, тёплой, как солнце. — Так ты думаешь там обо мне… — А-Чжи, как ты мог решить иначе? О, это моя вина! Но я не могу писать… ответные стихи, это неприлично! Всё, что у меня есть — это музыка… Мэн Чжи почувствовал, как его рука скользит вниз, несмело касаясь пояса. — Разве я могу передать словами, как волнует меня внезапный ветер с юга, приносящий вдруг весенние ароматы? — тёплое дыхание пощекотало губы. Шёпот сделался еле слышным. — Мой возлюбленный… мой единственный… дождись меня... Последний звук повис в тишине и растаял, как сон. Ся Дун неловко откашлялась. Сяо Цзиньжуй сидел, выпрямившись, смущённый, у Янь Юцзиня уши так и пылали. — Это… это точно не любование рыбацкими лодками! — воскликнул он. — Барышня Гун Юй, а теперь скажите честно, кому из нас вы играли? Ведь мне же? Не может быть, чтоб Цзиньжую или дядюшке Мэну! — А может это для меня, — Ся Дун легонько щёлкнула его по уху. — Не зазнавайся и не задавай при всех такие вопросы. — Женщины друг другу сёстры, не может одна сестра другой играть такие мелодии, глупости говоришь! Мэн Чжи положил на столик перед собой серебряный слиток и поднялся. Гун Юй молча поклонилась ему, он поклонился в ответ. — Меня ещё ждут дела, — коротко сказал он и вышел. Ин-эр любит его, до сих пор! Без слов всё ясно… Но вдруг он просто размечтался, неправильно истолковал послание? Может, это всего лишь музыка, написанная, чтобы привлекать внимание к барышне Гун Юй. Может и нет смысла ждать. Ну и ладно. Ладно. То дело, в которое они с Сяошу ввязались… Разве до весенних чувств, когда могильный холод дышит в спину, и лёд, сковавший пучину, трещит под ногами? — Если нам судьба быть вместе, Ин-эр… пусть Небеса пошлют знак, — сказал он, глядя на яркую звезду, владычицу севера. Ему хотелось почувствовать на лице нежный весенний ветер, напоенный особым запахом, влагой тающих снегов, но погода стояла тихая и прохладная, ни листа не шелохнулось на дереве. Той весной ничто в столице не напоминало о любви. *** Много позже, другой весной, он стоял на закопчёной крепостной стене Охотничьего дворца и смотрел, как офицеры внизу ходят между трупов, подсчитывают потери. Он, верно, со стороны казался стойким и несгибаемым командиром, а на деле просто не мог пошевелиться от усталости. Сражение кончилось. Он выжил. Выстоял. Продержался. И чувствовал, что если не сдвинется с места, не начнёт делать что-то нужное и важное, просто рухнет, как высохшее дерево. Что дальше… Отыскать своих, распорядиться о похоронах. Предоставить отчёт императору. Он знал, что как всегда потом придут радость и облегчение. Но пока… пока смерть занимала все его мысли, всё вокруг делала серым, как пепел. И вдруг порыв ветра пригнул траву, сдул смрад горелой плоти и окровавленной грязи. Налетел с поцелуями, омыл его испачканное золой лицо. Свежий запах жасмина, запах жизни привёл Мэн Чжи в чувство. Выжил. Выстоял. И всё не напрасно. Будет что рассказать Ин-эру, когда он вернётся. — Я тебя дождусь, — прошептал он. — Видишь, Ин-эр? Небеса так велели.