Рахат-лукум

      Стёпа и сам не знал, зачем их школе и ему, как ныне руководителю и управляющему, в частности нужен был музей. В нём были такие вещи, какие есть во всех помещениях такого рода: чёрно-белые фотографии каких-то самолётов с потрёпанными желтоватыми рамками вокруг, лица людей, которые либо доживали свои последние годы, либо уже лежали под крышкой гроба, маленькие коробки с муляжами (или нет) почётных наград тех времён. В общем, удручающе и нисколько не интересно. По крайней мере для него. Но для окон между уроками, которые он проводил именно здесь, весьма недурно. Особенно, за счёт прелести расположения. Если в его класс то и дело захаживали то завучи, напоминая Стёпе о его непосредственных обязанностях классного руководства над не слишком послушными детьми, то эти самые дети, то тут — на середине третьего этажа, куда свет от ламп на потолке еле попадал вечером — его могли потревожить лишь нечастые возгласы детей из класса почти напротив дверей музея. Но с этим он мог легко справиться, включая музыку через ноутбук. И включал он её без наушников, потому что постоянно забывал их где-то, а закрытые на время уроков входные двери не позволяли сходить за ними до машины.       Играло у него всегда что-то обычное, людское, наверняка не отличающееся чем-то сверхъестественным от того, что слушали его ученики. Но как только за стеной начинали слышаться звуки хотя бы близко похожие на то, что его одиночество могут вот-вот нарушить, он включал не случайный порядок любимых треков, а плейлист с заранее подготовленными патриотическими песнями. И пусть он и был для всех похож на тридцатилетнего еблана, который на полном серьёзе слушал музыку такого рода, это всё же было лучше, чем если бы кто-то из вышестоящих учителей потом высказал ему, что он или она думает об этом его кружке по музыкальным интересам, где состоит он один.       Василевский на каком-то крайне неудобном стуле, топал ногой в такт мелодии, совершенно не вдумываясь в текст, и заполнял журнал своего класса, прописывая то, что ещё не успел прописать. Когда ручка двери вдруг неожиданно повернулась, издав противный скрипучий звук при прокручивании, он мгновенно включил какую-то песню про родину, даже чуть добавляя звук, чтобы все вопросы сразу отпали.       Но вопреки всем его опасениям сюда вошёл никто иной, как Гера, поэтому музыку он тут же выключил, не желая больше притворяться прилежным учителем. На нём была серая футболка, чёрные спортивные штаны с белыми полосками, которые не сильно скрытно намекали на то, в каком магазине они были куплены, и приглянувшаяся ему в квартире Степана модель кроссовок. И почему-то сегодня они с Германом, не считая обуви, оделись противоположено — у Стёпы была чёрная толстовка и серые джинсы-штаны-что-это-вообще-такое. Гера, сразу же заметил слишком знакомое лицо, которое, надо сказать, он видел не так уж и давно, ведь забирать друг друга на машине перед работой стало почти традицией. Провести хотя бы немного времени с утра, лишний раз чмокнуть места, доступа к которым не будет минимум до вечера, никогда им не мешало. Ковалёв закрыл за собой дверь, щелкнув замком на ручке, и подошёл к столу, стоящему у стены в углу помещения. Он посмотрел на Стёпу, молча, даже не вынуждая приветствовать, и улыбнулся так, как улыбаться умел, наверное, только он — так ласково, тепло, что уголки губ сами ползли вверх в ответ на это.       — Совсем тебя бедного загоняли, — с сожалением произнёс Гера, посмотрев на те пустые страницы журнала, которые ещё не дождались своего часа.       Но потом, опустив голову вниз, он увидел приподнятое к нему навстречу лицо Степана, по-особенному влюблённые глаза и почти сразу же прижал его к себе, обхватив руками за плечи. Стёпа же обнял его за талию, прошёлся немного вверх-вниз по позвоночнику, погладил бока, складочки на футболке и поцеловал в живот, на что получил лишь еле слышный смешок от Германа.       Стёпа, уткнувшись носом в тело Геры, не видел, что тот делал. Но то, как шевелились у него мышцы, а также тот факт, что он тут ещё никогда не был, отлично говорили о том, что сейчас он осматривал всё вокруг, попутно перебирая мелкие прядки светлых волос.       — И тебе тут не жутко? — спустя какое-то время всё же спросил Герман, отстранившись от него, чтобы получше всё увидеть.       — У меня тут до твоего прихода играла очень весёлая музыка, поэтому нет, мне не жутко.       Говорил это Стёпа уже в спину Гере, ведь тот внимательно вглядывался в фотографии разных строений у него за спиной, маленькие зарисовки чего-то, свойственного именно тому времени, разглядывал различные статуэтки, книги с потрёпанными обложками и переплётами, находящиеся под стёклами. Почти вплотную приблизился к стенду, где лежало всё в таком же роде. Но, похоже, что его это нисколько не заинтересовало, потому что проскользнул он сквозь них так же быстро, как и появился рядом. Наверное, наибольшее внимание его, как и в принципе любого другого посетителя музея, привлекло какое-то тёмное строение из дерева. Всё оно было покрыто чем-то старым, жухлым, может быть, даже искусственным мхом, а на импровизированный вход был накинут тёмно-зелёного цвета полог, через который внутрь попадало лишь небольшое количество света. И свидетельством того, что за ним есть комната, а не муляж, был не закрытый тканью треугольник, уходящий прямо в темноту.       Недолго пощупав шершавую часть этой хижины, Герман зашёл под её крышу, скрывшись от Степана. Плотная материя, а также какие-никакие стены весомо глушили все звуки, поэтому казалось, что он уже три минуты как испарился, вернувшись в спортзал.       Но скоро изнутри начали просачиваться следствия неуклюжести Геры: послышался звон связки ключей и тихий шёпот, наверняка содержащий не очень громкие, но всё же ругательства. Тогда Стёпа, улыбаясь этой незначительной, но такой свойственной Гере случайности, поднялся со своего места и нырнул в строение.       — И как тут вообще что-нибудь рассмотреть? — Ковалёв включил фонарик на телефоне, пытаясь с этим ослепляющим белым светом рассмотреть все внутренности хижины.       Василевский подошёл к нему ближе, бесцельно погладил по руке и кивнул в сторону гаджета.       — Выключи, — попросил он Германа, после чего тот послушно вернул его в карман и начал следить за действиями Степана.       Он подошёл к сделанному под старину (или просто плохо сделанному) столу, взял керосиновую лампу, на самом деле работавшей на батарейках, подвинул маленький рычажок на её основании, и небольшое помещение залило тусклым жёлтым светом. Он мягко обвивал контуры всех предметов инсталляции: и очень хлипкой лежанки, под которой стояли валенки, наверняка купленные не несколько десятков лет назад, а всего лишь пару лет, и всё того же стола, на котором лежал всякий хлам, создающий атмосферу, и деревянный стул, краска на котором потрескалась и отвалилась, а ткань на нём была уже далеко не новой.       Но за неимением другого места для сидения, Гера всё же сел на него, продолжая вглядываться в очертания этого места, всё ещё скрытые полумраком. А Стёпа смотрел на него. Даже со слабым освещением на его лице виднелась растительность, совсем немного покрывающая подбородок и кожу над губами. И это будет сказано не Степаном, но ему она совершенно не шла Герману, хоть он и любил его любым. Без неё он был похож на взрослого, хоть и с детскими повадками, а с ней — на всё того же ребёнка, только уже с бородой. В общем, создавался резонанс.       Видимо, пялился Василевский на него сильно долго, под конец уже летая где-то в своих мыслях, успокоенный тем, что сейчас он был не один, а рядом с прекрасным парнем, с которым они сегодня привычно поедут к нему домой и хорошо поужинают. Ведь когда он вернулся к реальности, на него уставилась пара тёмных глазах. Ковалёв ничего не говорил, просто смотрел, не мешая, терпеливо ждал, пока тот закончит думать о чём-то либо очень важном, либо просто о том, что захватило его внимание.       Тогда Стёпа, посмотрев на Геру уже в целом, не обращая внимание на какие-то мелкие аспекты, ещё раз убедился тому факту, что он был рад появлению этого физрука в их совершенно скучной школе, хоть и с музеем. Он подошел ближе, наклонился к нему, сначала легко коснулся губами щеки, тронул её уже рукой, поцеловал в губы, всё же почувствовав мелкие покалывания под пальцами. Внутри у него всё засияло, завибрировало, как в первый раз. И это чувство, означающее, что, похоже, человека для любви он выбрал правильного, само всё решило за него.       Спускаясь ниже, к челюсти, выпирающему кадыку, шее, он цеплялся зубами за тонкую кожу, немного втягивал её, посасывал, гладя то плечи с выпирающими ключицами, то грудь, скрытую серой футболкой.       Через время он сел на корточки перед ним, провёл самыми кончиками пальцев по его ногам. Теперь же его руки уже начали стягивать спортивные штаны, сначала стараясь делать всё медленно, не спеша, но затем резко дёрнули чёрную ткань вниз вместе с трусами.       — Ты уверен? — полушёпотом спросил Гера, посмотрев на Стёпу, сидящего уже на коленях между его ног.       Физрук, недолго посмотрев на историка, который ещё, наверное, несколько секунд назад кивнул головой, потянулся к его лицу, погладил большим пальцем щёку и коснулся губами лба, будто бы благословляя на всё дальнейшее.       — Я хочу… — ещё раз удостоверив его, сказал Стёпа, прежде чем приступил к более активным действиям.       Это «хочу», произнесённое губами, растянутыми в улыбке, было последним перед тем, как головка возбуждённого члена оказалась у него во рту.       Гера откинул голову назад, опёрся о деревянную стенку, сзади удачно прикрытую какой-то тканью, будто специально прицепленной сюда для его мягкости. Лица его Стёпа не видел, но тот наверняка прикусывал нижнюю губу, как часто делал либо когда был на нервах, либо как сейчас, чтобы хоть как-то регулировать шумное дыхание.       Внутри он провёл языком по гладкой коже, втянул щеки, опустившись чуть ниже. А потом вытащил член, захотев уже больше, и скользнул по нему. Герман аж чуть-чуть всхлипнул, когда язык Степана широко прошёлся по всей длине. Он был тёплым, быстрым и родным, как бы странного это в его сторону не звучало.       Стёпа играл с его уздечкой, целовал головку, пока ловил тихие, прерывистые вздохи сверху. Потом, когда уже даже ему самому наскучило это баловство, он вновь взял член в рот. Только теперь уже начал двигаться.       Он смотрел в глаза Ковалёву снизу вверх, пока сосал ему в какой-то непонятной хижине в школьном музее. Какие, оказывается, у его работы есть плюсы.       — Стёп… — еле слышно позвал его Гера, когда, — Стёпа уже как-то сам начал понимать это, — он уже был близок к оргазму.       — М-м?       Рука Германа переместилась с его колена, где он сжимал всякие складочки на штанах, на чужую макушку. Он начал направлять, взял инициативу, стал активнее. И Степану очень нравилось, когда он хоть и редко, но такой.       — Люблю… — шептал он, натягивая русые волосы.       И даже добавлять к этому ничего не нужно было.       Закончил он в рот Василевскому, прямо на «родной» язык. Влажными салфетками, оставленными в столе, заботливо стёр с губ светлые подтёки, а потом дал разрядку и Стёпе тоже.       Их окно между уроками, проведённое здесь, закончилось крайне быстро. Они оделись достаточно скоро — благо сегодня никто слишком сильно не раздевался. Стёпа, попутно разминая затёкшие ноги, собрал в свою дедовскую сумку ноутбук, все шнуры для него, а Гера ждал его, отсиживась на стуле, где ещё полчаса назад историк заполнял журнал его класса. Потом вдвоём отнесли его же в учительскую и, не забыв улыбнуться друг другу совсем не по-товарищески, расстались до вечера.