Рахат-лукум

      Помещение столовой живо шумело недовольными возгласами о подорожавшей пицце и гадком меню на сегодня. Работники еле-еле поспевали за длиннющей очередью, выстроившейся аж на половину помещения. В этот час на свой законный двадцатиминутный обед выходили все девятые классы, которых, как оказалось, было аж четыре штуки по тридцать человек в каждом, а значит тихое время всем поварам и техничкам было обеспечено только на четвёртом уроке, когда наступит очередь десятых, кого было всего-то два класса.       У Стёпы выдалась свободная перемена. На следующий урок бежать было ещё рано, ведь надоедливые восьмиклассники, жаловавшиеся на пугающую химичку, работавшую тут, кажется, с начала кайнозойской эры, всё равно наверняка писали у неё какой-нибудь большущий тест, а живот жалобно урчал, напоминая, что хоть он и учительский, но не внеземной же, а значит еда для существования ему всё ещё была жизненно необходима. День сегодня был крайне медленным, с уровнем похмелья средней тяжести, и жутко гудящая голова, даже несмотря на аспирин, впопыхах выпитый с утра, всё ещё напоминала о том, что он вчера натворил. А, если быть точнее, с кем и что.       Он спустился с третьего этажа, где ему почётно выделили классную комнату и руководство над музеем, который был нужен лишь чтобы повыгоднее выставить школу в лицах родителей, готовившихся вести детей в первый класс, или для удовлетворения проверяющих, допытывавшихся до каждого ребёнка, чьё поведение было чересчур буйным. На первом ещё раз поздоровался с вахтёршей и охранником, потому что не помнил, делал ли он это утром, а потом застыл у входа в спортзал. Белая дверь, что всегда так тошнотворно гремела от попыток открыть её после урока физкультуры на минуту раньше, сейчас была привлекающе отворена. Там Василевский привык видеть галдёж детей, уже успевших переодеться в форму, и, главное, Германа. Он своей дебильной походкой неуклюже огибал всех, старавшись никого случайно не сбить, и смотрел на него так радостно, будто он был той самой последней порцией довольно съедобного супа после пяти уроков, проведённых без мизерной вылазки за стены родного двадцать восьмого кабинета.       Но сегодня Степан искренне сомневался, что этот кусочек счастья, обёрнутого в чёрный спортивный костюм, собранный, на самом деле, из двух частей разных комплектов, появится. Окей, не выйдет конкретно к нему. Вчера он поступил с ним довольно дерьмово и теперь, он был уверен, выходить из своей крошечной каморки Ковалёв не будет. Степан стоял минуту, две, ожидая, когда же русоволосая шевелюра решится встретиться с ним. Ещё секунда и он уйдёт. Он дал себе обещание, что донимать его не будет. Вот не захотел и не… Вышел.       Гера со скоростью гепарда выскользнул из спортзала, закрыв всё на ключ, ведь по четвергам он там бывал там один, и подошёл, даже не подняв на него глаза. Что же, заслужил.       Рабочий день был успешно завершён. У его приятеля и его самого по средам всегда было по шесть уроков. Конечно, не самый лучший расклад, по сравнению с четвергами, но и это его более чем устраивало. Даже если дрожащие от усталости ноги давали о себе знать лёгким желанием скинуть их нахуй, будто они были незакреплёнными протезами, сейчас самым важным была мордочка, счастливо дожёвывавшая свой мучной и калорийный обед в виде булки с сахаром в форме сердца. К счастью, сегодня им даже не нужно было расходиться — Герман оставил машину своей девушке. Конечно, послушать его возмущения об этом, в конце заверенные обещанием довезти его вечером домой, однозначно стоили того. Да и сам Ковалёв не особо хотел после работы дожидаться ещё и машину, а Стёпе же невероятно льстило, что он предпочёл его какому-то такси с незамысловатым названием.       Они ехали до названного адреса нарочито медленно, тягуче, даже не торопившись на ужин домой, где их, наверняка, ждали девушки с любовными взглядами и чем-то более вкусным, чем выпечкой из школьного буфета. Слушали одну из стареньких песен Лазарева, что, ну сто процентов, играла по радио, а совсем не была намеренно включена Василевским, которого, если уж быть до конца честным, даже чуток пробирало от этого «Ты в эпицентре боли моей…» Слишком уж это было похоже на реальность. На него, старавшегося держать лицо взрослого тридцатилетнего мужчины, на Геру, что и разрушал его, озорно покачав головой в такт музыки, что так бесстыдно сидел у него в машине и хер пойми, о чём думал, иногда прикусывая нижнюю губу, что так бесцеремонно выкорчевал все внутренности ещё несколько месяцев назад, а после начал очень грамотно делать вид, что ничего и не было вовсе. Что Степан вообразил себе невесть что сам. В одиночку, без его непосредственного участия.       А когда сквозь лобовое стекло стала видна многоэтажка, которая была идентифицирована Ковалёвым как нужная ему, Стёпе даже немного взгрустнулось. Нет, не «немного». Взгрустнулось так, будто в мире остались только они одни и вместо того, чтобы обживаться вместе, строить что-то новое наперекор всем обстоятельствам, они были вынуждены разъехаться на километры, мёрзнуть в стенах новостроек, даже и не думая друг о друге. Потому что нельзя. Они оба были в давних отношениях, построившихся на любви, понимании и простой зависимости. Ну, у одного так было точно. Будто вместо плодоносящего урожая оказалась лишь никому не нужная пшеница. А в один момент в этом поле из засохших колосьев появился огромный жёлтый подсолнух, который не только осветил всё вокруг, но и заменил совершенно ненужное сейчас солнце. Он был вместо него. Герман был вместо него.       Автомобиль покорно затормозил на стоянке, на которой в эту самую секунду не было никого, кроме них, застывших в тёплом салоне, что даже чем-то походил на квартиру, где Василевский прожил свои лучшие подростковые годы. Тут было уютно, спокойно от умиротворяющего звука работающего двигателя, даже приятно пахло какими-то мужским одеколоном. Хотя, он уже знал, что это был не просто какой-то. Им — наверняка, каждое утро — пользовался его горячо любимый друг. Он почувствовал его уже давным-давно, когда они впервые обнялись, и после этого ему было крайне трудно намеренно отдёргивать себя от смелых попыток найти хотя бы ещё немного его приятного запаха.       Гера наблюдал, как Стёпа безучастно бил кончиками пальцев по грубой ткани чёрных джинсов, иногда разглаживал складочки, а иногда наоборот — нервно сминал их. Чёрт его пойми, что у него творилось в закутках черепной коробки. Он и сам этого не понимал. Не понимал, потому что в голове у него застыла одна мысль, которая только и могла надоедливо, как самый противный в мире жук, жужжать, так впившись в мозг, что даже после встряхивания никуда не девалась.       «Поцелуй его. Сейчас или уже никогда».       Степан, обернувшись на Германа вполоборота, опять косо глянул на него, желая убедиться, что прямо сейчас не промямлит ему невежественное прощание и молча захлопнет за ним дверь, испугавшись собственных чувств. Нет, он всё ещё хочет его поцеловать. Очень.       Поддавшись внутреннему рискованному решению получить от Ковалёва прямо в лицо, он крепко схватил физрука за челюсть так, чтобы хотя бы в первые несколько секунд он ничего не смог сделать, пусть даже рефлекторно. Гера пытался сказать что-то несогласное, но уже через секунду у него больше не было возможности. К его губам напористо прижались чужие. Давили так, что тот почти что вжался в сиденье, образовав под собой довольно характерный худощавый след. Но Стёпа, напрочь перестав слушать непрекращающееся мычанье, снова и снова больно кусался, а потом, опять же не без усилий, желая загладить вину, залечивал мелкие ранки.       Но не зря же у одного из них было образование физрука, хоть и второй тоже не шибко уступал ему по силе. Историку в грудь упёрлись две ладони, которые вовсе не гладили и даже не были обессиленно откинуты. Они упорно бились за право отодвинуть его обратно, на сиденье.       — Стёп, ты чё, ебанулся? — негодовав, провопил Ковалёв после того, как с невероятным усилием отбросил от себя Василевского, имевшего явно более крупное телосложение. Он суетливо метался по своему месту, будто и вовсе забыл, где находилась ручка от двери. — Идиот, — зло прошипев себе под нос, он наконец-то отыскал такой необходимый ему сейчас выход, забрал сумку с заднего сиденья и сбежал, не глянув на него напоследок.       «Блять… Ёбаный извращенец».       «Ты ненормальный. Как ты вообще мог подумать, что он вдруг ответит тебе?»       Он нажал на газ и, вывернув руль, выехал с парковки. Сегодняшний день явно был далёк от его ожиданий, а это значило, что излюбленный бар ждал его с распростёртыми объятиями, даже несмотря на завтрашние пять уроков. Сейчас на это всё было так похуй.       Зашли в столовую они, по привычке обогнув неудобную лестницу, по привычке купили себе второе и компот, по привычке сели за крохотный учительский стол. Не привычно только молчали, потому что говорить им после вчерашнего было вовсе нечего. Слишком много мыслей просто отказывались складываться в грамотные предложения. Тем более, в те, которые им было разрешено говорить в стенах школы. Степан ковырялся в порции скверного на вид картофельного пюре, Герман странным образом разрезал котлету на кусочки поменьше, но так и не кидал их в рот. Вероятно, желание поесть ушло вместе со всеми словами, которые всю ночь роились в голове, а сейчас, когда Василевский увидел его поникший вид, и вовсе исчезли.       Ковалёв поднялся со своего места, отдав даже не начатую порцию работнице, а потом, опасно приблизившись к нему, прошептал на ухо:       — Пойдём. И куртку возьми, — он был загадочен ровно до того момента, пока они не вышли на их, и не только их, привычное место для курения на крылечке сбоку школы. Потом стал просто пугающе спокойным, умиротворённым, как будто это не он вчера материл его, нужно сказать, вполне себе заслуженно.       Достал пачку сигарет, которые, удивительно, они двое курили, поджёг обе и тут же втянул в лёгкие дым, параллельно вдохнув свежего морозного воздуха.       — Ты вчера поступил не очень, — произнёс Ковалёв, отчего где-то в груди неприятно кольнуло. Тот посмотрел на него исподлобья, долго, умно и нисколько не наивно, как это он делал обычно. Герман как будто за весь остаток вечера, когда они разъехались, вырос на несколько лет так точно.       — Я понимаю, и, если хочешь… — Степан выдал тот вариант отступления, над которым только и думал всю ночь. Думал, что он единственный из всех возможных сможет хоть как-то сохранить их уже довольно долгую дружбу.       — Не хочу…       Гера, затушив сигарету о чернющий край мусорного бака, как делал это уже неоднократно, приблизился к нему, посмотрев в светлые глаза с прежней теплотой. Слегка поднялся на носки, схватив Стёпу за край тёмной парки, и оставил на похолодевшей щеке лёгкое касание губ, которое тут же начало печь. А потом, даже не повернувшись в его сторону, вновь прошёл через дверь, скрывшись за стенами школы.