Искалеченные

      — И ты действительно считаешь, что он… Полюбил тебя?       Солнечные лучи сочились в окно, сталкиваясь со спинкой кресла. В кресле, с брошенным на ногу пледом, сидел Хатим Мирза Таги-хан: статный, темнокожий человек с курчавой бородой.       Подле него на полу сидел Эрик, скрестив ноги. Его маска была небрежно отброшена на пол.       От вопроса Эрик обиженно засопел:       — Увидь ты его хоть раз, услышь ты, как он говорит со мной, обо мне, ты бы понял. Неужели, по-твоему, меня так сложно полюбить?       Хатим тяжело вздохнул:       — Нет. Совсем нет. Но человека, который тебя похитил, держал силой — такого человека гораздо труднее полюбить искренне.       — Он остался сам.       — Я видел твой дом, Эрик. Он не смог бы выйти без твоего разрешения. Ты угрожал его жизни — а люди сделают что угодно, чтобы выжить, — Хатим нахмурился, решаясь, и осторожно взглянул на Эрика, — ты помнишь цирк?       Эрик задрожал и отвернулся.       — Трудно было бы забыть, — пробормотал он.       — Разве то, что ты там делал, ты делал добровольно? Разве честно было бы так сказать?       — Они держали меня там, как обезъяну, — Эрик сжал кулаки, — заставляли прыгать, танцевать, ходить по канату… Называли меня живым мертвецом, когда я был ребёнком… Смеялись над каждым моим движением…       — Так добровольно ты выполнял все эти трюки, или нет?       — Конечно, нет! — Эрик вскинул на Хатима гневный взгляд, — Как ты можешь даже…       — А теперь подумай, в какое ты положение поставил мсье Густавссона. Разницы не так много.       — Я не мучил его, — Эрик поднялся на ноги, и, шурша плащом, принялся ходить по комнате из стороны в сторону, — я заботился о нём. Что бы он ни попросил — я бы принёс. Любую еду, любую вещь. Я до сих пор забочусь о нём. Помнишь трубочку для пения? Ты подарил её мне, чтобы мой голос звучал чище. А я подарил её ему. Я работаю над «Дон Жуаном», пока не валюсь от усталости, потому что он так попросил. Никто не любит его так, как я.       Хатим покачал головой:       — Эрик. Ты даже не понимаешь — он потерял голос из-за тебя.       — Эрик, ты даже не понимаешь, — передразнил Эрик, бросая на Хатима злостный взгляд.       Лицо Хатима окаменело:       — Тебе пятый десяток, Эрик. Перестань.       — А у тебя обои лезут со стен, и ты при этом не хочешь принимать мою помощь.       — Я не хочу принимать не твою помощь, а деньги, которые ты угрозами вытряхиваешь из оперного театра.       — В Персии ты был политиком, а теперь стыдишься небольшого шантажа?       Хатим потёр рукой лицо:       — Всё-таки те дни остались в прошлом. Мои преступления непростимы, и я с этим смирился — по крайней мере, я перестал их совершать. А ты продолжаешь, и уже без принуждения.       — Если ты о том рабочем сцены, то не забывай, что он напросился. Лез не в своё дело и распускал сплетни.       — Это не оправдывает убийство.       — Ничто не оправдывает убийство, и всё-таки все, кому не лень, его совершают! — огрызнулся Эрик, останавливаясь у серванта, — И потом, смерть — не худшее, что может случиться с живым существом. Я едва обрёл свой собственный дом, а этот рабочий собирался превратить мою жизнь в ад, снова — запереть меня в тюремной камере.       Хатим ответил только усталым вздохом. С ним нужно говорить, переубеждать — но я устал биться о каменную стену. Что же мне делать с ним?..       Эрик провёл по стеклу серванта пальцем и раздражённо выдохнул, увидев слой пыли:       — Раз у тебя, Амир-Кабир, не достаёт сил самому убирать, хотя бы нанял слуг. Мне больно смотреть на всё это.       — Я справляюсь сам.       — Ты, не ровен час, здесь заболеешь! — в гневе Эрик схватил отлипший от стены кусок обоев, оторвал, и ткнул пальцем в обнажившийся сырой кирпич, — Я живу у озера, под землёй, и у меня стены суше, чем у тебя!       — Ты спишь в гробу, — Хатим упёрся подбородком в ладонь.       — Хочу и сплю, тебе какое дело?       — Без подушки и простыни. Кстати, что мсье Густавссон об этом сказал?       Эрик скрестил руки на груди:       — Что я заслуживаю большего, вот что он сказал. И, между прочим, он спал там со мной. Стал бы он делать это с ненавистным ему человеком? Мы никогда так не беззащитны, как во сне.       — Я не могу больше тебе что-то доказывать, — Хатим потёр переносицу, — налей чай, прошу тебя.       — Нашёл когда попросить, он уже остыл. Сейчас нагрею, — проворчал Эрик, уходя на кухню.       На слух определив момент кипячения воды, Хатим собрался с силами и пошёл вслед за ним.       Эрик уже наливал чай. Налив себе, он поднял чашку, и раздражение на его лице сменилось робкостью.       — Ты её ещё не выкинул, — пробормотал он.       — Это же твоя любимая чашка.       — Просто не понимаю, для чего ты её хранишь столько лет.       Хатим покачал головой:       — Ты дурак, Эрик. И не вздумай ответить, что я сам дурак. Повторюсь — тебе пятьдесят лет.       За чаем они оба позволили себе расслабиться. Со щемящим сердцем Хатим наблюдал, как плечи Эрика расправились, как разгладились морщины злости на его лице.       Почему приходится пугать его, угнетать, просто чтобы толкнуть поступать правильно и перестать ранить людей? Сколько знаю его, постоянно мечусь между жалостью к нему и осуждением его грехов. Я устал.       — Ты часто навещаешь его в особняке? — спросил он тихо.       Эрик настороженно взглянул на Хатима:       — Зачем тебе знать?       — Боюсь, что ты попадёшься охране.       — Он не даст этому случиться, — Эрик отпил ещё чая, — да, навещаю. Пытаюсь каждую ночь, но иногда забываюсь за «Дон Жуаном»… Сейчас легче. Ублюдок ведь уехал. Что-то случилось с его матерью — уже вот как неделю его нет.       — И как ты находишь за всем этим время спать?       — Когда как.       — Эрик, ты не меняешься. Сколько раз тебе повторять — от нехватка сна ты не будешь работать упорнее, или лучше. Постепенно начнёшь портить собственный труд, а потом и вовсе заболеешь, — Хатим добавил в чай сахар и размешал, — ты думаешь, ты один такой умный? Когда я учился, в молодости, я тоже не спал ночами. Ни к чему это не приводило.       — У тебя хотя бы была благородная цель. Ты пытался помочь людям, — Эрик виновато потупил взгляд, — я недавно читал о тебе вырезку из книги. Ты основал Дар ул-Фунун, газету, ты столько всего пытался сделать…       — Я знаю, к чему ты ведёшь, и даже не хочу об этом слышать, — Хатим положил ладонь на спину Эрика, — я ни о чём не жалею.       Эрик хмуро допил чай и встал, дав руке Хатима соскользнуть:       — В последний раз предлагаю тебе — возьми деньги. Я даже не представляю, на что ты здесь живёшь.       — Я говорил, что мне платят неплохую пенсию.       — На много же её хватает, если ты живёшь в этой дыре!       — Ты спишь в гробу.       Эрик стукнул кулаком о стол:       — Сколько можно — ты уже два года не замолкаешь про этот гроб! — Хатим невозмутимо соскрёб со дна чашки намокший сахар, — Я пытаюсь помочь тебе, а ты… Уильям хотя бы ценит мою помощь, он раз за разом говорит, как благодарен мне!       — Я готов поспорить, что он пытается всячески ублажить тебя, чтобы ты не убил его, — процедил Хатим, теряя терпение, — как ты можешь этого не видеть? Вашей первой встречей было похищение. Если верить тебе, при графе де Даммартене жизнь мсье Густавссона тоже не была полной счастья и спокойствия. Ты взял и без того запуганного человека и запер в четырёх стенах.       — Но ведь теперь он на свободе! — голос Эрика надломился, — И он клялся, он- он не мог лгать, когда говорил мне всё это! Что любит, что никогда не оставит… Никто не говорил со мной так, даже ты! Ты ведь сказал, что не хочешь дальше говорить об этом…       Хатим не выдержал вида огорчённых глаз Эрика и отвёл взгляд.       Ничто не ослабляет больше, чем сын.       — Прости, Эрик.       Эрик отвернулся, тяжело дыша. Хатим осторожно потянулся рукой к его руке:       — Завтра пятница. Ты…       — Я не пойду с тобой в мечеть, — огрызнулся Эрик, резко отступая, — говорю тебе снова. Надеюсь, в последний раз. Если твой Аллах существует, он должен столетиями просить прощения за то, что сделал со мной.       — Даже помолиться о Мелек?       Эрик вздрогнул. Его плечи поникли.       — …пусть Иблис её поминает, — пробормотал он, — уже ничего не изменить. Я сделал то, что сделал.       — Ты мог бы хоть раз…       — Молитвами здесь не поможешь. Молитвы ни разу не помогали мне, и не помогут никому, — Эрик чуть обернулся. Его жёлтые глаза яростно сверкнули, — хватит тащить меня в ислам, Хатим. Я был низвергнут в ад просто за грех своего рождения, и никакой бог — ни персидский, ни французский, не спас меня. Единственное божественное создание, которое я могу признать — это Уильям. Услышав оперу о моей жизни, моей преисподней, он ни разу не ужаснулся.       — Я бы тоже был рад услышать её, — тихо молвил Хатим, — уверен, она сделана мастерски.       — Она слишком греховна для тебя, — Эрик оскалил зубы, — тебе, праведнику, такое не по силам.       С этими словами Эрик ушёл прочь, подобрав маску и захлопнув за собой дверь. Подойдя к двери, чтобы закрыть замок, Хатим с болью в сердце нашёл на полу брошенный кошелёк. Он открыл его и пересчитал деньги — десять тысяч франков. И нашёл записку:       Хотя бы так ты не сможешь отвергнуть мою помощь, мой бесконечно глупый Амир-Кабир.       — Эрик, — вздохнул Хатим и спрятал кошелёк вглубь серванта.

***

      Едва нашёл худо-бедно пристойную мечеть, и за той нужно переться на край света, мысленно проворчал Хатим, расплачиваясь с кучером фиакра.       Одна из единственных мечетей Парижа — наполовину заброшенная, построенная кое-как, жалась между двумя жилыми домами.       В Париже было мало мусульман, поэтому, когда Хатим увидел человека, неловко мявшегося у входа, он был изрядно удивлён. Тем более, что незнакомец не был похож на выходца с Востока — бледная кожа, светлые кудри…       Хатим присмотрелся.       Незнакомец обернулся к нему, и в глаза бросился его острый, длинный нос.       Хатим оцепенел.       Что он здесь делает? С какой радости его понесло в мечеть? Он не мог выйти на меня — не распологает средствами для такого расследования.       Встретившись с ним взглядом, Уильям Густавссон оживился и зашагал к нему.       — Добрый день, мсье! Извините, вы случайно не в мечеть?       — В мечеть, — сдержанно ответил Хатим, — а что вам?       — Я… Я бы хотел помянуть покойную мусульманку, но я не знаю, как это делать. Я был бы очень признателен вам за помощь.       — Вы ведь не мусульманин. Зачем?       — Один мой… Знакомый рассказал мне, что в Париже есть мечеть. Я подумал, это было бы правильным поступком. Я… — Уильям сжал губы, — Я во многом понимаю и разделяю судьбу той женщины. Нас, можно сказать, снискало одно несчастье.       — …я понял вас, — пробормотал Хатим, — кажется, я всё понял. Хорошо, я покажу вам, что делать.       — Спасибо, — Уильям озарил Хатима искренней, широкой улыбкой.       У Хатима сжалось сердце.       Как же хорошо он умеет притворяться. Не знай я, что творится с ним на самом деле, я бы даже не заподозрил.       — Пройдёмте со мной, — сказал он тихо, — вы мылись сегодня? Надели носки?       Уильям моргнул:       — Это вы к чему?       — Просто ответьте.       — Допустим, сегодня не мылся. Носки при мне.       Хатим тяжело вздохнул:       — Ладно, и то хорошо. Шапки, как я понял, нет?       — Стоило принести?       — В мечеть принято входить с покрытой головой. Ну, что с вас взять… Пойдёмте. Там всё равно только ангелы и Аллах, надеюсь, они вам простят.       — Ангелы? — горько улыбнулся Уильям, следуя за Хатимом, — Не бойтесь, я и сам своего рода ангел. По крайней мере, меня так называли.       Поверьте, я знаю. Имя Мелек ведь тоже значило «ангел».       При входе в пустую мечеть Хатим задержал Уильяма и шепнул:       — Заходите с правой ноги. Когда зайдёте, скажите… — он нахмурился, мысленно переводя, — скажите сначала о Всевышний, открой врата милости своей, а затем поздоровайтесь: асс-саляму алейкум. Поняли? — Уильям кивнул, — И разуйтесь. Отставьте ботинки в сторону.       Уильям сделал всё, как было сказано. Входя в мечеть, Хатим вздохнул — шкафов для обуви нет, книг о том, как читать намаз, нет, комната одна, для мужчин и женщин разделения нет; не мечеть, а невесть что.       Он посмотрел на Уильяма. Тот неловко оглядывал ободранные, неряшливые стены мечети.       Я и так молюсь кое-как. Иногда молюсь за немусульманина. Уже не был на родине пятнадцать лет. И пусть. Посмертно расплачусь за всё, смирюсь с любой карой. Прошлого не вернуть: сгорел дворец, пусть горит и дом.       — Становитесь на колени, как я, — сказал Хатим тихо, опускаясь на пыльный коврик, — повторяйте молитву за мной.       Готовясь говорить, Хатим перенёсся мыслями в прошлое — в Турцию, на десятилетие назад.       Он говорил молитву с трудом, останавливаясь, чтобы вдохнуть. Уильям тихо, терпеливо повторял за ним, закрыв глаза.       Прости, Мелек Левни. Прости, что не был там, чтобы вмешаться. Прости, что не понял, что он чувствует — что не попытался его остановить. Что до сих пор молюсь за него и прошу Аллаха простить его грехи, хотя и ему, и мне место в джаханнаме, и этого уже не изменить. Что не позволил ни тебе, ни твоей семье снискать мести, что снова помог ему бежать от правосудия. Прости, и в то же время — не прощай. Мне нет прощения. Ему — тем более.       — …и не сбивай нас с пути после её смерти, — пробормотал он последние слова молитвы, и Уильям отозвался ему эхом.       В тишине, они остались сидеть на коленях.       — Пожалуй, мне пора, — пробормотал Уильям, — со дня на день возвращается мой… Отец, мне лучше невесть где не пропадать. Он будет… Недоволен.       — Я остаюсь, — вздохнул Хатим, — мне нужно ещё помолиться за сына, да и обычные ежедневные молитвы тоже…       — У вас есть сын?       — Да. Он большой грешник, но… Родных ведь не выбирают. Я не могу иначе, кроме как молиться за него.       Почти кожей он ощутил на себе подозрительный взгляд Уильяма и оглянулся на него.       — А ведь мы знакомы, — сказал Уильям тихо, — не так ли? Какой я растяпа, даже не спросил ваше имя. Как вас зовут? Не Перс ли?       Хатим вздрогнул.       — …меня так прозвали в Парижской опере. Я временами хожу туда, — сказал он сдержанно.       — Ах, да. А я там работаю. Вернее, работал. Пришлось временно уволиться. Представляете, какое совпадение?       Уильям схватил Хатима за плечо. Тот смерил его руку невозмутимым взглядом.       — А ещё, — Уильям оскалил зубы, — я знаю кое-кого, кто говорит очень похоже на вас. Не скажете ещё раз слово сын? Вы так интересно говорите его — екаете перед первой буквой.       — Не распускайте руки в священном месте. Если вам есть что сказать мне, выйдем и обсудим это.       — В е-священном месте. Е-сказать.       Усмехаясь, Уильям поднялся с колен, таща Хатима вверх рукой. Он делал это так слабо, что Хатим позволил ему.       — Вы отлично сохраняете спокойствие, знаете ли. Я тоже так умею. Только я — не вы. У меня нет внушительной бороды, или ваших пронзительных глаз. Или шрама на щеке, — Уильям потянулся вперёд и ткнул Хатима в лицо пальцем, — угрожающего, намекающего на пережитую битву. Я, как вы, наверное, уже заметили по моей ничтожной хватке, настоящий хиляк — а в последнее время и вовсе запустил себя. И хотите знать, чья эта вина?       — Чья же, по-вашему?       — О, не по-моему, а по факту.       Уильям толкнул Хатима к стене — со всей силы, и едва сдвинул его с ног. Хатим смерил его холодным взглядом, и, вспоминая свои армейские дни, властно молвил:       — Повторяю. Не подобает драться в мечети. Если вам есть мне что сказать, или сделать, хотя бы попытаться — выйдем.       — Пойдёмте.       Хатим признал почти уважение к упорству, с которым Уильям притворялся, что своей силой тащит его наружу за ворот. Он последовал за Уильямом из мечети, задержавшись, чтобы закрыть дверь, и позволил уволочь себя в ближайший переулок.       Но не позволил во второй раз толкнуть себя на стену — твёрдо упёрся ногами, взял Уильяма за запястье и отстранил его руку.       — Итак. Я вижу, что у вас есть ко мне неприязнь.       — Сначала разрешите мои сомнения. Вы знаете его? И не притворяйтесь, что не понимаете, о ком я. Во многом, поверьте, я признаю себя дураком, но я не упущу связи между двумя людьми с одинаковым выговором, ошивающихся в одном оперном театре и сплочившимися вокруг одного тенора. Бывшего тенора. Я, к слову, сейчас нарушаю строгий режим голосового отдыха. Как вы нашли меня? Следили за мной?       — Прекратите, — глаза Хатима сверкнули, он понизил тон, — да, вы правы. Я знаком с человеком, о котором вы говорите. Но я не следил за вами. Просто в Париже мало мечетей, а эта, каким бы жалким подобием она ни была, всё же самая приметная.       — Приятно знать, что хоть один из вашей шайки не принюхивается к каждому моему шагу.       — Нет никакой шайки.       — А что тогда есть? Позвольте мне прояснить кое-что. Он — ваш кровный сын?       — Какое это имеет значение?       — Если кровный, я бы хотел по душам поговорить с вами. При помощи кулаков, — Уильям пожал плечами, — затея, в моём случае, бессмысленная, но попытаться я бы хотел.       — Нет, он мне сын не по крови. Но во всех других отношениях — вполне.       Помолчав, Уильям горько усмехнулся.       — Я, кажется, знаю ваше имя. Хатим, не так ли?       Хатим распахнул глаза:       — Как… Откуда…       — Он зовёт вас во сне. Обычно после этого начинает кричать или плакать. Знаете, каково это? Проснуться в гробу, на рыдающем человеке, холодном, как мертвец…       — Не называйте его так!       Уильям вздрогнул и отступил. Оцепенел, перестав даже дышать.       Хатим болезненно поморщился, видя, что наделал его крик.       — Он ненавидит это прозвище, — виновато, глухо сказал он, — «мертвец», «живой мертвец». Что угодно этого рода крайне болезненно для него. Я бы попросил вас не употреблять это слово в отношении к нему. Никогда.       — Ах, так я должен уважать его чувства. После того, как он держал меня взаперти. Недурно повёрнуто, недурно.       Хатим умолк. Чувство вины печатью легло на его губы.       — Вы хоть понимаете, что ваш сынок натворил?.. Мсье Хатим — он держал меня взаперти. Два месяца я потерял с ним навсегда. За эти два месяца я узнал, что моему приёмному отцу плевать на меня куда больше, чем я предполагал. Что театр, службе которому я положил всю жизнь, способен двигаться, работать, радовать зрителей без меня. Что, возможно, я никогда не смогу выступать снова. Единственное место, где я был спокоен, где меня не тошнило от каждого присутствующего — и он отнял его у меня вместе с голосом. Вы хоть понимаете?..       — Понимаю, — глухо пробормотал Хатим, — поверьте, я понимаю больше, чем вы думаете. И я не намерен оправдывать его ни одним словом.       — Но и не помешаете ему. Я ни разу не видел вас в его логове. Ни разу не слышал, чтобы кто-то пытался проникнуть туда.       — Простите, что у меня ничего не вышло.       Уильям окинул его неверящим взглядом. Неверие сменилось болью, и он отвернулся, обняв себя руками за плечи.       — …я понял, что вы любите его, — пробормотал Уильям, — и маловероятно, что он подслушивает нас сейчас. Так, прошу вас, дайте мне сейчас честный ответ. Что важнее для вас? Любовь к приёмному сыну, каким бы он ни был, что бы он ни творил, или жизнь… — он покачал головой, — Не невинного. Уже давно поздно для этого. Но жизнь человека?       Уильям вынудил себя обернуться, посмотреть Хатиму в глаза.       — Я ведь человек, — прошептал он, — пожалуйста, поймите это. Мне кажется, я никому не могу этого доказать, что бы ни делал. Я не ангел. Не дьявол. Не свет — мои волосы испорчены, тут нечего говорить про свет. Я просто человек. Я люблю читать книги о темницах. У меня были веснушки, знаете? — он провёл пальцем по лицу и показал Хатиму белила, — Их стёрли с моего лица вместе с кожей, а шрамы от этого я прячу. Я мечтаю сыграть Арриго в «Сицилийской вечерне». Уже три года жду, пока они удосужатся поставить эту оперу. Мне кажется, если я выживу, это могло бы быть ролью всей моей жизни. Я не пью кофе, мне нельзя, особенно с нынешним состоянием моего голоса, но я очень люблю его — именно турецкий кофе. Я люблю котов… — он горько улыбнулся и дал руке упасть, — Я действительно люблю их, и чёрт знает сколько уже не кормил их. Полагаюсь на одну танцовщицу — знаю, она их не бросит. Мне кажется, у меня даже есть одна искренняя подруга, но я не раскрою вам её имя — чёрт вас разберёт, навлеку на неё беды. Я никому не хочу вреда. Даже Эрику, будь он проклят — ведь у этого подонка действительно была ужасная жизнь. Я просто хочу жить сам. Вы понимаете? Перс? …Хатим?       Уильям задохнулся, зажал себе рот. Зажмурился. И всё же не выдержал — едва слышно всхлипнул.       — Пожалуйста, — прошептал он, — вы, скорее всего, знаете Эрика долгие годы. Вложили в него немало душевных сил. Я ведь тоже любил пару человек в своей жизни, знаю, каково любить отъявленных негодяев. По сравнению с ним, я для вас — ничто. Но всё же… Если каким-то чудом…       Хатим смотрел на него. На поджатые плечи, на то, как отчаянно он зажимал себе рот. На осевшие, поблёкшие кудри. На худые пальцы.       И на мгновение ему показалось, что за спиной Уильяма стоит призрак Мелек Левни. Кладёт смуглые руки ему на плечи — жест понимания к собрату по несчастью. И обращает на Хатима взор невидящих, но пронзительных глаз:       Скольких ещё убьёт твоё малодушие? Сколько ещё грехов ты будешь замаливать? Сколько крови, Амир-Кабир? Сколько ещё?       Реки, сломанно отвечал он. озёра, моря крови. Кровь тех, кто пал от оружия Эрика в войне с Афганистаном — от его таланта приносить огонь и разрушение через механизмы. Всех остальных, кого губили, мучили его изобретения, пока его вынуждали растить в себе жестокость за пытками (будь ты проклят, великий, своенравный, безжалостный шах, и каждый твой приказ). Пока я стоял в стороне и наблюдал за этим, уверяя себя, что не в силах что-либо изменить. Твоя кровь, Мелек. Тот несчастный рабочий сцены, виноватый лишь в том, что брякнул лишнее, невпопад и невовремя.       Он прикрыл глаза, стараясь не видеть за веками семнадцатилетнего, едва живого юношу, которого впервые за долгие годы выпустили из клетки. Который, едва осознав, что не вернётся больше в цирк, бросился Хатиму на шею и назвал спасителем. Его улыбку, его слёзы.       Хатим глубоко вдохнул, уже чувствуя, как начинает ненавидеть себя — и всё же заговорил.       — …в чём вам нужна моя помощь, мсье Густавссон?       Уильям неверяще осматривал его следующую минуту.       — Пистолет, — прошептал он, — сегодня я узнаю, пожалел ли меня один другой человек. Если окажется, что он оставляет меня на произвол судьбы — как мне связаться с вами? Как попросить о помощи?       — Пошлите записку на улицу Риволи, — глухо сказал Хатим, — в пятый дом, на второй этаж. Неважно, что вы там напишете. Я истолкую это как просьбу и исполню её. Обещаю… — он сжался, — Обещаю, что не предупрежу его.       И тут судьба решила послать ему жестокий отголос прошлого.       Не открывая глаз, он почувствовал, как Уильям бросился ему на шею и повис, как мальчишка.       Одного гублю, другого спасаю. Астагфируллах…       — Мне нужно идти, — прошептал Уильям, отступая, — иначе попадёт. Простите меня. Спасибо вам. Простите. Спасибо.       С этими словами он метнулся прочь, на поиски любого фиакра, готового отвезти его в особняк Даммартена.       Хатим же остался в переулке, тяжело, болезненно дыша.