Искалеченные

      Выбраться.       Выжить.       Любыми мерами.       Любой ценой.       Уильям Густавссон распахнул глаза, сдерживая крик сжатыми зубами.       На мгновение показалось, что кошмар не кончился — что на груди его всё ещё были сомкнуты золотые цепи, но лишь на мгновение. Уильям слишком хорошо изучил эти руки до самых нежеланных подробностей, чтобы не узнать их теперь. Жилистые и сильные, с начавшейся морщиться кожей…       — Арман, — шепнул он, — ты спишь?       Ответом ему было лишь мерное дыхание. Значит, он всё сделал правильно. Его ночной кошмар остался беззвучным.       Уильям знал, что должен делать дальше. Бесшумно уснуть вновь. Остаться в этих руках до рассвета. Он чуть повернул голову, чтобы взглянуть на их обладателя.       Граф Арман де Даммартен даже во сне сохранял изысканно-презрительный изгиб своих губ.       От балкона повеяло весенним холодком. Уильям перевёл взгляд к нему, на развивающуюся занавеску, и понял, что, если немедленно не вдохнёт воздух, не осквернённый чужим телом, его стошнит.       С осторожностью сбегающего узника Уильям выскользнул из рук графа, позволив им медленно опуститься на постель, и бесшумно встал. По пути к балкону захватил с кресла свой халат, натянул его поверх ночной рубашки и замкнул на груди.       Балкон встретил Уильяма почти пустым ночным небом.       Однажды граф сказал ему, почему в Париже труднее увидеть звёзды, чем в их загородном поместье.       Свет ночных фонарей их затмевает, дитя моё.       Я ведь действительно был тогда ребёнком, усмехнулся Уильям. Мне только исполнилось тринадцать.       Уильям был так наивен, что предложил остаться в поместье навсегда.       Тогда мы сможем смотреть на звёзды, сколько захотим!       Глупый, наивный ребёнок. Уильям прикрыл глаза, облокотился на балконную перегородку, пытаясь вытеснить из памяти ответ Армана.       Уильям, не забывайся. Ты знаешь своё положение. Будь благоразумен. Ты ведь знаешь, я не люблю неблагоразумных детей.       Пальцы сжались на холодном мраморе.       Я вышел сюда отдохнуть. У меня будет ещё время думать о нём. До самой смерти.       Он уставился в темнеющий внизу сад, избегая аллею белых роз.       Он провёл несколько блаженных минут в тишине, прислушиваясь к воркованию сверчков. Можно было притвориться, что пропитанной терпкими духами спальни за его спиной не существует. Что граф де Даммартен, властно растянувшийся на роскошной кровати, не спит, а мёртв. Что последние четырнадцать лет жизни Уильяма повернулись вспять, и он — снова ребёнок, восхищающийся каждой мелочью…       …за его спиной стоял человек.       Арман, было первой его мыслью, леденящей хуже мрамора. Сейчас начнётся: для чего ты встал; сквозняк; чьи средства будет тратить твоя болезнь; если тебе так противна тёплая кровать, ты всегда можешь меня покинуть…       Второй мыслью Уильяма было осознание, что краем глаза он видит колышущийся от ночного ветерка чёрный плащ. Он поспешил как можно непринуждённее посмотреть вперёд.       Человек не двигался, не выдавал своих намерений. Не было слышно даже его дыхания.       Уильям решил рискнуть.       — Если вас интересует граф и вы не тронете меня, я не стану звать охрану, — прошептал он.       Гнетущая тишина.       Я не умру здесь, повторил себе Уильям. не в этом доме, не без торга, не без драки.       Но удара не последовало ни в следующую минуту, ни после.       Ухо Уильяма уловило шорох ткани, так похожий на колебание занавесок. Он медленно повернул голову и краем глаза попытался проверить, есть ли там человек.       Пусто. Лишь открытая балконная дверь и кирпичная стена. Плечи Уильяма осели от облегчения.       Может, Арман не так уж и неправ, называя меня слабоумным.       Он быстро вернулся в кровать, тщательно сложив халат в его прежнее положение на кресле. Прильнул к руке Даммартена и позволил ей снова растянуться по своей груди.       Ему не хотелось спать. Не хотелось рисковать повторением кошмара, новым свиданием с золотыми цепями и ободранными стенами чердака.       Если я буду сонливым при графе, будет хуже, напомнил Уильям себе безжалостно и закрыл глаза.

***

      Стук вилок и запах хорошей еды. Утренний свет, струящийся в окна столовой, сверкающий на лакированном столе.       — Уильям, ты плохо спал этой ночью.       Уильям выругался про себя. Внешне же он лишь поднял на графа глаза от тарелки и улыбнулся:       — Как ты внимателен. Что меня выдало?       — Ответ, который ты только что дал мне, — улыбнувшись в ответ, Арман сделал несколько глотков кофе, — так что на этот раз? Снова кошмары? Или подушки недостаточно дорогие?       От унижения привычно сжалось горло, но Уильям не позволил себе даже раздражённого вздоха.       — Всё в порядке. Бывает ведь такое, что бессоница накатывает без причины.       — Может быть, ты был слишком взбудоражен?       — Может быть.       — Не карьерой ли?       — Было бы чему будоражиться. Роль Марцелла не так уж и сложна, — Уильям протянул руку, чтобы и себе налить кофе.       Не глядя, занятый принятием из рук слуги газеты, граф одёрнул его:       — Чай, Уильям. Я заказывал этот кофе прямиком из Турции.       Уильям безропотно отпустил ручку кофейника и взялся за чайник.       Надеюсь, ты подавишься.       — В «Гамлете» ведь два тенора, верно? — спросил граф, погружённый в газету.       — Три.       — Ах, да. Лаэрт и… Ещё кто?       — Могильщик.       — Могильщик?       Уильям недоумённо взглянул на Армана. Первые секунды тот казался поражённым, а затем разразился хохотом. Звонким, раскатистым.       — Я пропустил шутку.       С ужасом Уильям одёрнул себя, едва слова покинули его рот. В его голосе прорезалось раздражение.       К счастью, граф был слишком погружён в смех, чтобы это заметить.       — Шутка в том, что при назначении певчего таланта не консультируют меня. Почему же тебя не назначили на роль могильщика?       — Я слишком высок и недостаточно крепко сложен, — чтобы сдержать раздражение, Уильям опустил глаза в тарелку и собрал остатки завтрака вилкой.       — Прекрати скрести, прошу тебя, — бросил граф небрежно, но смотрел на вилку Уильяма, пока та не стала неподвижной, — и да, разумеется, Марцеллы у нас всегда были худосочными юношами.       — Я уже не юноша…       — Правда в том, что роль Марцелла досталась тебе по моей просьбе, Уильям. В театре всё решает не талант, а деньги. И, если бы не мои деньги, ты бы спокойно себе играл могильщика, — он подмигнул, — как человек, считавшийся мертвецом не так давно, ты бы прекрасно вжился в роль. Не находишь?       Уильям уставился на него.       Этот удар был настолько внезапным, настолько безжалостным, что он не успел овладеть лицом. От вида его распахнутых глаз Арман снова рассмеялся.       Когда граф смог говорить, Уильям уже взял себя в руки. Без дрожи отдал слуге пустое блюдо и убрал салфетку с колен.       — Ну брось хмуриться, дитя моё. Да, да, признаю. Я завёл этот разговор единственно ради этой шутки. Ну уж прости меня. Согласись, она хороша.       — Лучше не бывает.       — Я придумал её, наблюдая, как ты спишь.       Это было (по крайней мере, в мозгу Армана де Даммартена) комплиментом, а в ответ на комплименты положено улыбаться. Поэтому Уильям и улыбнулся — своей самой широкой улыбкой.       Недостаточно широкой. Граф вздохнул:       — А ты всё ещё мрачен.       Взгляд его упал на сахарницу.       Жестом он остановил слугу, готовящегося подобрать её со стола.       — Уильям. Уильям! — подбирая кубик сахара, Арман присвистнул, словно звал собаку, — Лови!       Даже слуга не выдержал этого и отвёл взгляд, убирая сахарницу на поднос. Уильям же покорно раскрыл рот и поймал сахар.       — Хороший мальчик. Теперь мир?       Уильям бесчувственно послал графу воздушный поцелуй.       — Вот и славно. Так, ну что ж, — Арман поднялся на ноги и, сложив газету, уронил её на заставленный посудой поднос ближайшего слуги, — нам пора. Прошу тебя, передай господину Полиньи, что я жду его в пятницу на обед. Неприлично так откладывать деловые переговоры.       — Его жена больна. Он хотел бы сейчас быть с ней.       Арман бросил на него длинный, тяжёлый взгляд, прежде чем непринуждённо спросить:       — А ты так много знаешь о том, как ведутся дела, Уильям? Ты?       — Прошу прощения, мой милый. Нет, я ничего не знаю.       — Молодец, — граф задержал на нём взгляд ещё на два мгновения.       Пройдя по мощёной камнем дорожке и миновав ворота, Уильям и Арман де Даммартен разошлись. Даммартену кучер открыл дверь кареты, а Уильям забрался в неприметную коляску.

***

      Коляска Уильяма остановилась у входа в оперный театр.       Когда он вышел, поудобнее перехватывая кожаный портфель, кучер окрикнул его:       — Граф ждёт тебя к семи. Без опозданий.       Уильям медленно обернулся.       — И не надоело тебе каждый божий день твердить одно и то же, Робер? Я никогда не опаздываю, мы оба это знаем.       — Один раз ты всё-таки опоздал, — Робер сплюнул, — всем тогда досталось. Пшла, ну!       Коляска тронулась с места, и лошади потянули её к развороту, ведущему обратно к особняку. Уильям остался смотреть ей вслед.       Медленно, словно раненый, он направился к театру.       Сегодня что, день воспоминаний?       Это было не по правилам.       По правилам граф говорил о мёртвом месте, где Уильям встретил его, лишь в дурном расположении духа. Это раньше, когда Уильяму было одиннадцать, двенадцать, он без повода мог часами напоминать ему о прошлом.       Уильям, расскажешь мне, как было в театре мёртвых? У тебя там были друзья? Скучаешь по кому-то, кто остался там? Нет? Тогда, прошу тебя, прекрати шуметь. Не видишь — я веду учёт. Здесь указаны, между прочим, ещё и расходы на тебя.       По правилам среди прислуги особняка Даммартена негласным законом было не обсуждать положение Уильяма. Роптать на него в кухне, или в курильном уголке, но вдали от его ушей. А инцидент, который Робер пнул своим блестящим сапогом, был целых восемь лет назад.       Я ведь позволяю им всем их долю жестокости, думал Уильям отрешённо, всегда, когда он пожелают. Но неужели нигде нет предела? Ещё и с самого утра, перед тем, как я иду работать? Они совсем стыд потеряли. Стыд или сострадание… Хотя второго у них никогда не было.       Он взошёл по мраморным ступеням, отдал свой пропуск, перемолвился с гардеробщицей, передавая ей пальто.       — Жамм о тебе уже спрашивала, — улыбнулась она, — у вас с ней какое-то срочное дело.       — Не шерстяное ли это дело? — лицо Уильяма осенила первая за день искренняя улыбка, — Не мяукает ли оно?       — В точку. Ей-богу, если она продолжит кормить котов у сцены, вам обоим перепадёт.       — Не перепадёт. Вы забыли, что ли — я воспитанник графа, — Уильям подмигнул гардеробщице.       Та со смехом хлестнула его по спине поясом его же пальто:       — К сцене иди, бесстыдник!       — Когда придёт Сорелли, передайте ей, что я уже здесь.       Поднимаясь по ведущей к сцене лестнице, Уильям услышал тихое, настойчивое кс-кс-кс, и зашагал быстрее.       К стене теснился рыжий кот с оборванным ухом, в ужасе наблюдая за девушкой, склонившейся за шаг от него. Та упорно предлагала ему кусок мяса.       — Ну же, чего ты такой переборчивый, — пробормотала она.       С улыбкой Уильям подошёл к ней сзади:       — Кто здесь переборчивый?       Девушка подскочила и обернулась. Кот же примкнул к стене и зашипел на них обоих.       — Ну посмотри, что ты сделал, — раздосадованно сказала девушка, — доброе утро, Уильям.       — Здравствуй, Жамм. Я не видел его здесь раньше, — разглядывая кота, Уильям протянул к Жамм ладонь. Та, не глядя, дала ему кусок мяса.       — Я тоже. Думаю, он совсем недавно прибился к местой стае. Шипит на всех…       — И еду совсем не хочет?       Уильям присел сам и, заворковав: кис-кис-кис, попытался соблазнить кота протянутой рукой. Тот упорно и напуганно таращился на них.       — Действительно, не хочет, — заметил он и бросил мясо на пол. Они с Жамм отошли.       Осмелившись отлипнуть от стены, кот воровато осмотрелся, схватил еду в зубы и бросился прочь.       — Значит, с немытого пола есть он хочет, — проворчала Жамм, — а с моих рук…       — Немытого? Это где здесь немытый пол?       Обернувшись, Уильям и Жамм встретились взглядами с уборщиком.       — Я не то… — Жамм пристыженно засопела.       — Никто и не думал сомневаться в ваших умениях, мсье Бертран, — заверил Уильям, — вы и ваша команда — лучшие уборщики Парижа.       — Ну ладно-ладно вам, обхвалили, — уборщик мрачно смочил швабру в ведре, — одно мне скажите, мсье Уильям, как вы запомнили моё имя?       — Такого видного мужчину грех не запомнить, — Уильям лукаво улыбнулся, — у вас ведь усы разной длинны. Неудача во время бритья?       — Что? — мсье Бертран выхватил карманное зеркало и уставился на себя.       С тихим хихиканьем Уильям и Жамм открыли дверь к сцене и зашли внутрь. Вслед им раздалось добродушное «Да ну вас, мелюзга!» и смех.       Уильям мягко указал на висок Жамм:       — Волосок выбился.       — Спасибо, — Жамм поправила причёску.       Пройдя ещё несколько шагов, Уильям встрепенулся:       — Боже! Прости, я ведь совсем забыл! Я поздравляю тебя, наша Офелия, — он поклонился на ходу, — желаю приятного утопления.       Жамм ответила реверансом:       — А тебе — приятного променада с Призраком.       — Лишь бы не с оперным.       — Чш-ш! — Жамм оглянулась на болтающих вокруг актёров и работников сцены, — Ты сошёл с ума?       — Не понимаю.       — Не говори о нём в шутку!       — Жамм, — снисходительно улыбнулся Уильям, — ну же. Разве ты ребёнок? Как можно верить, что облачённый в плащ мертвец каким-то образом поселился в театре, да ещё и получает от директоров жалование? Знаешь, как это называется? Отмывание денег. Нашим директорам мало своей зарплаты, и вот двадцать тысяч франков в месяц исчезают на умасливание, якобы, невероятно опасного Призрака оп…       Жамм не отступила. Схватив Уильяма за рукав и посмотрев ему в глаза, она настойчиво зашептала:       — А кто тогда забирает эти двадцать тысяч из пятой ложи, в которой никогда не видели человека? Почему, если, ты говоришь, они хотят прибыли, наши директора не продают пятую ложу, лучшую ложу театра, никому? Даже самым привередливым богачам?       Уильям не успел ответить, прежде чем к ним подбежала запыхавшаяся Сорелли:       — Я опоздала? Скажите мне, я опоздала?..       — Нет-нет, режиссёр ещё не пришёл, — поспешил успокоить её Уильям, — отдышись.       — Где ты пропадала? — удивилась Жамм, — Ты в жизни никуда не опаздываешь!       Сорелли покраснела:       — У меня была важная встреча. И вообще, нашла о чём думать, первая репетиция вот-вот начнётся…       Уильям насторожился и осмотрел Сорелли пристальней.       Элегантный пучок, обёрнутый жемчужной нитью. Платье, на первый взгляд простое, но на порядок дороже её обычной одежды…       На сцену взошёл режиссёр, призывно хлопая.       — Раз всех приветствовать, друзья, — начал он говорить, — как вы знаете, сегодня мы начинаем репетицию оперы «Гамлет», созданной по мотивам…       Уильям всё глядел и глядел на Сорелли, не в силах сосредоточиться. Наконец он прошептал ей на ухо:       — Если он знатен или богат, берегись. Он не посмотрит на тебя, как на будущую жену.       Сорелли резко взглянула на него, готовая возмутиться.       — Прошу, не надо. Тебе не нужно оправдываться передо мной, твоя честь — только твоё дело. Я лишь прошу тебя — будь осторожна. И, если это вельможа… Ни на что не надейся и ничему не верь. Жестокости богатых нет предела. Помни об этом.       Сорелли подозрительно прищурилась на него.       — Прошу тебя. Как твой друг.       — Сосредоточьтесь, — шикнула Жамм.       Уильям поднял глаза на режиссёра.       — …жду от вас всех полной отдачи и трепетного отношения к заказанным декорациям. Полный комплект для создания образа Эльсинора будет доставлен нам не раньше пятнадцатого апреля. Итак, начинаем. Прошу главного рабочего сцены, мсье Бюке, выйти ко мне и объяснить труппе планы для использования механизмов во время представления.       Уильям чуть улыбнулся: эта часть вводной речи режиссёра всегда была его любимой. Мсье Бюке говорил страстно, бродил по сцене, объясняя свои задумки, никогда не злился, если приходилось что-то объяснить повторно, а также всегда был готов прислушаться к напуганному артисту, будь то хорист или танцовщица. Ещё — не столь важно, но Уильяма всегда смешили его жидкие усы.       — …мсье Бюке? — режиссёр огляделся.       Труппа, рабочие осмотрелись между собой. Фамилия «Бюке» вопросительным переливом прошлась по залу.       Жозеф Бюке не отозвался.

***

      Фонарь в руке Уильяма колыхался, разбрасывая блики по высоким стенам закулисья.       — Мсье Бюке! Мсье Бюке, где вы? Мсье… — Уильям закашлялся. Как бы он ни хвалил мсье Бертрана и его ребят, смыть запах пыли за кулисами было не под силу даже им.       Издалека он слышал подобный ему зов других мужских голосов. Если прислушаться, можно было смутно разобрать спор Жамм и режиссёра об образе Офелии.       Залатанное пальто Жозефа Бюке у гардеробщицы было неоспоримым доказательством, что он вошёл в оперный театр.       — Он пришёл совсем рано утром, — вспомнила она, — сказал, что хотел бы сегодня уйти пораньше, у его дочери день рождения.       После короткого разговора с директорами было принято решение всем мужчинам обыскать театр, а в случае, если Бюке не будет найден, прибегнуть к помощи полиции.       — Он может быть ранен, может, потерял сознание. Обыщите каждый угол, — настаивал директор Полиньи, — граф де Даммартен спустит с нас три шкуры, если газетчики проведают о полиции на територии театра.       Женщины же остались репетировать под присмотром охраны и режиссёра.       Уильям углублялся в закулисье. Он осторожно стучал по декорациям, заглядывал за них, под них.       — Мсье Бюке!       Впереди были ряды французских военных мундиров, использованных в «Сицилийской вечерне» почти тридцать лет назад. Уильям осторожно пробрался сквозь строй манекенов, не позволяя фонарю коснуться ткани.       Впереди был только подъём на верхние ярусы сцены, где рабочие могли передвигать фон, опускать и поднимать луну и солнце.       Уильям собрался было двигаться дальше, но что-то задержало его. Он поднял фонарь и прищурился.       Что-то качалось у самого потолка, словно старая занавеска.       Осторожно, неспешно, Уильям вскарабкался по лестнице на верхний ярус и, выверяя каждый шаг, двинулся навстречу тёмному силуэту.       Силуэт становился всё четче. Скоро Уильяму удалось распознать сапог. Ворот. Нос.       Почти у самого края яруса он заставил себя остановиться. Позволил свету фонаря ответить на его безмолвный вопрос.       Слабо покачиваясь на привязанной к потолочной балке петле, мертвец развернулся к Уильяму лицом.       Его голова была склонена набок. В уголках приоткрытых губ собрались кровяные подтёки. А над губами были знакомые смешные усы — жидкие, прилипшие к коже.       Глаза — широко распахнутые, полные ужаса.       Отведя фонарь за спину, чтобы тот уравновесил его, Уильям ступил ближе к краю, протянул свободную руку и осторожно стянул веки мертвеца вниз. Те закоченели, не желали опускаться, словно споря с собственной смертью — но всё-таки поддались и навсегда скрыли напуганный взгляд своего владельца.       — Доброй вам ночи, мсье Бюке…

***

      — Уильям, с тобой точно всё в порядке?       — Сорелли, это всего лишь мёртвое тело, — раздражился Уильям, сдёргивая одеяло с плеч, — что вы все носитесь со мной, как с хрустальной статуэткой.       Встретившись с ошарашенным взглядом Сорелли, Уильям поник.       — …прости. Мне… Я просто…       — Если ты «просто», тогда не говори, чтобы никто с тобой не носился, — пробормотала Жамм, накидывая одеяло обратно, — и как ты можешь говорить, что это всего лишь мёртвое тело.       — Я не это имел в виду…       — Так что же?       Уильям закрыл глаза, и под своими веками вновь увидел ободранные стены чердака театра мёртвых. Ледяной пол, от которого его отделяла только тонкая простыня. И запах, сладкий, глубоко проникающий в ноздри и тянущий тошноту вверх по горлу.       — …мёртвые тела не страшные. Они просто… Печальные. Но… Пустые. Того, о чём мы скорбим, там больше нет.       Несколько минут царила тишина.       — Как думаете, это мог быть Перс? — пробормотала Сорелли. Уильям нахмурился, вспоминая:       — Перс?..       — Тот странный человек, который всё время ходит здесь? — догадалась Жамм, — Он иногда кормит котов вместе со мной. Я сомневаюсь, что он мог быть убийцей, да и зачем ему? Он вряд ли даже говорил с Мсье Бюке.       Уильям потёр подбородок:       — Не знаю. Мне показалось, он вообще всех в театре недолюбливает, всё время смотрит волком… Ещё и этот шрам на его щеке, вы заметили?       Не зная, что добавить, они вновь замолчали.       Решилась заговорить Жамм:       — Когда мы с остальными девочками репетировали… Фэй и Рене рассказали мне кое-что. Мсье Бюке говорил им, что видел Призрака оперы, позавчера. Перед выходным.       Уильям и Сорелли переглянулись.       — Ты думаешь, это может быть связано с его смертью? — спросил Уильям.       — Я не знаю, что думать.       Рука Сорелли скользнула в карман её платья, и Уильям знал, что она сжала спрятанный там кинжал:       — А мсье Бюке что-то ещё рассказал о Призраке?       — Он приказал им остерегаться высокого человека в цилиндре, плаще и с белым лицом. Дальше режиссёр позвал меня на сцену…       Некоторое время они переглядывались. Наконец Уильям сказал:       — Вы обе живёте одни. Пожалуйста, постарайтесь хотя бы на время переселиться к кому-то ещё, семье, или друг к другу. В театре держитесь труппы, рабочих, друг друга, не ходите в пустующие места.       — А как быть тебе? — обеспокоилась Сорелли.       — Я живу в окружённом охраной особняке. Вряд ли мне что-то грозит.       Прежде чем Жамм или Сорелли успели ответить, в гримёрку Уильяма вломились.       Он ожидал увидеть только полицейского, но рядом с комиссаром был граф.       Их глаза встретились. Даммартен ободряюще улыбнулся ему:       — Уильям, ты готов поговорить о том, что видел?       — Стоит вывести леди, — пробормотал комиссар и, отступив назад, открыл дверь, — прошу вас.       — Мы способны выслушать всё, что нашему другу нужно сказать, — гневно воззрилась на него Жамм. Сорелли положила руки ей на плечи:       — Пойдём, пойдём. Не будем вертеться под ногами, мы тут ничем не поможем.       — Идите, — заверил Уильям, — я буду в порядке.       Когда девушки вышли, комиссар захлопнул за ними дверь.       Уильям открыл было рот, чтобы задать вопрос, но граф де Даммартен его опередил.       — Скажите, вы намереваетесь допрашивать моего воспитанника в качестве свидетеля или подозреваемого?       Его голос был так строг и требователен… Уильям покосился на графа, почувствовав, как в груди что-то болезненно обмякает.       — Он — нашедший тело. Он, в некотором смысле, и то, и другое.       — А можем мы ограничиться одним вариантом? — элегантным движением Даммартен достал из пальто кошель с деньгами и протянул комиссару, — Оптимистичным?       Комиссар озадаченно взвесил кошель в руке, открыл и перебрал деньги.       — Сделано, — он воровато спрятал взятку под форменную накидку.       Уильям отвечал на вопросы как можно сдержаннее.       Не знал убитого близко. О врагах ничего не знаю. Самоубийство считаю маловероятным, он никогда не выглядел несчастным, сегодня хотел уйти домой к дочери. Тело обнаружил по чистой случайности. У него были напуганные глаза. Я их закрыл.       Выходя с ним из гримёрки, Арман приобнял его за плечи.       Уильям был не намного ниже графа, однако от этого жеста, вздрогнув, распахнув глаза, почувствовал себя маленьким ребёнком. Маленьким, замёрзшим ребёнком, на которого впервые в жизни набросили одеяло. Этот жест отличался от прочих объятий, которые он испытал от Даммартена — он был почти… отцовским.       Спускаясь к выходу из театра по лестнице, Уильям был слишком ошарашен, чтобы обдумать это. А, едва они вышли за порог, на них налетела стая газетчиков с какофонией требований:       — Ваше Сиятельство! Простите, не могли бы вы…       — Молодой человек!       — …ваш воспитанник, испытываете ли вы…       — Молодой человек, можно ли задать вам…       — …повешенным, можно ли предположить, что?..       — Ваше Сиятельство!       Арман приосанился, поднял руку и властно крикнул:       — Господа!       Журналисты смолкли от его возгласа. Выдержав паузу, он снисходительно молвил:       — Прошу вас, по очереди. Давайте вы.       — Правда ли, что ваш воспитанник первым обнаружил тело? Подозревают ли его в убийстве?       Рука Армана сжалась на плечах Уильяма. Он грозно посмотрел на спросившего:       — Да, и нет. У моего воспитанника есть безоговорочное алиби, которое могут повторить все, от меня, до гардеробщицы, до всех членов труппы театра. Следующий.       — Есть ли у вас свои соображения об этом преступлении?       — Жозеф Бюке был выдающимся специалистом…       Граф говорил, и говорил, и говорил, а, когда ему наскучило, он показал это раздражённым взмахом руки. Журналисты расступились перед ним, как море перед пророком.       Уильям больше не чувствовал себя защищённым, по-отцовски любимым или даже согретым. Он потупил взгляд, следуя шагу Даммартена к карете.       В карете, оказавшись скрытым от чужих глаз, Даммартен отпустил Уильяма, устроился на кресле напротив, и, не удостоив своего воспитанника даже взглядом, открыл свою записную книжку.       Что-то там черкнув, он удовлетворённо выдохнул и сказал:       — Предлагаю пари. Я ставлю тебе, скажем, пятсот франков, что эта новость разлетится и народ толпой повалит в театр, чтобы прикоснуться к чему-то мистическому и загадочному. Я удачно повернул ситуацию, таки удалось перехватить этих журналюг… Но вот Полиньи и Дебьенну влетит, что впустили полицию. Надо было сначала сообщить мне, — он лукаво взглянул на Уильяма, — на что будешь ставить ты?       — У меня нету пятиста франков, — глухо отвечал Уильям.       — Тебе ведь платят жалование.       — Получаешь его ты.       — Уильям, я не понимаю, тебя что-то расстроило? Неужели и правда вид трупа? Я-то думал, что это одеяльце у тебя на плечах было для виду, чтобы успокоить девочек…       Уильям не совладал с собой. Вечно-презрительные даммартеновские губы, пренебрежительное девочки, этот вопрос… Он оскалил зубы и наклонился вперёд, буравя графа взглядом:       — Знаешь, сколько я видел мёртвых тел за свою жизнь? — процедил он, — Детей, с которыми я говорил часами ранее. Умерших от простуды, от жажды. Не выдержавших напряжения, холода. Их уносили, волокли…       — Уильям, я не понимаю, к чему ты ведёшь, — холодно ответил Даммартен, — и, признаться, не хочу понимать.       Не хочу понимать.       Задохнувшись от горечи, Уильям сжал дрожащие пальцы в кулаки и взорвался:       — Ты вывел меня к ним, как собачонку на поводке! Если тебе так нравится играть роль заботливого отца на публике, будь осторожен и в доме — а то твоя сказочка о воспитаннике рухнет, как-       — Уильям Томас Густавссон.       Ни всплеск ледяной воды, ни пощёчина, ни дуло пистолета не приструнили бы Уильяма быстрее.       Он опустил руки.       Выпрямился.       Замер.       Под ледяным взглядом Армана он не смел даже дышать.       Граф, зная, что делает с ним, желая преподать ему урок, заставил Уильяма сидеть так — едва вдыхая, неподвижно, молча, следующие несколько минут.       — Уильям, что я делаю с неблагодарными детьми? — сухо спросил он.       Я не ребёнок. Ровно, тихо Уильям сказал:       — Вы отрекаетесь от них, сэр.       — Ты не в Англии больше, Уильям. Ты во Франции. Как нужно обращаться к графу?       — Вы отрекаетесь от них, Ваше Сиятельство.       — А неблагодарен ли ты?       — …Ваше Сиятельство, простите меня.       — Ты не ответил на вопрос.       — Прошу вас, простите меня.       — Уильям, не испытывай моё терпение.       Уильям задрожал, и, отчаянно стараясь не выдать этого, выговорил:       — Я неблагодарен, да. А неблагодарных детей отправляют т-туда, откуда их взяли.       — И ты этого хочешь? — граф скрестил руки на груди, закинул ногу на ногу и откинулся на спинку сиденья, — Чтобы я отправил тебя туда, откуда взял? Хочешь быть на месте этих твоих многочисленных умерших детей?       — Нет.       — Тогда что это сейчас было?       — Минутное помутнение рассудка. Вы правы, я действительно огорчился из-за мёртвого тела, потому что я не привык видеть ужасы, — Уильям чувствовал, как в его груди что-то умирает, — вы заботились обо мне все эти годы, ничего не прося взамен, кроме моей… Любви, и я размяк. Тому, что я сейчас сказал…       — Сделал, — отвлечённо бросил граф; он взял свою записную книжку и стал листать её.       Уильям потупил взгляд.       — Сделал, — поправил он себя, заставляя голос не терять интонацию, не казаться безучастным, — тому, что я сейчас сделал, нет прощения или оправдания.       Началась одна из любимых пыток Армана де Даммартена — молчание. Он читал записную книжку, поправлял в ней что-то, отмечал, черкал, записывал. Смотрел в окно на темнеющие улицы Парижа. На половине пути даже откинул голову назад и задремал, умиротворёнными выдохами выпуская изо рта воздух.       Уильям сидел неподвижно, боясь поднять глаза, вдохнуть слишком громко, показать малейшим жестом расслабление.       Я знаю, чего он сейчас добивается, думал он, и он это получит. Всегда. Но обычно он хотя бы смотрит на меня. Хотя бы упивается моей беспомощностью.       Единственный человек, что… Пожалуй, любит меня, и его даже не удовлетворяет вид моих страданий.       Шелестя уличной пылью, карета остановилась у ворот. Граф де Даммартен вышел, Уильям последовал за ним — как можно бесшумнее, стараясь не попадаться на глаза.       В доме граф бросил дворецкому своё пальто. Уильям снял своё и повесил на крючок.       Пройдя по ведущему к спальне коридору, граф приказал встречному слуге:       — Уильям сегодня спит в гостевой, той, где фортепиано. Может попрактиковать партитуру из «Гамлета», если будет делать это тихо. Принесите ему горячей воды с лимоном — мне кажется, он сегодня мало пил. Он сегодня, впрочем, не пел, но, если он потеряет голос, мне придётся его уволить.       Уильям едва заметно выдохнул от облегчения, прикрыв глаза.       Он не собирается меня отсылать. Просто хочет, чтобы я потом пришёл к нему вымаливать прощение. Что ж, это я умею. Я знаю, как и что ты любишь. Будет тебе извинение, милый мой, такое, что ты себя забудешь.       Пока же он безропотно отправился в гостевую. Спать решил на полу, без подушки, избегая ковра — если граф вдруг пройдёт мимо открытой двери, он оценит. Вытащил из портфеля нотные листы и, выпив воду с лимоном, сел за работу.       Текст Марцелла — несложный речитатив, призванный только нести историю вперёд. Над архаичным произношением нужно будет поработать, свериться с режиссёром. Возможно, речь Марцелла нужно будет выделить, как простолюдинскую, какими-то интонациями или выговором, но в целом Уильям был уверен в себе.       Перед сном он позволил себе какое-то время постоять у окна и посмотреть на сад (проклятая аллея белых роз, как на зло, была прямо перед окном этой гостевой), на мерцающие фонарями улицы Парижа, закрытые от Уильяма садовой стеной.       У Уильяма защемило сердце. Надеюсь, Жамм и Сорелли послушались меня, и не сидят сейчас в своих домах поодиночке.       Хорошо хоть граф никогда не ревновал его к ним.       Возможно, Уильям преступал приличия, помогая Сорелли надеть пальто или позволяя Жамм практиковать на нём парные танцы, но любви между ними всё равно не быть. Счастье, даже минутное, на дороге не валяется.       Пожалуйста, не попадись в ловушку, в которой я, попросил он Сорелли, облокотив лоб на стекло. Знаю, богачи заманчивы — их полная слуг, беззаботная жизнь, почёт, который все им дают, просто услышав их имя, но из-за этих же благ они неспособны увидеть в тебе, безродной танцовщице, что-то кроме красивой куклы. Прошу тебя, берегись…       И Призрака оперы нужно было беречься тоже.       Впервые Уильям подумал об этом странном… Слухе? Человеке? Без доспех неверения. О невидимом обитателе пятой ложи. О том, кто мог быть убийцей Жозефа Бюке. С его смешными усами, с его готовностью принять страхи Уильяма — и показать механизм, рассказать, как он работает, заверить, что бояться нечего.       …не думаю, что этот Призрак сильно важен. Уильям отодвинулся от окна и направился к непокрытому ковром углу комнаты, где решил спать. Скорее всего, какой-то изощрённый вельможа развлекается. С них станется. Главное теперь — всем певицам, капельдинерам, танцовщицам держаться вместе, всем мужчинам, вплоть до уборщиков, держать ухо востро и приглядывать за ними. Также стоило бы приглядывать за Персом — я не понимаю, почему ему позволяют вечно шататься в театре, даже заходить за кулисы.       А мне ничего не угрожает. Охране поручено защищать не только графа, но и его ценные вещи.       Уильям был готов ложиться, но замер, ощутив за спиной присутствие человека.       Он вздохнул. Наверняка граф. Может быть, ему захотелось ощутить извинения Уильяма раньше. Не то чтобы Уильям был полон сил или желания, но кого это заботило?       Он обернулся, готовый играть смирение, готовый быть самой покладистой игрушкой на свете.       Взгляд Уильяма встретился с чернеющими пустотой глазницами.       Белым, как руки мёртвого Бюке, точёным лицом, приклеенным поверх высокой аспидной тени.       И увенчивающим эту тень чёрным цилиндром.