Спирт по вене

Каково это, Чжун Ли? Каково вновь быть отвергнутым? Вновь ощущать холод, бегущий по телу. Вновь чувствовать тоску, ядом расползающуюся по венам. Почему… почему руки так дрожат? ― Пап, ты ведь меня любишь? ― Давай без глупых вопросов. Да, действительно. Глупость. Ему уже давно не десять, и он совсем не ребёнок, выпрашивающий родительское внимание. Нельзя заставить кого-то чувствовать, нельзя заставить полюбить. Это просто или есть, или нет. Да, совпадет, и вы любите друг друга. Но не всегда ведь. Нужно просто принять такую действительность, принять и понять, что ты ни в чём не виноват. Что я сделал не так? Ничего. Ты сделал всё, что мог. Всё, что было в твоих силах. Нельзя, нельзя заставлять других. У всех есть свобода выбора, и если поступиться этим, то какой смысл тогда вообще в принципах… Лжёшь ведь, да? Тяжело сглатываешь, разглядывая пустое сидение перед собой. Тебе просто до слёз обидно. Обидно, что ещё один человек наплевал, забыв, что у тебя есть чувства. ― Пап, я, кажется, взял город по геологии! ― «Городскую олимпиаду», Моракс, будь добр говорить правильно. Да, ему обидно, по-детски обидно, что Венти поступил вот так, что оттолкнул, бросил, сбежал. Знает ведь, что от страха, но ничего поделать с собой не может. Да, он тоже устаёт. Чжун Ли работает уже четыре года практически без выходных и отпусков, живёт в чужом городе, занимается открытием офиса, а теперь ещё и это. Сначала было так интересно наблюдать за странным поведением парня, будто Венти ― маленькая подопытная крыска в клетке. Только холодный научный интерес к её метаниям. Но это стало слишком личным. И каменным грузом упало на плечи. Да, с Венти тяжело, ужасно тяжело, но раньше почему-то казалось, что они со всем справятся. За неделю, самую счастливую неделю в жизни, Моракс и позабыл, как выглядит зависимость. Венти инфантильный, травмированный и капризный. Он не умеет по-человечески обсуждать свои терзания, не умеет нормально принимать помощь, не умеет решать проблемы. Кажется, что он остался мальчиком лет десяти, которому открыли доступ к родительскому коньяку. Встречаться с ним ― пытка, правда, самая настоящая пытка. И ужасная морока. Чжун Ли следит за целым штатом своих сотрудников, а тут ещё прямо под боком одна большая проблема, так и норовящая отправиться на тот свет. Неужели не понимал сегодня вечером, что ему нельзя пить? Зависимость. И ты о ней знал, Чжун Ли. Конечно, Венти всё порушит ради возможности выпить. Без причины. О каком самоконтроле может идти речь? Тогда почему ты так злишься, с силой захлопывая дверь собственной машины? И на кого? На Люмин, что не проследила? На ту позвонившую девушку? А они были обязаны? А ты? Нет, не обязан ведь. Он ничего не должен Венти. Не должен ездить за ним по ночам, не должен отговаривать от глупостей, не должен трепать свои и без того расшатанные нервы день за днём. У Чжун Ли сотни других вещей, куда бы он мог потратить силы: работа, учёба, личная жизнь, построенная с человеком, не сбегающим посреди ночи из-за своего детского глупого поведения. Моракс образованный, воспитанный, обеспеченный, умный мужчина с чудесным вкусом и привлекательной внешностью. Найти партнёра для него ― не самая сложная задача. И вряд ли этот потенциальный партнёр похож на растрёпанного паренька с зависимостью и истериками по любому поводу. Венти сделал свой выбор, на который, разумеется, имел право. И самым верным выбором для тебя сейчас будет нормально запарковать машину и пойти досыпать свои часы, чтобы утром встать на работу и вернуться к своей обычной жизни. Это то, что он бы сделал три месяца назад. Это то, что сделал бы Чжун Ли, переставший стучать в кабинет отца с каждой новостью. — А можно «Чжун»? В ту секунду ему почему-то показалось, что и не было вовсе того Моракса, что два часа смотрел на полку с наградами, пытаясь найти хоть какой-то смысл в этих пылесборниках. Что есть только Чжун, совершенно неловкий, влюблённый парень, разглядывающий блеск в изумрудных глазах. Да, будто всю жизнь утром он возил сонного парня до его универа, всю жизнь останавливал запись с конференции по тенденциям рынка, чтобы тонкие пальцы мгновенно подключили к динамикам что-то совершенно бессмысленное и ужасно раздражающее, всю жизнь просыпался по ночам от тычков в бок и тяжести горячего тела. Как он вообще раньше спал без Венти? Без человека, что ни разу не посмеялся над его неловкостью, ни разу не упрекнул за неопытность. Без человека, что просто назвал его «солнцем», не посчитав это бессмысленным и детским. Венти заливисто смеётся, Венти ворчит утром, Венти не выключает свет в ванной и обиженно фыркает, если его заставляют подняться с кровати. У него пять родинок: две над ключицей и три под, у него практически белое тело и немного загорелое лицо, пахнущие яблоком волосы и немного шелушащаяся кожа. Венти много, даже слишком много для просто съёмной квартиры. Он умеет варить только странные блюда из картофеля, ему до визга нравится навороченная пароварка. А ещё он безумно шумный, но плачет тихо и незаметно, если трезв: даже всхлипа не проронит, до боли сжимая ладони. ― Эй, ты признался мне только что? ― его глаза тогда вдруг блеснули так ярко, так чисто и нежно, что сердце кольнуло. ― Я тебя тоже, думаю. Разве, он врал тогда? Разве врал всю неделю, подлезая под локти, чтобы прижаться? Разве врал, внезапно обнимая со спины, со смехом кусая в плечо? Хотя бы раз… хотя бы раз видел ли Чжун Ли ложь в этом светлом лице. Хотя бы раз, кроме сегодняшнего. Разве так отвергают? Разве так выглядит человек, желающий разбить сердце? Разве он всхлипывает, разве умоляет поверить, разве убегает, стирая слёзы со щёк? А это важно? Нет, совсем, совсем не важно. Важно, что Чжун Ли приходится опустить голову, крепко зажмурившись, чтобы не дать влаге наполнить глаза. Важно, что он чувствует себя мальчиком, которого мама бросила посреди магазина. Но чувствует. Чувствует, как никогда не чувствовал. Даже эта боль, эта разрывающая сердце обида ― это то, что было недоступно ему раньше. Может, задавил в себе ещё ребёнком, может, просто таким родился. Бессмысленно рассуждать. Да, Моракс думает, что рассуждать ― бессмысленно. Какой же странный сегодня день. Слишком странный, чтобы пытаться объяснить его себе. Может, завтра? Или ещё позже. Но, явно, после того, как резко выдохнет, поспешно обходя машину, и наберёт номер, нервно барабаня пальцами по рулю. Пятнадцать минут. Пятнадцать минут он просто стоял посреди парковки, не в силах двинуться. Пятнадцать минут, запомнившиеся на всю жизнь. ― Люмин, ты должна знать…

***

Но Люмин не знает. Люмин в панике распахивает дверь машины, прося Кэйю приглядеть за домом, и смотрит напуганными глазами, резко пристёгиваясь. Люмин просит рассказать всё в подробностях и срывается на всхлип, скрытый прижатой ко рту ладонью. Люмин винит себя и зарывается пальцами в волосы. Люмин шепчет что-то невнятное, вспоминает, как может, но не называет адрес. Люмин просто слишком боится потерять ещё одного человека. Глупого, безответственного, проблемного, но слишком дорогого. Куда? Куда он мог пойти? Куда мог пойти парень, живущий в общаге? Крыша? Нет, он знает, понимает даже пьяным, что его там быстро найдут. Так куда? Нет, Люмин, ты же знаешь, какой вопрос нужно задать. Просто страшно его задать даже в мыслях, даже самой себе. Куда бы пошёл Венти, чтобы умереть? Куда мог пойти парень без семьи, без надежды и веры, чтобы окончить свой путь? Окончить, где и начал. Люмин два года смотрела, как Венти испуганно убегает от своего прошлого. Куда же ему ещё возвращаться? ― Его старая квартира, ― её радует и до глубины души огорчает это осознание. Да, несомненно, он там. В той самой квартире, где, по его рассказам, вечно воняло сигаретами и перегаром, где туалет метр на метр и в спальне продувает окно. В квартире, где Люмин никогда не была. ― Я не знаю даже адрес. ― А кто может знать? ― паника. Они, ответственные и крайне спокойные люди, оба сейчас паникуют, не в силах остановиться и хотя бы чуть-чуть успокоить бешено колотящееся сердце. Почему? Почему всё так сложно? Кто? Кто может знать? Разве что? ― Я не уверена, ― как будто они сейчас хоть в чём-то уверены. И есть ли шанс, что трубку возьмут? Люмин не знает, Люмин без понятия, Люмин очень-очень страшно. Страшно до дрожи в лихорадочно ищущих контакт пальцах, страшно до хрипа и наворачивающихся слёз. Гудок идёт. И с каждой паузой между повторяющимися звуками напряжение нарастает, с каждой секундой истерика ползёт выше по горлу, сдавливая лёгкие. Хочется кричать, а выходит лишь хрип. ― Если это шутники, то я обращусь в полицию! ― Мадам Лиза! ― Люмин первый раз в жизни так рада слышать чьё-то недовольное ворчание. Голос надорван и слишком высок, в нём слышны всхлипы и волнение, но она продолжает говорить, запинаясь почти на каждом слове для нервного вдоха. ― Мадам Лиза, это Люмин, я подруга Венти! Вы помните Венти? Низкий такой, с двумя косичками! ― Милая, не нужно мне объяснять, ― голос всё такой же сонный, но уже чуть более заинтересованный. Кажется, мадам Лиза садится, сладко зевая и чуть потягиваясь. ― Как будто этого маленького очаровашку можно забыть. Но по какому случаю столь поздний звонок? ― Где жил Венти? ― выпаливает почти на вскрике, неосознанно хватая чужую крепкую руку, лежащую на руле. Просто нужно за что-то держаться. За что-то живое, что в ответ сожмёт пальцы, позволив ощутить мелкую дрожь и бешеный пульс. ― Скажите, умоляю, где была его квартира? ― Боже мой, милая, что-то страшное случилось? ― слышится возня, видимо, мадам Лиза поднимается с кровати, спешными шагами направляясь куда-то. Люмин только и может, что невнятно поддакнуть, до хруста сдавив крепкие пальцы в своей маленькой ладони. ― Я когда-то довозила Венти до дома и записала адрес на всякий случай, знаешь, что у него были проблемы. Сейчас, я найду, подожди одну секундочку, ― самые долгие секунды. Люмин тонет в глухой тишине, нещадно кусая аккуратно накрашенные розоватой помадой губы, и всё пытается унять подкатывающие к горлу всхлипы, чтобы сохранить хотя бы внятность речи. ― Да, нашла, можешь записывать. Чжун Ли паникует не меньше, когда трясущиеся руки Люмин хватают его телефон, вбивая диктуемый адрес через раз попадая по нужным клавишам. Ничего от него не зависит. Совсем ничего. Безвольный наблюдатель, стремящийся всё исправить. Он не знает даже где это место находится, а, потому, слепо доверяет холодному голосу навигатора, выруливая на дорогу слишком резкими для себя движениями. Потому что одна рука всё ещё сжимает чужую. Нет, они не способны унять дрожь, но могут хотя бы чувствовать, что не одни. Не одни в этом злосчастном вакууме, в этой пустоте, что пробирается с каждым рваным вздохом всё глубже, грязными щупальцами разрывая альвеолы лёгких, вынуждая задыхаться, смаргивая подступившие к глазам агонические слёзы. Просто ехать, просто дышать как можно ровнее, просто не думать, что ждёт в точке назначения. Но не выходит. Сотни вариантов, сотни ситуаций ― роятся, шумят, звучат немелодичным оркестром. Почему-то складываясь в похоронный марш. Лишь бы не услышать его, лишь бы не услышать. Жмурится кратко, не отрывая глаз от дороги. А в груди всё дрожит, переворачиваясь с ног на голову. Страшно. И чем меньше расстояние до места назначения, тем страшнее. Как унять панику? Как успокоиться? Как, чёрт возьми, вдохнуть? ― Он в порядке, ― неожиданно уверенно. Чжун Ли вздрагивает, кратко глядя на громко сглотнувшую Люмин. Она… улыбается. Так натянуто, так слабо, но так обнадёживающе. Она, двадцатиоднолетняя девочка с маленькой тёплой ладонью, тратит последние силы, чтобы поддержать взрослого мужчину. И это болезненно отрезвляет. Если уж она смогла взять себя в руки, то почему не может он? Вновь ощущает себя лишь ребёнком в огромном магазине, где слишком душно и страшно, чтобы и шаг сделать.― Он как-то три месяца не ходил на пары по новейшей истории, а потом сдал всё на отлично. И она болтает. Рассказывает бессмысленные истории, путаясь в цифрах и словах. Сбивается, начинает вновь, но не замолкает ни на секунду, тяжело и истерично хватая ртом воздух, расставляя неритмичные паузы. Ведь ей нужно держать себя в руках, нужно заполнить всё вокруг несмолкающим гомоном, чтобы не допустить ни одной мысли в голову. Чтобы там была пустота, была тишина и лишь вакуум истеричного страха. Только бы не мысли. Не навязчивый шёпот, рисующий бледную кожу и остывшие ладони. Люмин не расцепляет руки ― перекидывает ноги через коробку передач и вылезает за Чжун Ли через водительскую дверь, продолжая болтать уже о номере подъезда и этаже. Куча слов, бессмысленный набор фраз о незакрывающихся дверях и кривых лестницах, где все ступени разной высоты, и как нужно следить, чтобы не споткнуться. Чжун Ли скажет ей спасибо, обязательно скажет, но не сейчас. Сейчас все мысли о распахнутой двери и луже ржаво-алой рвоты с беловатыми сгустками желчи прямо у первой ступени. Это плохо. Это так плохо, что ноги подкашиваются, и остаётся только схватиться за стену с облупленной штукатуркой. Минута. Кажется, что час. Паника так сильна, что двинуться невозможно, немыслимо страшно. А вдруг… Люмин тянет его за руку, смело поднимая голову выше. Плачет. Слёзы, кристальные, поблёскивающие в свете мигающей голой лампы под самым потолком, катятся по щекам, падают на пыльный пол, рассыпаясь сотней мелких брызг. Но она шагает. Дрожит, лихорадочно трясётся, но перешагивает мерзко пахнущую грязь и начинает взбегать по лестнице, без остановки тараторя про третий этаж, про спешку и запасные ключи под цветком. И Чжун Ли вынужден идти за ней. Вынужден сдерживать страх, давить в себе боль и панику, всматриваясь в трясущиеся плечи с тонкими лямками невероятно красивого платья. ― Мы успеем, ― не дрожит. Она рыдает, роняет слёзы и всхлипывает, но голос не дрожит. Словно и правда уверена, словно изнутри не рвёт тревога. У Люмин светлые волосы, красиво уложенные мягкими кудрями, у Люмин промокшие янтарные глаза, у Люмин размазанная тушь по идеально накрашенному лицу. Чжун Ли думает, что Люмин не хватает крыльев за спиной. Потому что она не сдаётся, потому что упорно шагает вверх, спотыкаясь почти на каждой ступени, потому что так отважно сжимает его пальцы. Откуда? Откуда столько силы в этом хрупком теле? Почему ему сейчас кажется, что его, плачущего маленького мальчика посреди бесконечных стеллажей, добрая незнакомка уверенно ведёт к родителям. Дверь открыта, практически распахнута, и Чжун Ли замирает всего на секунду, прислушиваясь к гнетущей тишине. Но нужно идти. Потому что Люмин лихорадит, и она хватается рукой за косяк, плотно зажимая рот ладонью ― по грязному полу подошвой ботинка размазана уже засохшая кровь. ― Звони в скорую, Люмин, ― почему вдруг так спокойно? В груди тихо, в голове пусто. Он шагает прямо по крови вглубь квартиры, где жутко воняет пылью, сыростью и рвотой. Слишком сильно для одного пятна в коридоре. Толкает ладонью скрипучую дверь с рыжеватым отпечатком на ручке, шагает, всматриваясь в темноту, нарушаемую лишь светом фонаря через поеденные молью шторы. Кровать с наклеенными на стены нотами над изголовьем, пыльный рабочий стол с пустыми полками рядом, покосившийся шкаф. И блеск иглы в дрожащих пальцах. ― Венти, ― зовёт его тихо, аккуратно и медленно шагая ближе. В этом тусклом свете его кожа какая-то красновато-серая, волосы, вымазанные то ли в крови, то ли в алкоголе, растрепались и вылезли из кос, облепив щёки. По острому подбородку стекает грязная капля. ― Венти, что ты делаешь? Даже не смотрит на него, пытаясь удобнее ухватиться за шприц. Крутит в пальцах, нажимает влажными подушечками на шток, подносит к самому носу, пытаясь сфокусировать плывущий взгляд. Бутылка водки пустая, ещё одна вскрыта и зажата между коленей. Что он пытается сделать? ― Эй, Венти? ― вновь зовёт его, присаживаясь рядом, наполняя лёгкие едким запахом перегара и рвоты. Не так важно. Важно, что Венти опускает шприц в бутылку, пытаясь неслушающимися пальцами наклонить её под нужным углом. Аккуратно накрывает ладонью его плечо. ― Не хочу, ― речь едва разобрать можно, а от резкого движения рукой Барбатос чуть кренится, выпуская шприц, проскальзывающий до упора штока в бутылку. Вновь бормотание, совсем невнятное. Чжун Ли лишь отрывки фраз понимает. ― Оно вот щас… Я укол… Бард так, и я тоже. ― Венти, прошу, отдай мне шприц, ― протягивает раскрытую ладонь, пальцами другой руки гладя костлявые плечи, немного подрагивающие от напряжения. Бросает взгляд на руки, пытаясь высмотреть следы укола. Вроде пока нет. Если он в таком состоянии попробует ввести себе что-то в тело… А если воздух в вену попадёт? Думать даже не хочется, и Моракс чуть крепче сжимает ткань его одежды, наклоняясь ближе. ― Пожалуйста, Венти, не нужно делать этого. ― Но хочу, ― он тянет это с небольшим смешком, когда всё же вытаскивает трясущимися пальцами шприц, внимательно разглядывая свои предплечья. Вряд ли он даже понимает, как нужно ставить укол. Слишком опасно, особенно если ему удастся попасть в вену, так что Чжун Ли мягко ведёт ладонью по его руке, перехватывая прохладный пластик цилиндра. ― Отдай! Это мой! Я сам себе купил, честно. ― Венти, пожалуйста, ― он тяжело сглатывает, чувствуя, как ком встаёт в горле, а взгляд плывёт от появившихся слёз. В голосе слышится надрывный вскрик. Ему больно, ему страшно, но он так чертовски рад, что чувствует тепло его тела грудью, дрожь его мышц и вибрацию от вяло брошенных фраз. Крепче сжимает шприц, пытаясь вытащить его из слабеньких пальцев, что сопротивляются как могут, сцепляясь в шток всеми силами. ― Дорогой, отпусти, умоляю. Давай, сейчас поедем в больницу, отпусти только, хорошо? ― Не хочу, ― звучит слишком вяло. И Венти вдруг ойкает, покачивается и заваливается вперёд, немного ударяясь лбом о пол. Стонет, почти кричит, выпуская шприц, чтобы схватиться за живот, рефлекторно сгибаясь. Чжун Ли тянет его под плечи на себя, пока Барбатос выплёвывает вместе со всхлипом чёрную в тусклом свете комнаты кровь. Густую, очень и очень густую. Она капает на пол, растягиваясь ниточкой до самых губ, мажет пятнами по подбородку и одежде, пока парень безвольно повисает в чужих руках, уронив голову себе на грудь. ― Венти! ― в ответ тишина. Только голос Люмин из коридора, умоляющий поторопиться врачей. Укладывает его на бок, судорожно прощупывая запястье. Пульса нет. Пальцы рефлекторно поднимаются к шее, вероятно, слишком сильно нажимая на кожу. Удар. Слабое совсем, но ощутимое движение крови по сонной артерии. Из приоткрытого рта стекает окрашенная красным слюна, и Чжун Ли может только поблагодарить бога, что Венти не бьёт сейчас эпилептический приступ. Такую нагрузку его организм бы явно не смог пережить. ― Венти? Нет ответа. Щипает его за серую кожу на запястье, внимательно всматриваясь в лицо. Приоткрыл глаза, чуть дёрнув рукой. Значит, ещё в сознании. Сколько это по Глазго? Баллов шесть, да? Не меньше пяти уж точно, верно? Пусть будет хотя бы шесть, хотя бы это злосчастное «показания к ИВЛ». Только бы не «потенциально летальный исход». Где-то отдалённо воет сирена скорой помощи. Он не уверен, что помнит, как люди в синей одежде вошли, не уверен, что достаточно чётко объяснил состояние, не уверен, что не оставил синяка на худом запястье Венти, сжимая его изо всех сил. Всё смазано, спутано и подёрнуто пеленой. Только Люмин, бледная, напуганная, с поблёскивающим от размазанных слёз и разводов туши лицом, чётко врезалась в сознание, когда смотрела ему в глаза так пристально, умоляюще хватаясь за его перепачканный рукав. Венти перекладывают на кушетку в карете скорой помощи, подключая к аппарату искусственной вентиляции лёгких. ― Эй, кто-то один может с ним поехать, ― тянет медбрат, пока его коллега прокалывает палец Барбатосса, проверяя показатели на приборе. Чжун Ли бы хотел, очень хотел даже на шаг от Венти не отойти, пока тот вновь не откроет глаза. Но так нельзя. Подталкивает Люмин в спину, почти под руку дотаскивая до открытой двери. ― Дамочка, ускоряемся. Вашего паренька откачивать нужно. ― Спасибо, ― она шепчет одними губами, хватаясь за протянутую руку медбрата. Дверь хлопает, сирена воет на весь заснувший Мондштадт, и скорая резко уносится по пустой дороге, освещая нижние окна домов переливом мигалок. Чжун Ли не помнит, как провожает её взглядом, как возвращается к своей машине, как дрожащей рукой давит на ручку, приоткрывая дверь. Он помнит, что в машине фантомно пахнет шампунем с яблоками. Помнит тонкие пальцы, бегающие по панели в попытке подключить телефон. Помнит звонкий смех и просьбы положить ладонь на чужое колено. Он помнит, как съезжает по сидению, как роняет ключи куда-то на коврик, как зажимает рот руками. И срывается на почти истеричный всхлип, упорно держа глаза открытыми, чтобы перед ними не встала только что увиденная картина. Его трясёт как при лихорадке, а воздуха совсем не хватает, и только и остаётся, что пытаться схватить его ртом между надрывными всхлипами. Чжун Ли двадцать шесть лет, и он впервые в жизни плачет до крика, несвязно умоляя бога быть к нему благосклонным.