Enchanté

Лилль, Париж, Руан. Железная дорога между ними. Тесей смотрел в окно поезда, а мысли жили своей жизнью, коротко отстукивали в ритме колес. Певереллов не убивали. Не убивали магией. А Риччи — да. Кто? Ищи, кому выгодно. Выгода была у Искателя Даров. Он нашел Риччи на могиле Дафны и убил его ради камня. Дальше мысли не шли. На досках к корабельному борту, в нескольких часах от родной земли, его накрыла вдруг паника, и он оглядывался и оглядывался на берег: что-то забыл, чего-то ждал? Потом была словно трансгрессия, растянувшаяся на часы: такая же невозможность что-либо сделать, потому что ты не здесь и не там. А потом Саутгемптон. Люди, расспросы, бумаги. И снова стук колес. Певереллов не убивали. А Риччи — да. Легко, быстро, чудесно. Почему та женщина это сказала? Сейчас это казалось ему самым важным вопросом на свете. «Станция Локвуд». Тесей перечитал это знакомое название на стене за окном, а поезд уже двигался дальше, и живая изгородь на сером склоне тянулась скачущей линией, как будто кто-то огромный рисовал на холмах нечто веселое и зубастое. Эта мысль пришла легко. Он уже думал так. Видел это. Это были знакомые места. И что-то в нем зацепилось за эту изгородь и тянулось, раскручивалось так быстро, что не удержать, из-под этих четырех лет, из-под всех его почти трех десятков. Он видел эти яблони, этот ручей, этот старый мост среди камышовых зарослей. Он это видел, был здесь, правда! Он просто потом заблудился. Остаток дороги Тесей сидел, закрыв глаза. Локвуд, затем Берри Брау, и Хокли. В словах есть магия, и она лилась из памяти, как после Приори Инкантатем. Берри Брау и Хокли, «Живой!», и строчки из писем, и дюжина разных акцентов в едином «За дружбу старую — до дна!». Violettes de Toulouse на лиловой коробочке. «Займись любовью со мной». А потом движение замедлилось, остановилось, загремели двери, зазвучали голоса: встречающие и вернувшиеся. Может, у него и были с собой какие-то вещи, но он забыл, бросился из вагона, как из лесной чащи. И не понял, изменились ли они, новым было само это узнавание: это родители, это брат. Может — наверняка! — Ньют изменился, вырос, повзрослел, но главное это был он, и Тесей вцепился в него как в соломинку, сквозь зрелище висящего на колючей проволоке тела, он погиб, спасая их окопного пса… — С возвращением, — немного придушено выдохнул брат, и Тесей выпустил его, взял себя в руки. Дома все явно не знали, что с ним делать: пытались разом и угодить всем чем можно, и боялись, как будто он в любой момент может рвануть не хуже бомбы. Они знают, что такое бомба? Или что такое кино? Его спрашивали и боялись услышать, рассказывали и боялись, что он не хочет слушать... Но было хорошо, все это. Мама суетилась насчет чая и сервиз под ее нервными чарами звенел как колокола, когда пламя в камине вздрогнуло и окрасилось в зелень, очертив лицо министерского секретаря. — Мистер Трэверс хотел бы нанести краткий визит, — сообщил тот, и Тесей в ответ поднял свою чашку: — Привет, Гарри. Хорошо. Секретарь исчез, и пару минут спустя из пламени на ковер шагнул начальник. Поправил пиджак и поприветствовал собравшихся, кашлянул, меряя Тесея взглядом. Снова кашлянул. Потом сказал: — Рад видеть. — Я вас тоже. Под взглядами четырех сидевших в гостиной Трэверс немного наигранно похлопал себя по карманам и извлек из одного волшебную палочку. Тринадцать дюймов ясеня и единорожий волос. Четыре года не видел, но помнил наизусть. Трэверс протянул палочку Тесею. — Подумал, тебе не терпится. Раньше он воображал, что в этот момент будет попросту плакать от счастья, но почему-то не стал. — Спасибо, сэр. Тонкая всемогущая трубочка легла в пальцы идеально, как ключ в свой замок, но и только. Магии не случилось. Тесей вспомнил свои мечтания о сотнях патронусов и застегнутых чарами пуговицах, усмехнулся. Что ж, ожидание поцелуя иногда лучше, чем сам поцелуй. Он сунул палочку за пояс и спросил: — Как дела в Министерстве? Для разговора о делах они вышли в заснеженный сад, и Трэверс вручил ему папку с пергаментами и явно магловскими бумагами. — Ты писал про Певереллов и Блэка. Я связался с коллегами в Париже, они направили мракоборцев, целителя тоже, проверили все, что смогли. Картину целиком уже не восстановишь, мы еле добились права на эксгумацию, но это не убийство. Твоя Кэрроу нарушила статут и ее за это привлекут, конечно, с отягчающими вдобавок, но здесь она не причем. Та барышня была так на так не жилец. Тесей переворачивал страницу за страницей. Эмболия, что-то про артерии, про усугубившую наследственную болезнь травму при взрыве здания, излишек кальция в сердце, ишемическую болезнь. И простой и понятный итог этой очередной бессмыслицы: «мгновенная смерть». Ему вдруг захотелось уволиться прямо здесь и сейчас. Хватит с него Вердена, иприта, Авады и эмболии, хватит всех этих сучьих слов. Трэверс что-то говорил, но Тесей не слушал и воображал себе дом где-нибудь в Корнуолле, в глуши, где он сопьется старым огденским, потому что ни в одном другом финале все равно нет смысла. Или он мог бы вырастить сад. Цветы. Завести собаку. Даже две. Или семью. Которую не сможет защитить точно так же, как не защитил ни Риччи, ни своих солдат, никого. Уилл Макшей орет поверх грохота пальбы и человеческого и собачьего воя: «Я его вытащу, я быстро!». У него было столько шансов сдохнуть со смыслом. Почему он остался жить ни зачем? — А что Блэк? — спросил Тесей ровно и получил ожидаемый ответ: — Убит. Авада Кедавра и посмертная трансфигурация. Заметали следы. Тесей вспомнил, как познакомился с Риччи: уже в Европе, в землянках позади окопной линии, где сам он пытался переварить этот нашпигованный пулями и проволокой реальный мир, а Риччи смеялся с другими парнями и рассказывал, как Дафна предсказала ему судьбоносную встречу, а он ответил, что она рассказывает ему о прошлом, а не будущем— он ведь ее уже встретил!— и потом наврал в призывном пункте про возраст, потому что от фрицев до Парижа так близко, не ждать ведь еще год, чтобы защищать от них Дафну. Во всем этом бесформенном ужасе он видел что-то ясное и нормальное, знал ответ уже тогда, когда Тесей еще даже не задал вопросы. — Французы займутся этим делом и сообщат о результатах, — говорил Трэверс, — но след остыл, ты сам понимаешь. Понимал. Поблагодарил, предложил начальнику остаться на ужин, от чего тот отмахнулся, протянул Тесею руку — пожать на прощание — пожал, а потом снова махнул ей и сгреб его в короткое свирепое объятие. — Рад видеть. Тесей почувствовал, что улыбнулся. — И я вас. Трэверс трансгрессировал, а Тесей постоял еще немного в пустом саду, наслаждаясь холодом, с которого запросто можно уйти. Никому не станет лучше, если он и правда уволится и сопьется. Ну, разве что у Огденов чуть вырастут продажи, но это вряд ли стоит того. В министерстве его ожидали только с нового года: «переведешь дух, побудешь с семьей», и этим Тесей и занялся. Все происходило как в Париже: он был неистово счастлив от птичьей возни за окном, пахнущих чистотой простыней и того, как вечером подвыпивший народ разбредается по домам из «Трех кентавров» неподалеку, не ел ничего вкуснее и не видел людей красивее. Но совпадение было неполным. Конечно же. Несколько раз он садился писать ей, но понимал, что не может сказать ничего. Обвинять ее за то, что она не сказала ему про Риччи? Нет смысла. Спрашивать, почему она сделала это? Он и так знал. Сожалеть, что она не такая, как ему бы хотелось? И он сидел перед пустым листом и бесстыдно надеялся, что она справится лучше. Каждый раз, когда в окно стучала сова, каждый раз не та. Он был достаточно взрослым для того, чтобы знать: людей не переделать, их можно только принять или не принять как есть. Он знал, но разве не пытался все равно переделывать, не считал себя правильнее, чем, к примеру, Ньют? Подумав так, Тесей принялся деятельно принимать людей как есть, начав с брата, который встретил его внезапный интерес к своей работе и маминым гиппогрифам с прямо-таки оскорбительной опаской. А потом было Рождество. Он купил подарки — бестолково дорогие и удивительно наугад, не уверенный, пережили ли знакомые ему версии одариваемых эти четыре года. Маме еще нравится тот гоблинский бэнд? Джо и Артемис из министерства еще играют в шахматы? В доме пахло индейкой и хвоей, столько шариков и мишуры он не видел за всю жизнь и в жизни так мало не делал днями напролет. — Нужна помощь? — Ну что ты, просто отдыхай. — Я не развалюсь от работы. Мама кивает так рьяно, словно пытается вытряхнуть из головы настоящие мысли. — Конечно нет! Тогда займись морковью, ладно? Это было здорово — эти ровные морковные кругляшки, и порезанный палец, и чистый, новый год впереди, праздник, за которым не видно окопы и дым. И снова он не ел ничего вкуснее и не был счастливее, чем в эти минуты, с пережившими все на свете традициями на столе, в пережившем все на свете мире, и какие же красивые они все, даже сонный лукотрус у Ньюта в кармане. — С Рождеством! Они объелись как в последний раз и открыли подарки не дожидаясь утра, а потом был тихий и вожделенный стук по стеклу. За окном сидела знакомая сова. И казалось, любое чудо возможно сейчас, ведь это Рождество!.. В лапах птицы был сверток, и Тесей развернул его, сам не зная, что думает найти, но где-то в одной секунде от счастья: ну давай, ты ведь такая умная женщина!.. На ладонь ему выскользнула серебряная заколка-полумесяц. И ничего, ни слова. Разбитое сердце звучит неправильно — разбившееся должно ведь быть твердым, а он был мягким от собственных надежд, так глупо полным крови — и лопнувшим в ошметки. Он не нашел сил даже соврать что-нибудь, уйти в свою старую комнату, просто сел у камина с кружкой грога в руке. Отец подходил к нему, понимающе сжал ему плечо, но тоже ничего не сказал. Тесей и сам мог бы сказать себе это: что все будет хорошо. Что у него есть семья, друзья, работа. И он скажет, конечно. Опишет Ньюту лесных нимф, позовет парней из отдела в паб, возьмет какое-нибудь дело и перестанет жалеть о невозможном. Завтра. Горячая кружка жгла пальцы, но слабо, как через перчатки. Защитное заклинание Винды, понял он. Оно все еще держалось на нем. Тесей долго смеялся, выдыхал свой последний парижский воздух, потом направил палочку себе в грудь: — Финита. *** «Раз, два, три, четыре, пять, дракон летит тебя искать». Несносный младший Дамблдор бормотал это, когда возился с сестрицей. Он не думал, что помнит это, однако же вот, bitte sehr! Раз, два… Его пропажа отыскалась быстро: у окна в пустой библиотеке, бессмысленно глядя на снег в клетке частого переплета, драгоценно печальная в этом бурно праздничном рождественском доме, как льдинка в горячей ладони. — Я знаю, о чем вы думаете. Винда Розье обернулась. Он заметил, как дрогнула жилка у нее шее. Нервно. Аппетитно. — Наслаждайтесь своей уверенностью, компания вам не нужна. — Холодный тон, горячее раздражение. Ожидаемые. Он остановился возле книжных полок с ней рядом, и мадемуазель немедленно метнулась к выходу, разом злясь и торжествуя оттого, что есть на ком выместить эту злость. Недостаточно быстро. — Вы не виноваты,— успел он сказать. — Вы хотели добра. Она замерла, прилипла к его повисшим в воздухе словам, как к паутинке. Раз, два, три, четыре… — и: — О чем вы говорите? — О Пер Лашез. — Страх молнией полыхнул в ее лице, и он добавил, успокаивая и дразня: — Ваш английский знакомец ведь мракоборец, ему не понять, что порой нарушить правила и есть правильно. Она могла бы спрашивать, пытаться выяснить, как много он знает и что намерен делать, могла бы занервничать и начать объяснять, но… — Я не понимаю, о чем вы говорите. Снова ожидаемый ответ. Женщины вроде нее держат лицо до последнего, ему это нравилось. Она вообще ему нравилась, он всегда любил красивые вещи. — Поговорим о другом. Я буду рад ошибиться и узнать, что сердце вам не разбили, — сказал он. — Опять. Уж на такое она смолчать не могла. — С чего вы…? Он прервал этот наивный протест мягким смехом. — Вы, конечно, не помните, но я столкнулся с вами в тот день, когда вы вернулись. После вашего праздника. …Вот она бежит вверх по лестнице, в том же платье, в котором ушла, стискивает красивые дрожащие губы — еще бы, ни один мужчина не заставит ее плакать! Бежит — и спотыкается, падает белыми коленями на ступеньки. И окажись она одна, то слезы взяли бы свое, но не в присутствии постороннего, о нет. Постороннего, который любезно делает вид, что ничего не заметил, и просто помогает ей встать. Она роняет сдавленное Merci и уходит в дом, но нужный момент уже случился, его не отменить. Это и есть настоящая магия— не упустить момент. Винда тоже помнила, конечно. Он грустно улыбнулся: — Догадаться, что вы несчастны, было не трудно. Как и о причинах. — Вас это не касается. Он поднял ладони, признавая ее правоту. — Увы!.. Но позвольте сказать. Она молчаливо позволила, и он тихо, осторожно двинулся вперед, на словах как на звериных лапах. — Вы не повинны в чужой глупости и слепоте, Винда. В том, что в вас видели то, что хотелось использовать. Все они. Чем менее ясны слова, тем понятнее слушателю. Главный трюк магловских гадалок, и какой верный. Нужно лишь чтобы человек захотел слушать, а услышит нужное тебе он сам. Но про нее он знал достаточно, потрудился проверить пару сплетен, понаблюдать, и Винда слушала свое нужное завороженно, подставляла себя под ласку его слов. Она ведь почти застала его врасплох на Пер-Лашез своим появлением, своими странными золотыми чарами, которые едва-едва не выдали его на этой могиле, где он, невидимый, стоял над телом бедного юноши с бесполезным камнем в руке. Тоже красивая вещь, он оставил ее себе на память… Винда безупречно завершила его работу: лежать цветами на груди мертвой любимой — это ли не совершенный конец? Тогда он и решил узнать о ней больше. И узнал достаточно. Слишком женатый Луи Малфой, слишком немудрый Тесей Скамандер — сколько еще было вас, болванов, смотревших в эти глаза и не понявших, что само шло к вам в руки? Душа, жаждущая быть проданной. — Они неспособны жертвовать ради вас и потому неспособны оценить вашу жертву, — голос все тише, тем громче слова. — Вашу готовность совершать ради них то, за что вы сами себя не простите. Глаза ее блестели, уже влажные, готовые, и как же вкусно дрожит эта жилка на шее, звенит почти как струна. Он протянул к ней руку, но не тронул, просто сказал: — Вы не виновны в том, что они не способны любить так, как можете вы. Через ресницы ее капнула слеза. Он глубоко вздохнул, вбирая запах этих дюймов между ними, ее загнанное дыхание, биение груди под теплым бархатом платья. Потом закончил: — А еще вы прекрасны. Она смотрела на него изнеможенно и жадно, покорно, и он наклонился, коснулся губами ее мокрой горячей щеки. Отвернулся и вышел из зала. Теперь нужно лишь подождать, спешить некуда. Его шаги вторили полуночному бою часов где-то в доме: раз, два, три, четыре, пять… Дракон успел тебя поймать.