Театр Золотых Кукол

Витраж в спальне, составленный из преимущественно красных стекол, оставляет цветные солнечные зайчики на паркете. На полу все так же стоит печатная машинка. За прошлый день на ней набрали всего несколько предложений с нелепыми опечатками. Одно из одеял лежит рядом нестройной грудой. Из вороха белых простыней показывается изящная рука и стремительно их откидывает. Мэн Яо садится и вдыхает, чувствуя, как внутри все немного дрожит. Он никогда не спал так небрежно. Это странно, пусть и некоторым привычкам нагло изменили. Он поворачивает голову, зевая, и встречается взглядом с Лань Сичэнем. На лице сама собой появляется улыбка, и Мэн Яо ложится обратно. Лань Сичэнь кладет руку на его бедро и притягивает к себе, обнимая. — Доброе утро, — шепчет он в оголенное плечо Мэн Яо. — Ты не ушел, — констатирует тот с такой нежностью, что внутри немного покалывает. — Мне хотелось провести больше времени с А-Яо. — Ты все еще можешь называть меня своим, — говорит Мэн Яо в основном потому, что ему хочется чувствовать себя влюбленным и немного помешанным. А еще, как он выяснил, Лань Сичэню это очень нравится. Настолько нравится, что у него краснеют уши. Мэн Яо с изумлением замечает эту деталь, как раньше заметил родинки на плече и небольшой скол на клыке. Он никогда не вдается в детали человеческих тел, ему все равно, как они выглядят, но, если его спросят, что ему нравится в Лань Сичэне, так это его маленькие несовершенства. Есть в них что-то настоящее. Мэн Яо отстраняется, чтобы поцеловать его, и это будто немного слишком для его организма и рассудка. Словно все вокруг становится таким неважным, остается только желание быть теплом для Лань Сичэня и получать тепло в ответ. Мэн Яо переплетает их ноги, ведет пальцами по обнаженным ребрам и чувствует себя замечательно. Пока не начался день, он может никуда не спешить. — Ты надолго? — спрашивает Мэн Яо, когда Лань Сичэнь начинает целовать его шею. — Если… — он осекается, и его уши снова очаровательно краснеют, — если мой А-Яо позволит мне выбраться из постели и написать дяде, то у нас есть пара дней. — Не говори об учредителе Лань в моей постели, — строго произносит Мэн Яо и чуть усиливает хватку на плече, — когда он встает? — С рассветом, — Лань Сичэнь отстраняется и начинает вставать. Мэн Яо всеми силами пытается удержать его рядом с собой, но он такой ленивый и довольный тем, что потом они могут продолжить. Так что… ладно. — Я могу написать обратный адрес? — Лучше не стоит, — Мэн Яо садится, зевая, — у тебя есть какие-нибудь друзья, которые могут внезапно пригласить тебя куда-нибудь? — Не люблю врать, — Лань Сичэнь невероятно изящно морщится. — Он знает, что мы общаемся. Я просто не буду указывать адрес. Он почти уходит, и Мэн Яо готов поверить в то, что его не пытались задеть, потому что это правда, но одна деталь не дает ему покоя. Ему приходится несколько секунд подумать, и его разомлевший мозг вяло сопротивляется, пока картинка не выходит целой. Мэн Яо окликает Лань Сичэня и сонно трет щеку. — Я бы хотел кое-что прояснить, — он встает и обнимает Лань Сичэня со спины. — Если тебе начинает казаться, что я как-то могу тебя использовать или неискренен в своих чувствах, то это неправда. Я никого не зову к себе и тем более не рассказываю про своих родителей, — Мэн Яо целует выступающий позвонок. — Мне бы хотелось, чтобы ты доверял мне. Я не хочу начинать со лжи с тобой, даже если после этого нужно будет… — он осекается, — объясняться, скажем так. Лань Сичэнь едва заметно расслабляется от объятий, слов и успокаивающих жестов. Если что-то Мэн Яо и понимает в этой жизни, а он видел ее практически со всех сторон, то признание очевидного чуть ли не самое важное. Невозможно строить длительные взаимоотношения с людьми, какой бы характер они ни носили, если в них будет слишком много лжи. Потом это может стать опасным. Другое дело — Мэн Яо обычно терпеть не может людей, и такое проворачивал только с Сюэ Яном. Иногда, смотря на него, он вспоминает день их знакомства. Ему только исполнился двадцать один год, на улице все таяло, хотя из-за ветра было слишком холодно. Ужасная погода. Сюэ Ян, шестнадцатилетний мальчишка, выпал из кофейного бара лицом в грязь, и Мэн Яо было бы все равно, но он остановился. Сюэ Ян рывком поднялся на ноги, начал кричать и снова упал, когда поскользнулся. Что-то в нем было, поэтому Мэн Яо подал ему руку и спросил, чего он хочет, не считая массового убийства персонала. Через пятнадцать минут Сюэ Ян доедал шоколадное пирожное. — Мой А-Яо так проницателен, — голос Лань Сичэня возвращает его из воспоминаний. — Спасибо за доверие. Я ценю это. — И никаких вопросов, Хуань-гэ? — Мэн Яо улыбается, прижимаясь к его спине. — Ты ведь не спросил ничего о моем отце. — А должен? — в его голосе звучит улыбка. Мэн Яо задумывается. Будет ли хуже? Вряд ли. Он вполне однозначно показал цену своего доверия и то, как трепетно относится к личной информации. Ему хочется, чтобы Лань Сичэнь спросил, чтобы ему было интересно, потому что секундное внимание кажется ценнее, чем тайна. В конце концов, об этом почти никто не знает. — Если тебе интересно, — задумчиво говорит Мэн Яо, — только не сейчас. Чувствую себя неправильно, когда говорю о нем и пытаюсь тебя соблазнить. Лань Сичэнь смеется. У него приятный смех, но это не отменяет сущее кощунство, потому что он разворачивается, целует Мэн Яо в лоб и мягко выпутывается из объятий, чтобы наконец написать записку. Это непривычно, потому что в этой квартире еще ни один античный бог не отчитывался перед своим дядей. Мэн Яо уходит на кухню, чтобы заварить кофе, и чуть не спотыкается о порожек. С ним определенно происходит что-то странное, но безобидное. Будто нет ничего страшного в том, чтобы быть человеком и испытывать эмоции и чувства. Конечно, это не так, но с Лань Сичэнем Мэн Яо ощущает, насколько он почти в безопасности, и его мысли немного спутанные, а движения неосторожные. Он не хочет, чтобы остальной мир окунал его обратно, потому что придется снова быть совсем собой. А это не самый честный, порядочный и хороший человек. Мэн Яо чувствует ироничное наслаждение от того, насколько лучше он становится рядом с Лань Сичэнем: говорит правду, делает ему кофе, делится секретами Театра Золотых Кукол. Это хочется сохранить надолго, чтобы грело и никуда не девалось. Это… хорошо. Если они будут видеться еще чаще, возможно ли будет удержать и гордость, и правильное ощущение? Он думает об этом, пока варится кофе. Если сегодня все пройдет гладко, завтра можно будет съездить в Театр Золотых Кукол. Мэн Яо осталось придумать, где найти человека, который согласится сыграть всего на пару минут. Это не займет много времени, потому что пьеса уже выглядит идеальной, Сяо Цин, по словам Сюэ Яна, репетирует реплики и учится задумчиво смотреть в даль. Мэн Яо приносит кофе в столовую, и ноги путаются в собственной рубашке на полу. Она хорошо на нем смотрится, так что здесь ей точно не место. Почти не брезгуя, Мэн Яо надевает ее, не застегивая, и садится за стол. Он не смотрит на брошенную вчера одежду, потому что собирать ее все равно будет прислуга. Должно же быть какое-то удовольствие в том, что она существует. Лакированное дерево неприятно холодит кожу. Мэн Яо подпирает подбородок рукой и ждет, пока Лань Сичэнь найдет его. Из-за открытой двери слышно, как дребезжит маленький лифт. Шаги в коридоре. Лань Сичэнь заглядывает в столовую, обнажая свою рассветную улыбку, и отводит взгляд почти сразу. Мэн Яо усмехается в кружку. Когда Лань Сичэнь садится напротив, он подвигает ему кофе. — Теперь я вспомнил, — говорит Лань Сичэнь, сжав его руку. — Я хотел спросить, откуда у тебя одежда моего размера? Мэн Яо теряется. В правде же нет ничего плохого, он хочет, чтобы ему доверяли, но вот это… слишком. Иногда он самому себе кажется жутким. — Думаю, после того, как ты поцеловал меня, я мог позаботиться о том, что это может зайти дальше, — Мэн Яо мучительно краснеет. — Возможно, я купил это для тебя?.. Он опускает взгляд в стол и упрямо пьет свой кофе, прекрасно зная, что Лань Сичэнь смотрит на него. Такого Мэн Яо просто не может вынести. Его небольшая одержимость деталями обычно не вызывает ни у кого вопросов, потому что в театре все к этому привыкли, а обычным людям вряд ли есть дело до того, как он запоминает их имена и любимые сорта чая. Лань Сичэнь касается его лица кончиками пальцев. Мэн Яо невольно поднимает голову, и он определенно не готов к невероятной, необъятной нежности, читающейся в темных глазах Лань Сичэня. Он вообще не готов к этому человеку, поэтому лишь смотрит на него. В следующее мгновение Мэн Яо перелезает через стол, благоразумно минув чашки с кофе, и садится на колени Лань Сичэня. Поцелуи быстро переходят в прелюдии, прелюдии заканчиваются невероятным сексом, потому что, черт возьми, Лань Сичэнь способен брать его на весу, и Мэн Яо теперь всегда будет пользоваться этим. Количество оргазмов за последние сутки впечатляет. И количество воды, потраченной на большую ванну, в которой они могли бы уместиться вдвоем, тоже. А потом наступает полдень, и Мэн Яо знает, что ему пора работать. Шелковая накидка, расшитая зелеными листьями, ложится на плечи, пока Лань Сичэнь рассматривает его. Снова. Нет, правда, это невыносимо, потому что Мэн Яо обещал себе, что закончит сценарий до того, как они поставят «Море Стикс». Потому что сейчас эта постановка бесполезна, но она должна быть завершенной. — Если хочешь, можешь посмотреть, как я работаю, — говорит Мэн Яо, останавливаясь у двери своего кабинета. — Я собрал небольшую коллекцию европейской классики, так что ты можешь почитать, или… — Ты не против, если я сыграю что-нибудь? — спрашивает Лань Сичэнь, замечая пианино в углу. — Хорошо, — Мэн Яо пропускает его вперед и садится в кресло, стараясь настроиться на работу. Для начала ему нужно проверить бумаги, связанные с финансами. Конечно, там все в порядке, но пренебрегать этим не стоит. Помимо закупок, произведенных из-за подготовки к новой постановке, на столе гордо лежит все еще неподписанный контракт с Сяо Цин. Мэн Яо думает еще немного и все-таки подписывает его, надеясь, что ему не придется об этом жалеть. Девочке не помешают собственные деньги. Лань Сичэнь начинает играть. Это что-то из Моцарта, судя по композиции, но Мэн Яо старается сосредоточиться на сценарии. Здесь у него тоже есть печатная машинка — такая же, как и в спальне. Та скорее для неоформленных идей и отдельных сцен. Мэн Яо редко перечитывает написанное там, ему достаточно один раз понять, как это выглядит на бумаге, чтобы знать, стоит ли продолжать. Рядом ровной стопкой лежит сценарий для «Моря Стикс». Человек нужен уже вот-вот, а брать незнакомцев Мэн Яо не планирует. Это первая постановка, в которой будут играть живые актеры, и он хотел бы доверять им. Кандидатура Сяо Цин была очевидна, потому что для Сифы ей почти не нужно притворяться. Честно говоря, Мэн Яо в какой-то мере писал эту роль под нее. — Помнишь «Море Стикс»? — спрашивает он, когда Лань Сичэнь заканчивает играть. — Ты показывал некоторые сцены, — он обнимает Мэн Яо сзади и смотрит на листы сценария. — Можешь прочесть полностью? Мне нужен взгляд со стороны. Лань Сичэнь садится на край стола и начинает читать. Иногда он спрашивает, как это будет смотреться на сцене, и Мэн Яо рассказывает. В основном опасение вызывает море, но большая часть действий происходит на суше, так что они просто поиграют с освещением и добавят декорации. Паром Харона уже построили. Все готово, кроме актера. — Так вот, зачем… — Лань Сичэнь смотрит на Мэн Яо. — Интересно. — Ты про Сифу? — он пожимает плечами. — Здесь ее роль небольшая, она даже ничего не говорит. — Мне нравится, как ты это обставляешь, — говорит Лань Сичэнь и продолжает читать. На истории медленного краха бизнес-проекта Харона он молчит. Это довольно… обычная часть «Моря Стикс». Время играет против, находятся люди, которые тоже хотят заработать, и, должно быть, Харон сам устал от парома и перевозки пассажиров. Наверное, последней каплей для него становится то, что не каждый житель одного из городков узнает его. — Я правильно понимаю, что в мире живых актеры тоже живые? — Мэн Яо кивает. — Кто играет Харона, когда он… оживает? — Пока никто, — Мэн Яо раздраженно поджимает губы, — я не знаю, кому это доверить. — Скажем так, в молодости я принимал участие в нескольких постановках, — начинает Лань Сичэнь, — так что я мог бы… Мэн Яо заставляет себя не пищать от радости. Он сохраняет лицо, насколько это возможно, учитывая улыбку, которая свидетельствует о небольшой обсессии на своей истории и Лань Сичэне. Вместе оно начинает искрить, и Мэн Яо кажется, что он задохнется, если все правда получится. — А репетиции для Гусу? — ему приходится выдавить из себя сомнение. — Следующий концерт через два месяца, — Лань Сичэнь откладывает сценарий. — Тебе придется приходить каждый день. — Я бы хотел видеть моего А-Яо каждый день. — Ты… — он смущенно трет лицо рукой, — это будет сложно, потому что я никогда не работал с людьми. — Но я же работал, — Лань Сичэнь берет его за руку. — Мне несложно помочь тебе. Более того, для меня будет большой честью показать новые грани Театра Золотых Кукол. — Лань Цижэнь меня убьет, — тихо говорит Мэн Яо, улыбаясь. — Достойная смерть для драматурга. — Мне кажется, я могу спасти моего А-Яо от дяди, — хитро говорит Лань Сичэнь. — Такому таланту нельзя пропадать. — Если сам Хуань-гэ считает меня талантливым, то кто я такой, чтобы отказать ему? Лань Сичэнь загадочно улыбается и ничего не отвечает. Мэн Яо просит его снова начать играть и наконец вставляет в печатную машинку листы с незаконченным сценарием. Ступор, который он испытывал перед этой работой все два года с момента открытия Театра Золотых Кукол, отступает. Музыка успокаивает. Поэтому Мэн Яо пишет. Эта история — терновый венец на его голове. Если она когда-нибудь действительно выйдет, все изменится. Мэн Яо знает, его герой зависим от мечты, немного самонадеян и очень медленно умирает. Сложно признаваться себе в том, насколько они похожи. На пути героя будет много людей и еще больше испытаний, и все только для того, чтобы найти Смерть и продать ей душу. Когда Мэн Яо впервые задумался над этим концептом, он понял, насколько Цзинь Гуаншань, так бездарно разбрасывающийся своими бастардами и деньгами, далек от совершенства Смерти. Он не выдвигал никаких условий, не отказывался из высших моральных побуждений. Он хотел спасти свою шкуру и заткнуть Мэн Яо рот, чтобы никогда больше не слышать о своих незаконных детях и их заслугах. Смерть скорее похожа на другого знакомого Мэн Яо, убеждения и идеалы которого несовместимы с жизнью. Когда-то им хотелось восхищаться. Когда-то хотелось добиться его признания, как сейчас необходимо признание публики, и Мэн Яо казалось, что он делает все правильно. А потом Не Минцзюэ приказал ему выметаться и никогда не появляться у него на глазах. Это почти не было больно. Всего лишь один из немногих людей, которому Мэн Яо почти поверил. Было ли это предательство? Вряд ли. Они никогда не были должны друг другу, никогда не были друзьями и тем более любовниками. Мэн Яо работал на него и имел неосторожность поделиться историей своего происхождения и туманным планом, как использовать это для достижения цели. До этого Не Минцзюэ искренне желал ему открытия собственного театра. Он оплачивал занятия по сценарному мастерству, считая, что любое стремление должно быть вознаграждено. Возможно, Мэн Яо тоже научил Не Минцзюэ чему-то, как тот учил его не сдаваться, быть готовым ко всему, знать, что любой может оставить, и жгучей ненависти. Почти год спустя Мэн Яо, погруженный в дела Театра Золотых Кукол, хотел его смерти так сильно, что был готов на все, лишь бы показать, насколько его убеждения совершеннее. Ему нужно было доказать что-то Не Минцзюэ, разрушить его жизнь, чтобы он знал, кто за этим стоит, но не имел ни малейших доказательств. Эти мысли завели бы дальше, если бы не зима, сильнейшие боли в спине и полное отчуждение от всего, что не касалось театра. Мэн Яо не хочет вспоминать о том, что происходило, но тогда он поставил на сцене первый действительно знаменитый спектакль, и его отпустило. Все ненависть, боль и страх перед Не Минцзюэ остались на бумаге и в движениях механизмов. Сейчас Мэн Яо кажется, что ему все равно. Он не уверен в этом, потому что по привычке старается заглядывать к Не Хуайсану, прикинув, что его старшего брата там не будет. Возможно, когда-нибудь и это пройдет, и станет совсем нестрашно видеть Не Минцзюэ в одной комнате с собой. Пусть он получит свое извращенное отпущение в образе Смерти. Может быть, хоть это поможет его простить. Мэн Яо пишет о человеке, не знающем, насколько мечта сделает его зависимым. Когда Смерть отказывается принять его душу, он в отчаянии. Когда соглашается взять душу взаймы, чтобы вернуть после отказа от мечты, он в эйфории. И это тянет его вперед, пока он не осознает, что душа нужна. Только выставки, популярность, признание и одержимость оказываются нужнее. А в конце все глупые люди умирают, но до концовки еще далеко, и история должна оборваться на полуслове, на вершине, где нет ничего, кроме картин и красок, лиц критиков и трепетных писем, огромных денег и все новых и новых слов о совершенстве. И герой счастлив, Мэн Яо заставляет его быть счастливым, потому что нельзя, исполнив свою мечту, о чем-то жалеть. И лишь в последних мгновениях перед тем, как все замрет и остановится, Мэн Яо позволит показать на сцене Смерть, смотрящую на своего вечного ученика. Но это неважно. Это совсем неважно перед триумфом, которого всегда будет мало. Мэн Яо заканчивает, точно зная, где продолжит потом, и устало откидывается на спинку кресла. Он лениво поворачивает голову, чтобы посмотреть на Лань Сичэня, и улыбается. Может быть, он бы понял. Пока что знать об этом не хочется, но Мэн Яо необходимо верить, что мысли и планы не делают из него ужасного человека. Есть ли для него место в христианском раю? Наверное, нет. Он не верит в богов. — Кажется, на сегодня все, — говорит Мэн Яо, только когда Лань Сичэнь заканчивает играть один из ноктюрнов Шопена. — Ты хорошо постарался, — он ловит Мэн Яо, когда тот встает, пошатываясь, и усаживает на свои бедра. Неудобный табурет не то что предназначен для безобидных поцелуев в шею и объятий, даже человеку со здоровой спиной это должно казаться невыносимым. Они уходят в спальню, где за витражным окном город уже погрузился в темноту. Лежа на кровати, Мэн Яо смотрит в потолок, не чувствуя своего тела. Он никогда не писал при других людях. Обычно общение подразумевает, что все внимание должно быть направленно на собеседника, и Мэн Яо обязан следить за разговором и жестами. Но сегодня ему было спокойно. Музыка подходит для написания сценариев. Он берет это на заметку и прикрывает покрасневшие глаза. Тело расслабляется. Постепенно каждое ощущение приходит отдельно — расслабляющаяся спина, рука в руке Лань Сичэня, тихое гудение города, мягкость подушки под головой. Если так пройдут следующие два дня, все будет замечательно. Возросшая продуктивность, законченная мозаика «Моря Стикс». Все это похоже на счастье. Мэн Яо знает цену этому слову и намеренно отказывается от него. Утром он просыпается в объятиях Лань Сичэня. К этому можно привыкнуть, если злоупотреблять. Нежность, с которой они снова занимаются любовью, открытость, с которой Лань Сичэнь принимает его, тепло, с которым Мэн Яо готов смириться, если оно не будет мешать планам. Он существует. Даже живет. Сейчас это необходимо, как необходимо присутствие Лань Сичэня для пьесы о мечте. Будто только при нем можно признаться себе в своем несовершенстве. И, должно быть, архитектор, построивший этот дом, мечтал, чтобы в нем была жизнь. Чтобы кто-то подставлялся под поцелуи, чтобы кто-то целовал, чтобы кто-то говорил с блеском в глазах. Даже в Театре Золотых Кукол, где Мэн Яо впервые собирает всех, чтобы провести первую репетицию и рассказать общий план действий, архитектор как будто знает, что это тоже связано с его домом. Может быть, он хотел, чтобы его страна была совершенной? Может быть, он хотел сам быть совершенством и сделать чужую страну своей? Но он умер, и в его квартире живет Мэн Яо, который ни на что не променяет то каменное спокойствие, оставленное наследием от одного английского господина. Но все имеет свойство заканчиваться, и Лань Сичэню все же приходится уехать. Проводив его до машины, Мэн Яо возвращается, ощущая внутри незнакомую гармонию. Все в нем наконец встало на свои места, он чувствует себя законченным механизмом. Сегодня он может отдохнуть и привыкнуть к этому, а завтра — новые встречи, репетиция постановки и театр, к дверям которого положена давняя мечта. Мэн Яо заходит в спальню, думая, не стоит ли вызвать прислугу, чтобы сменить простыни. Он замирает на пороге, в ужасе глядя на распахнутые шторы.