"The Shadow of the Prominences"

      Пока тяжёлая металлическая дверь одиночного карцера с неохотным натужным звуком открывалась, подобно неподъёмной крышке саркофага, я успела вдохнуть поглубже сырой воздух подземелья и нацепить на лицо маску спокойствия. И это стоило сделать — потому что дальше я словно бы окунулась в ночной кошмар. Морозящий душу и сковывающий тело обжигающим льдом страха и тревоги ночной кошмар.       Мимо меня в карцер через проём протиснулся один из реджиме с большим фонарём наперевес и коротко, явно с неприязнью, оповестил:       — Вставай.       От разгневанного наполненного кипящей ненавистью слова я вздрогнула почти ощутимо, неотрывно, не моргая, вглядываясь в привалившегося к холодной каменной стене друга, в серой измазанной маслом и багровыми разводами кофте. На ногах и руках Юнхо были не наручники, а настоящие массивные колодки, громоздкие, тяжёлые, старые: короткая цепь приковывала его к кольцу, вогнанному в каменную гигантскую плиту пола у самой решётки канализации. И на мгновение непередаваемый ужас окутал меня липкими объятьями подкравшейся сзади Смерти, которая будто только и ждала момента, когда сможет скользнуть в этот крохотный закуток, как в свои законные владения, — я представила себе, как за крюк, ввинченный в низкий потолок, заключённого подвешивают над решёткой канализации: как его пытают, и как реки крови стекают, исчезая в чёрных крупных провалах, как крики несчастного обречённого отдаются эхом от стен подземного карцера, жуткие вопли, и как сквозь блоки толстого камня они не могут просочиться наружу, погребая его отрезав от всего мира…       Меня привёл в чувство звук оглушительной пощёчины: реджиме отточенным, обыденным движением ударил пленника по щеке.       — Я сказал: "Поднимайся, грязный отцеубийца!" — в груди у меня защемило от того, как безжизненно мотнулась голова Юнхо и как он не отреагировал на действия своего надсмотрщика, а потом тут же поднялся обжигающий до кончиков пальцев гнев. — К тебе гость. — уже апатичнее предъявил реджиме, напоследок прошипев, когда пленник покорно поднялся на ноги, не поднимая головы. — Благодари Дона за то, что он такой помойной крысе, такому вонючему предателю разрешил поговорить до того, как ты заслуженно сдохнешь…       После того, как пленник поднялся, загрохотав кандалами, с трудом выпрямил плечи, а цепи натянулись, вынуждая его шагнуть ближе к решётке, реджиме опустил фонарь на пол возле двери и кивнул мне:       — Один разговор, как и было дозволено.       Сглотнув, я шагнула внутрь камеры и как можно спокойнее уточнила:       — То есть, стоит мне переступить за порог назад — и всё..?       — Да, доктор Чхве. — ответил реджиме с некоторым почтением, а после, смерив пленника одним пристальным неприязненным взглядом, шагнул прочь из карцера, задвигая за собой тяжёлую дверь, но не запирая её.       И только когда мы остались одни в оглушительной тишине и неровном очень слабом свете походного фонаря, я услышала лязг цепи, а потом и сиплое, почти неверяще отчаянное:       — Док? — я невольно сразу же сделала несколько шагов к нему, вдыхая воздух, наполненный сыростью, плесенью, едва ощутимой гадкой вонью канализации, которую из-за холода, царящего в карцере, трудно было распознать. — Госпожа Доктор?..       Юнхо поднял голову, посмотрев на меня блестящими тёмными глазами, в которых отразились блики слабого золотистого света: он был бледен, в испарине, тяжело дышал, волосы были спутанными, влажноватыми и грязными, обвисшими прядями прилипая к его лбу и ушам. Нижняя губа, разбитая, набухла с чернеющей застывшей комком кровью.       — Да, это я. — мне удалось послать ему слабую подбадривающую улыбку почти каким-то нечеловеческим усилием воли. — Привет, Юнни.       Я понимала, что моего отчаяния и жалости Юнхо бы сейчас не вынес — ему и своих с лихвой хватало, и я должна была хоть немного облегчить его чувство безнадёжности.       Это был мой долг, как его друга.       И если ради этого нужно было загнать собственные боль, страх, тревогу, тоску и душащее чувство безысходности в самые глубокие тайники своего разума, чтобы помочь ему, — я была готова на это пойти.       — Привет. — слабо прохрипел Юнхо, болезненно сморщившись, когда облизнул разбитые губы. — Паршиво так встречаться. — его горький, явно вымученный смешок показался мне особенно душещипательным и подбадривающим; он ведь тоже передо мной храбрился.       Я покивала, силясь не опускать уголков губ: взяв фонарь с пола, я поставила его ближе к механику, направляясь к стене. Юнхо намёк понял вновь с трудом шагнув ближе к недавнему месту отдыха: я не рискнула придержать его или как-то помешать, когда он медленно опустился на пол, вновь прислоняясь спиной к стене. Юнхо тяжело выдохнул, на мгновения запрокидывая голову и прикрывая воспалённые от недосыпа веки: я не рискнула спросить, но догадывалась, что они заставляли его стоять несколько часов, держали в темноте и не давали элементарно отоспаться после допроса, пыток, угроз, тяжёлой ночи…       Очередной укол боли был проигнорирован мною, когда я села рядом с другом и открыла рюкзак, выкладывая аптечку-сумку.       — Мы с Мином беспокоились о тебе. — как бы невзначай, чтобы не терпеть страшную тишину, призналась я.       Юнхо напряг зрение, переведя взгляд с желтеющего одиноким островком света во мраке фонаря на меня и внезапно нахмурился.       — Снежок тоже здесь?       Я извлекла вату, перекись и тюбик БФ-клея, а также обычные и влажные салфетки.       — Ты удивлён? — я вскинула бровь, поворачиваясь к другу и качнула рукой, невербально попросив его чуть наклониться ко мне, что Юнхо исполнил без колебаний.       — Немного. — негромко признался он, прикрывая глаза, пока я убирал липкие пряди со лба, очищала кожу лица и вытирала её насухо. — Он-то знает, как тут дела делаются.       Убирая грязные салфетки, я веско, тоже нахмурившись, постановила:       — Ты не веришь даже в саму возможность помилования?       Юнхо даже не посмотрел на меня, уставившись на фонарь перед своими ногами и медленно — скорбно, почти точно как Минги, — покачал головой.       — Отсюда не выходят живыми, Док. — безжизненно, железобетонно, обречённо произнёс он. — Это — закон. Неизменный и неизбежный, точно гравитация.       Я посмотрела на бледное теперь чистое лицо Юнхо, на его отсутствующее выражение лица и подумала, что мне тяжело на это смотреть. Тяжелее, чем на трупы или физические раны. Со стороны наблюдателя куда страшнее психологический эффект — то, как человек изменяется под пытками, постепенно теряя себя. Из бойкого неунывающего механика, острословного и дерзкого, будто выкачали душу: карцер превратил его в одночасье в обречённого смертника, проклинаемого всеми за предательство и отцеубийство…       — Тут есть камеры? — внезапно негромко спросила я.       Юнхо обернулся на меня, с трудом выказывая удивление и вскидывая одну бровь.       — Нет, в пыточных Лопоухого за ними надобности нет. — ответил он ровно, но потом чуть нахмурился, предупреждающе насупившись: — Стой. Почему ты..?       Я аккуратно открыла потайной карман рюкзака, извлекая на свет коробочку, пакет и бутылочку.       — Я принесла тебе поесть. — просто ответила я, наблюдая за шокированным лицом друга и его распахнувшимися широко глазами. — Здесь по мелочи: немного риса, ломтик индейки, несколько сушек. И немного воды.       Юнхо вдруг по-старому, очень добро, посмотрел на меня знакомым задорным взглядом, а потом расплылся в своей любимой греющей мне душу ухмылке.       — Пронесла под юбкой? — с едва слышным эхом смешка отозвался он. — Спасибо.       Я протянула Юнхо заблаговременно припасённую вилочку, не зная, будет ли он в состоянии держать палочки, и он принял её, качнув головой. Я молча ждала, пока Юнхо поест: он с жадностью набросился на еду, умяв всё предложенное менее чем за пару минут, а потом с такой же жадностью припал к бутылке, которая по объёму была скорее, как маленький стакан — он осушил её в три крупных глотка.       — Спасибо, — ещё раз поблагодарил механик меня, возвращая мне контейнер с вилочкой и бутылочку. — Это было очень вкусно.       — В тебе говорят жажда и голод, но благодарю, — ответила я пряча приборы в донце рюкзака и прикрывая тайный кармашек.       Юнхо наблюдая за моими манипуляциями покачал головой.       — Тебя могли поймать, — наконец озвучил он то, о чём знали мы оба, когда я повернулась к нему и наши взгляды вновь пересеклись.       — Это сейчас не важно, — твёрдо ответила я, нахмурившись.       На пару секунд сжав губы, я вдохнула побольше воздуха, готовясь проговорить самое тяжёлое, но важное.       — Минги просил меня передать две вещи: первое — он переживает за тебя. — произнесла я, наблюдая, как блеснули искренним, неподдельным, радостным блеском глаза Юнхо, но после лицо его будто окаменело. — И второе: он всегда был и будет твоим другом. Это ничего не изменит.       — Скажи мальчику-айсбергу, чтобы не совался — сейчас здесь пекло будет. — сурово и резко ответствовал мне Юнхо, грозно напыжившись и явно нарочито оскалившись: — А он вроде как всё ещё метит в кресло консильери. Не хочу, чтоб его задело.       Я не обратила внимание ни на грубый тон, ни на попытку огрызнуться, ни на маску деланного равнодушия на лице друга — ничто не имело значения, кроме того первого, порывистого, искреннего взгляда.       — Это всё что ты хочешь передать ему, Юнни? — довольно жёстко и беспощадно постановила я.       Юнхо невольно сглотнул — слишком заметная реакция, но потом, передёрнув плечами и наткнувшись на мой немигающий осуждающий взгляд, протяжно тихо выдохнул.       — Скажи ему, что я держусь. — произнёс механик твёрдым непоколебимым голосом, в котором не было страха — лишь железная решимость. — Буду держаться. И… — Юнхо сжал челюсти так, что желваки проступили на двинувшихся щеках. — … я тоже его друг и буду им до… конца. — Юнхо поднял голову, посмотрев на меня уже знакомым пылающим храбростью взглядом. — Поэтому пусть лучше переживает и трясётся за свою шкуру — пока она цела.       Это была и забота, и было предостережение — всё в одном флаконе, похожем на шашку динамита; как похоже на Юнхо.       — Я передам. — я послала ему оттаявшую мягкую улыбку, кивнув, но потом уже чуть нахмурившись призналась: — Хоть мне и горько слышать это от тебя, Юнни.       Механик усмехнулся, позволяя мне приблизиться к его лицу с перекисью и ватой, и, прежде, чем я начала обрабатывать его лопнувшую губу с кровавым сгустком, успел даже признательно прошептать.       — А уж мне-то как паршиво такое… — он замялся, но глухо закончил: — … говорить.       После этого вновь ненадолго воцарилось мрачное молчание, лишь слегка освещаемое одиноким походным фонарём, чей блёклый слабый свет тонул в тенях низкого неровного потолка — можно было даже представить, что мы были в этом каменном жёлобе, как в желудке неведомого реликтового монстра, похороненного в скалистых мёртвых недрах. Я обрабатывала порез, осторожно смывая застарелую плотную кровь, убирая ошмётки кожицы, потом обработала края от инфекции и заклеила ранку БФ-клеем. Юнхо во время всей операции молчал, лишь смотрел на меня неотрывно и от грусти и немой благодарности в его сверкающих тёмных глазах, мне было больно где-то на физическом уровне. Но, конечно, я держалась. Потому что двое моих необычных друзей-реджиме делали это для меня, и я не могла не делать подобное ответно.       Наконец, я закончила с обработкой разбитой губы и отстранилась от Юнхо, со вздохом методично складывая всё в аптечку, а грязную вату и салфетки в отдельный пакет.       Внезапно, когда я уже застегнула было рюкзак, Юнхо меня тихо окликнул: цепи загремели, сковывая его движения, когда он на автомате видимо попытался мягко коснуться моего плеча.       — Я могу..? — я поспешно обернулась, поймав отчаянный блестящий невысказанной мольбой взгляд друга. — Я слышал, Док, что врачу и священнику говорят всё без утайки. — хрипло сказал Юнхо, не смея отводить от меня глаз. — Я не верю ни в какого Бога, я знаю, что после смерти меня ждёт лишь вечное забытьё и гнилистая мгла, однако… — он замолчал, глухо закашлявшись, но потом сразу же продолжил: — Здесь и сейчас. Пока я ещё жив. Пока сердце ещё бьётся. — моё собственное грозилось сжаться и более не забиться, когда я услышала, с какой интонацией ко мне обратился Юнхо: — Могу я говорить тебе без утайки?       Я чуть нахмурилась, уверенно кивая: положила ладонь на крепкое плечо друга, сжимая в знак поддержки и попытки чуть успокоить, и потом заверила:       — Я не священник Юнхо, но могу обещать тебе не меньше духовников. — призналась я искренне. — У врачей есть такая обязанность как клятва Гиппократа: не вредить пациенту и хранить все тонкости вверяемой в наши руки… жизни и болезни в строжайшей тайне. — и повторила эхом его собственную фразу, отзеркалив её как нашу общую тайную клятву — как обет сохранить всё сказанное и не разглашать более никому: — Ты можешь говорить мне без утайки.       Чон Юнхо печально улыбнулся мне, с горечью кривя уголки губ. После он прочистил горло и сел ровнее, невольно зациклившись взглядом на фонаре, стоявшем неподалёку от нас, и завораживающим крохотным осколком света в кромешной тьме холодного карцера. Я устроилась рядом, ближе к другу, приготовившись слушать его исповедь, и старалась не дышать слишком шумно и не шуршать одеждой, хоть право, сердце моё — готово было пробиться сквозь рёбра наружу от страха, волнения и тревоги.       Чон Юнхо начал издалека.       — Я родился в Корее, в Кванджу. — тихо, явно через долгое размышление, произнёс он, а потом ещё через длинную паузу, замявшись, добавил: — Моя мать настояла на этом…       — Твоя мать ведь японка? — чувствуя неловкость, я попыталась через время задать наводящий вопрос, уточняя.       — Не коренная, нет. — поведал Юнхо спокойно, сквозь полуприкрытые веки наслаждаясь светом фонаря. — Она была внебрачной дочерью одного… якудза из небольшой побочной группировки, которые тогда вели дела в Корее. Её отдали замуж скорее для того, чтобы прекратить территориальные распри и заключить взаимовыгодный мир с моим отцом. Они оба были не против. Если честно… — Юнхо вновь замолчал, хмурясь, двинул руками, лязгнув кандалами, но затем продолжил: — … мне тяжело это понять: когда я вспоминаю маму… — он сомкнул губы, нахмурился, распахнул глаза, на сей раз посмотрев на меня. — У неё всегда было мало эмоций для окружающих, но нас — меня, Маки, отца… она любила. — он произнёс это не уверенно, но на дне его глаз теплилась огонёк веры, и лёгкая улыбка, украсившая лицо мгновением позже, была искренней. — Она была доброй и честной женщиной. Гордой, но справедливой. — добавил он с каким-то благоговением; я сразу поняла, что он её очень уважал, пусть и не до конца понимал. — Когда я родился… у них с отцом вроде как был конфликт о моей судьбе, но мама не сильно противилась: она осознавала, что я, будучи сыном одного из глав картеля, неизбежно войду в эту "Семью" преступников. — Юнхо с горечью дёрнул уголком губ, опуская голову и глядя на свои сжавшиеся в замок пальцы. — В некотором роде… это было предрешено. Единственное, что я знаю — за имя — пусть и корейское, — она с отцом боролась: он бы японского имени не потерпел. — Юнхо усмехнулся чему-то и глаза его затуманились, будто он вспоминал что-то своё, личное, из давнего не омрачённого тенями смерти и пыток прошлого. — Но она всё равно частенько меня в раннем детстве называла Юихо.       — Она и вправду любила тебя. — я произнесла это в порыве, улыбаясь и невольно силясь вообразить себе эту мудрую черноволосую женщину, красивую, рассудительную, одновременно строгую и ласковую.       — Да. — кивнул Юнхо, и вдохнув, словно с облегчением продолжил уже открыто, значительно раскрепощённее. — Потом, родилась Макима — она была девочкой, и с её судьбой не было такой конкретики, как с моей: отец и в договорной брак её не хотел отдавать, и имя позволил выбрать японское. — тут Юнхо чуть болезненно на миг поморщился, заморгав часто, но продолжил ровно и спокойно: — Возможно мама думала, чтобы Маки когда-нибудь могла бы разорвать с нами связи и уехать прочь: с ней она гораздо усерднее тренировалась в японском, чем со мной. Была строга, предупредительна и требовательна… — голос механика постепенно затих, когда он снова погрузился в свои воспоминания, явно рефлексируя о чём-то.       Через полминуты или около того мне пришлось мягко коснуться его плеча и посмотрев в глаза спросить негромко:       — Что случилось потом?       Юнхо качнул головой, благодарно улыбнувшись, и, чуть удобнее вжав лопатки в каменную стену за спиной, продолжил свой рассказ:       — Когда мне исполнилось десять, а Маки четыре года — мы переехали в Аликанте, в Испанию: тогда отец работал ещё скорее в подручных у старого консильери Саламандр, и отвечал за международную наркоторговлю, по крайней мере одну из сетей. Его задания были завязаны на Картахене и Аликанте. — произнёс Юнхо, переводя взгляд на меня с переносного фонаря и чуть приопустил веки, задумчиво мотнув головой. — Мы и жили постоянно меж двумя городами, то уезжая на выходные в солнечный порт, то бродя по живописным улочкам поселения в тени холма. То… было непростое время, госпожа Доктор. — через паузу утвердил он, явно подбирая слова. — Я не был мирным и хорошим мальчиком, а подростком… что ж я был похуже многих. — Юнхо едко ухмыльнулся уголком губ, точно нашкодивший школьник, а потом поспешно решил добавить, будто спохватившись: — Я не оправдываю себя и своих действий, но… я был обычным узкоглазым пацаном, в девяностые, в не в столичном европейском городе, и я едва ли связно изъяснялся на испанском. И это не учитывая того, что тогда там был разлад не только у наркокартелей, делящих между собой рынки Испании: в Аликанте была огромная группировка радикальных исламистов, вербующих всех пацанов на улице в свои ряды и явно затевавшая что-то дурное, а в Картахене между двумя мафиозными семьями шла обоюдная война против… цыган. — я от неожиданности распахнула глаза, едва не охнув от удивления. — Они ежегодно нелегально пересекали границы если не сотнями, то тысячами, и вели там свой грязный воровской бизнес. Короче контингент и времечко были теми ещё. — подытожил механик, шмыгнув носом и передёрнув плечами.       Я тоже поёжилась от царящего вокруг холода, но смолчала, не решаясь прерывать друга.       — Я был дрянным мальчишкой: дрался в иностранной частной школе, задирал всех, до кого доставал, рано начал курить и вандалить с местными бандами, разрисовывая стены домов, чужие авто, стрелял из пневмо в бутылки на пустыре со старшаками… — перечислял Юнхо одно за другим свои подростковые "злодеяния", будто выставляя их напоказ, и глядел на свет фонаря задумчиво, тяжело. — Словом, доставлял любые проблемы, которые мог.       Я всматривалась в его профиль, силясь уловить ложь, силясь найти что-то, что могло бы подсказать мне, что он мог бы убить… Я мотнула головой в отрицании, не желая даже предполагать подобное.       Да, Юнхо рос в криминальной среде. Да, он был явно не самым хорошим мальчиком. Но курение травки, драки с другими мальчишками и угон подержанных авто — не то же самое, что лишить жизни человека. Но что если..?       — Мама всегда наедине отругивала меня, обещала наказать, но перед отцом выгораживала и защищала. — рассказывал тем временем, вырывая меня из колодца мыслей, Юнхо, щурясь на свет и мягко улыбаясь. — Она вообще всегда говорила, что Семью защищать нужно — это было видимо какое-то её идейное убеждение. — мой друг нахмурился, словно с трудом, через боль и отрицание признаваясь: — Я этого не ценил. Я не ценил ни красивых пейзажей тогда, ни теплоты, которой меня старались окружить, уделял мало внимания Маки. Это банально, но… возможно, если бы я мог вернуться в те дни, мог бы хоть что-то сделать по-другому… — не уверенно, не с первой попытки, проговорил Юнхо, а потом помолчав с секунд десять заключил: — Я бы очень хотел. Честно. Но прошлого не воротишь, сколько ни бейся.       Я выждала с полминуты, чтобы дать ему немного переварить то, в чём он, кажется, признался не только мне, но и себе.       — Расскажи мне о Макиме… Маки? — сбившись попросила я, надеясь, что не прозвучу грубо, и добавила, что отвлечь его: — Ей было также тяжело?       Юнхо с миг сохранял мрачное неприятное молчание, но потом с трудом выдохнул:       — Не знаю. — честно ответил он. — Мы были типичными братом и сестрой с большой разницей в возрасте. Шесть лет — не три года, Док: когда я уже курил и пинал ху… — поймав себя за секунду до ругательств, он перефразировал то, что собирался мне сказать: — … в смысле бездельничал прогуливая школу, Маки ходила на подготовительные занятия в розовом платьице с двумя милыми хвостиками на голове. Она вообще была чертовски милой: помню на Рождество я таскал её на своём хребте между кварталами за леденцами, когда родители нам впервые разрешили. Она так гордо смотрела на окружавших нас детей и с каждым здоровалась учтиво — ну, точно принцесса на своём единороге…       Улыбка Юнхо, когда он, глядя на свет рассказывал о маленькой сестрёнке, была другой. Это была улыбка, которую я никогда у него раньше не видела. И, забегая вперёд скажу, что именно этой улыбки я и впредь никогда не видела. В то мгновение я позволила себе отвлечься на мгновение и подумать — была ли у Чонхо такая же особенная улыбка, когда он рассказывал кому-то обо мне?..       — И родинки у неё над бровью в виде аккуратных звёздочек были будто какая-то фея ей при рождении в подарок их оставила. — продолжил тем временем с искренней теплотой и нежностью в голосе Юнхо. — Маме они никогда не нравились — она часто Макиме говорила, что когда та вырастет придётся не только лицо выбеливать, но и родинки закрашивать; у нас же ни веснушки, ни родинки на лице и теле в общем-то не в почёте. — хмыкнув добавил Юнхо, имея ввиду корейское понятие красоты, как нечто пренебрежительное. — А мне они нравились — я ей так и говорил… — протянул он после с широкой улыбкой, но она быстро с его лица сползла, как и погасли замерцавшие от хороших воспоминаний глаза, и закончил он уже глухо, с раздражением и злостью на самого себя пеняя: — Жаль, конечно, что братом я был в общем-то отстойным.       — Юнхо… — я коснулась его плеча, не позволяя нырнуть в омут самобичевания, потому что мне важно было знать, чем закончилась история его семьи. — Что было дальше? Что случилось между тобой и отцом?       Юнхо посмотрел мне в глаз неожиданно уязвимо, несдержанно поджал губы, после чертыхнувшись и гася шипение от боли задетой ранки на губе, и с отвращением отчеканил:       — Банальный подростковый понт.       Я нахмурилась, непонимающе глядя на друга и немо прося объясниться.       — В Аликанте после школы я начал тусить с одним местным вьетнамцем — они бежали из страны, и теперь едва сводили концы с концами: семью из пятерых человек кормили в основном отец и двое старших сыновей, продававших дурь на улицах. — проговорил Юнхо нехотя, снова глядя на фонарь, и уже тише, медленнее продолжил, явно снова погружаясь в приятно-неприятные воспоминания, тревожащие, хорошие, но болезненные тем, что то — были лишь воспоминаниями. — Его звали Хьюнг, но местные все звали его Хью, или Хьюберт. И он был… — эта пауза сказала мне больше, чем его слова дальше. — … знаешь, просто прикольным парнем.       — Хьюнг стал твоим первым другом? — тихо, через паузу, заключила я осторожно.       — Возможно, что так. — Юнхо передёрнул плечами, окончательно сощурившись на свете одинокого фонаря. — Он научил меня курить травку, правильно держаться равновесие на скейте… угонять авто. — Юнхо слабо улыбнулся, точно вспомнил какую-то их каверзу, возможно братское рукопожатие, первые наполненные столкновениями и пререканиями встречи. — У меня были деньги в отличие от него, и за пачку купленного у дилера мета он научил меня чинить автомобили: объяснял тонкости, по многу часов тренировал и натаскивал меня — балакали-то мы в основном на испанском, знамо дело. — в уголках его глаз залегли крохотные морщинки, а в глазах замерцали огни отражающего фонаря, и я поняла, что мой друг силился подавить так и ползущую на лицо улыбку. — В мой первый раз мы украли дряхлый "Seat 133" 76-го года выпуска, жёлтый, как платье старшеклассницы Кармен, и катались на нём едва ли не до рассвета, крича и пугая население одного из благопристойных районов Аликанте. — невольно дерзкая, чуточку самовлюблённая, горделивая улыбка Юнхо передалась и мне, и я будто бы ощутила призрачную эфемерную атмосферу тех деньков — солнце, жара, сочная зелень и жёлтые скалы у воды, оливковые деревца и близость морского бриза. — Были, конечно, и девчонки — хорошие девочки, которые очень падки тогда были на патлатых плохишей — мы немало тогда отцов довели до багровых лиц и окриков с обещаниями отстрелить нам что-нибудь… — Юнхо облизнулся, хохотнув и сощурился на свет фонаря, точно вспоминал какую-то особенно яркую, запавшую в душу тёплым неугасаемым воспоминанием. — Это было время оторванности ото всех проблем и свободы. Это было очень круто.       Это звучало с такой ностальгией, с такой тоской и солнечной теплотой, — и так контрастировало с леденящим мраком одиночного карцера смертников, где мы находились, — что я невольно уже предчувствуя трагедию, тихо, с отчаянной надеждой на хороший исход спросила:       — Что случилось потом?       — Потом? — эхом повторил за мной Юнхо, моргнув, и лицо его искривилось в наполненной горечью неказистой гримасе. — Отец узнал обо всём. Узнал о травке, об угоне и мелких кражах. Велел прекратить сейчас же. — Юнхо перевёл взгляд на меня, глядя открыто и признаваясь: — Наши ссоры продолжались с месяцы, Док: он был вспыльчив, а я — был полным его отражением. Однако, чтобы ты знала — он никогда не мог заставить меня сделать что-то против моей воли: я привык, что рано или поздно он сдаётся, и потому держал тяжёлую оборону. — тут Юнхо сощурился, как-то неприязненно поморщившись, и укусил себя за внутреннюю часть щеки, прежде чем продолжил уже глуше: — Но в тот раз отец поступил иначе. Однажды он подкараулил меня вечером с Хью у переулка: мы курили травку и прикидывали чью бы тачку умыкнуть, когда появился он, со своими телохранителями при полном параде. Завёл старую шарманку, про "прекрати курить дурь" и "прекрати водиться со всяким дерьмом", а я… — голос его сорвался, а брови дрогнули, когда Юнхо зло нахмурился, несогласно мотнув головой. — Что ж, я полез в карман за подростковыми выебонами на ровном месте: я сказал, что он может делать, что угодно, хоть застрелить меня, но я не изменю своего решения.       — И… — я задержала дыхание, как перед прыжком в бездну, в омут, на глубину. — … что он сделал?       Юнхо пожал плечами, вскидывая брови, и остекленевшим взором немигающе вперился в фонарь.       — "Мой сын не будет возиться со всякой шпаной" — это было то, что он тогда сказал, доставая пистолет. — безжизненным безразличным тоном отчеканил Юнхо, и губы его двигались механически, будто, вовсе не полагаясь на своего владельца. — А после мой отец просто… выстрелил.       Я невольно представила себе это, погнавшись за подстегнувшим меня воображением: как щёлкнул взведённый курок, и последнее, что увидел юный испуганный Чон Юнхо перед оглушительным грохотом выстрела было мертвенно-бледное, преисполненное страха и ужаса лицо его первого настоящего друга, на дне глаз которого так и горело обидное, горькое и такое нелепое: "Предатель"…       Из омута страшного чужого воспоминания меня выдернул трепещущий от боли и вины голос Юнхо.       — Он этого не заслужил. — поморщившись, как от ноющей старой раны порывисто выдохнул мой друг, и глаза его влажно заблестели, дробя свет на крошечные дрожащие блики. — Попался из-за меня. И как глупо.       Я нахмурилась, не имея сил прогнать болезненного выражения с лица, и силясь поддержать друга, уложила ладонь на крепкое плечо, сжимая, пытаясь дать понять, что он не виновен. Мы сидели так в гробовом молчании с минуту, пока Юнхо приходил в себя, переставая напрягаться всем телом и ненавидяще глядеть на собственные руки и ноги в кандалах, а я набиралась смелости для следующего этапа разговора. Наконец, когда Юнхо сел явно чуть прямее, свободнее раздвинул плечи, я рискнула вновь привлечь его внимание, осторожно, но уверенно позвав. В ответ Юнхо обернулся с готовностью, находя глазами мои глаза.       — Это всё безусловно кошмарно, — чётко и негромко постановила я, не отводя взгляд и не юля. — Твоё детство и подростковые годы… Сплошные психологические травмы, страх и жажда спасения… — продолжила я перечислять и потом всё же решилась задать самый важный для меня вопрос: — Однако, как бы всё описанное тобой ни было ужасно, я полагаю, что не это являлось причиной столь глубокой и неимоверно сильной ненависти между вами?..       Чон Юнхо мрачно кивнул, и глаза его мигнули зловещим бликом.