Через тернии, провода

Из-за спины загорелого достояния генофонда выглядывает Арсений. Хмурый, взъерошенный, в одних штанах. На белой шее лиловеет смачный засос — такой явно ставили не из желания затравить левую сучку, а просто чтобы пометить своим. Шаст тупо моргает несколько раз подряд. — А вы… — А вы..? Они с незнакомцем начинают синхронно и оттого оба сбиваются, только Антон отшатывается и тушуется, а этот бросает короткий смешок, такой, каким пользуются только очень уверенные в себе люди. Выграновский за спиной натужно вздыхает и отталкивает Шастуна в сторону, немедленно (и мстительно) разбрасывая кроссовки по узкому коридору. — Антон — Лазарь, Лазарь — Антон, неприятно познакомиться. — Ты всё такой же дружелюбный, Эдуард. Предупредил бы хоть, что с другом идёшь. Мы тут… не совсем готовы принимать гостей. — Какое гостеприимство, дядь? Не мудями звените, и уже добро пожаловать. И вообще, я живу тут, если не забыл. Но если Вашеству так удобнее, то буду слать письма галками. Всё то время, что Скруджи и Лазарь (Лазарев?) тратят в упражнениях по красноречию, Шаст неотрывно пялится на Арсения. Он — из-за спины Эда, Арс — из-за спины этого. Ситуация патовая, и под ложечкой от этого сосёт больно и надрывно. Мельком Антон думает, что это первый раз, когда Попов просто молчит. Не врывается в диалог, не сыплет колкостями, не вмешивается вообще — стоит за чьей-то спиной и молчит, как ударенный. Может, он слишком пьяный — точно, он слишком пьяный — но в голове не собирается ни одной соответствующей расположению фигур на доске мысли. — Чё встал, Шаст? Сказал же: табак заберём, вискарь, и к тебе поедем. Хотя не разувайся, хуй с тобой, я щас, — машет головой Выграновский и пропадает за поворотом на кухню. И Антона окатывает просто целая лавина благодарности, огненная и шипучая, от макушки до самых пяток. Он думает: «Эд — такое золото, что его и целая планета не достойна». Висящее в воздухе напряжение, густое, как тот самый холодец вокруг его внутренностей, кажется, остаётся непонятным только для Лазарева. Он пробует ещё раз, тянет руку к Шастуну и вежливо кивает: — Сергей. Рад знакомству. А это… — он поворачивается в сторону к все ещё молчащему Арсению, но не успевает, оказывается оборван. — Мы знакомы. Глаза Арса блестят, голос хрипит. По лицу бежит ряд эмоций, и от этого (точно не от пива) Антона начинает взаправду тошнить. Ему кажется, он сейчас просто развернётся и убежит, чтобы не смотреть, не видеть, не слышать и не воспринимать. Гудвин подарил ему новое сердце. — Ага. Точно. Знакомы. От взрыва спасает появление Выграновского с пакетом, в котором всё звенит и шуршит на радость и на добрый вечер. *** — Ну, давай, — вздыхает Эд, когда они вываливаются из подъезда. Антон подрагивающими руками вытаскивает из пачки сигарету, подкуривает. — Чего давать? — Ну, не знаю, ори там, реви, можешь снег покусать. Шо я знаю об этой жизни? Это у тебя плановая истерика. Остаётся только лаконично хмыкнуть. Он мог бы. Конечно же, блять, он мог бы кричать, дескать, знакомы, Эд, посмотри только, мы знакомы. «Я уверен, что он общупал языком мои гланды, конечно, мы слегка знакомы!». Уголки глаз начинает подозрительно печь. — Ты говорил. — Я говорил. — Ко мне? Пока таксист кружит по местным дворам, проклиная идиотов, которые селятся в так неудачно спроектированных домах, а Шаст курит, сбрасывая пепел с окурка чаще, чем стоило бы, Выграновский смотрит на фонарь. Вокруг фонаря летают мелкие снежинки, он светит ярко, так ярко, что хочется отвернуться или закрыть глаза, хочется, но вообще не получается, хотя он бы и рад. Был бы рад. *** — Не, ну таким-то гостям мы, конечно, всегда пожалуйста, — кряхтит Матвиенко, заглядывая в Эдовский шуршащий пакет. — Такая вот любовь, да, Тотошка? Лишь бы пить и жрать. Шаст криво ухмыляется и достаёт чашки — стаканов у них с Серегой сроду не водилось. На какую-то нехитрую закуску содержимого их холодильника вполне хватает, табака на кальян тоже, а просмотр пупов — по-прежнему лучший способ склеить самый разрозненный мужской коллектив. Когда хвостатый тычет Антона в бок, мол, «чего ты?», он только и может, что отмахнуться. Серёжа же делает вид, что легенда о закрытом баре его вполне устраивает. Это закрытый бар довёл Шастуна до лица настолько белого, что только в фильмы ужасов сдавай — сэкономят на гриме. Лезть он не хочет, и даже не потому, что деликатничает, а потому, что будет чувствовать себя виноватым. Наблюдающий за ними Выграновский считает, что таких друзей — за хуй и в музей. Так и сидят. *** — Мы неожиданно выяснили, что ответственные за беспорядки в городе на самом деле безответственные. Эд думает секунду, две, три, а потом понимает, на пробу истерически всхрюкивает и разражается смехом, а за ним Шаст. От этой — первой за вечер длинной — высказки, резюмировавшей прошедший вечер, становится не в пример легче. — А ты и рад свое сердешко целым городом назвать, да? — Пизда. Иди ты… И снова смеются. Антон повисает на нём, всхлипывая от накатившего приступа веселья. Он — в дрова, ему можно. Сейчас он действительно в дрова, надирались ведь не на количество, а на качество, так, чтобы все эти большие и неудобные чемоданы мыслей как-то разместились на багажных полках его не слишком-то вместительной черепушки. — За-ва-лись. Завались! Хорош. Серый проснётся – жопу оторвёт, Эд, — стонет он. — Да, точно, придёт такой зло-ой, будет кричать, — набирает воздуха в лёгкие, — и трясти своим хвостиком. Мелко так, знаешь, дрынь-дрынь, как синьор Помидор. Дрынь-дрынь. Шаст утирает выступившие слезы только через минуту, вместо платка обходясь рукавом Эдовской толстовки. Поднимает глаза, в которых ещё не остыл смех, и сталкивается точно с таким же смеющимся взглядом. Чтобы обнять Антона за голову и прижать его обратно к груди, а не сделать чего-то несвоевременного, ненужного, стекольного, неправильного и совершенно точно разбивающего ему сердце, Эду приходится крепко-накрепко закусить губу и собрать яйчишки в железный кулак. — Новый год через неделю, — бурчит в толстовку позже успокоившийся Шаст. — Снег холодный. — Что? — Ну, я думал, мы обмениваемся очевидными фактами. — Блять, Эд. — А чё ты хочешь-то от меня? Я у себя буду встречать, если что, залетай, буду рад и всё такое. — Буду рад и всё такое? Вот как ты меня любишь, значит, да? Эд с выражением преогромного, вселенского прощения и понимания смотрит на лампочку под потолком. — Ты котируешь крабовый? Мамка сделает. *** А когда Шаст, закончив перекладывать салаты из контейнеров в тарелки («у вас есть чистые, правда?»), кутается в пуховик и выходит на балкон курить, настаёт этот самый момент. Дверь за спиной хлопает и раздаётся, как глас с небес, сокровенное: — Поговорим?