Через тернии, провода

Шаст поджимает губы, терпя финты, которые выделывают кишки от нервов. — Эд сказал, ты уехал. — Ну, знаешь, уезжать и надо-то, чтобы возвращаться. На Арсении всё та же дебильная синяя гандонка, пальто — прямо с порога пошёл к балкону. Стоит теперь, смотрит, губы корчит в улыбке. Добравшийся за неделю до самого дна своего внутреннего бардака Антон смотреть на него не рад. Он думал всё это время так много: об Арсении, об этом Лазареве, о том, как ему стоит относиться ко всему случившемуся, о том, что будет правильным, а что нет. Накрутил себя до состояния сжатой в комок пружины, а потом даже смог как-то разжаться обратно: в конце-то концов, всё. «Всё, — удалось решить ему тогда, —ничего даже не начиналось, чтобы заканчиваться». Думал и о Выграновском, после знатной попойки деликатно пропавшем с радаров до самого предновогоднего «чел, тащи только бухло, мать зарядила нас салатами». Думал, как его угораздило. И с Серёгой этими тяжёлыми думами уже не делился: их поделила ебучая пропасть, когда в какой-то момент Шаст понял, что выслушивать его не то, что не будут — будут, но не хотят. — Ничего не скажешь? — Так ты же говоришь — поговорим. Вот и говори, — дёргает плечом Антон, отворачиваясь обратно к окну и натягивая пуховик выше на плечи. — Антон, — начинает Арсений, подходя ближе и без церемоний касаясь его руки. — Слушай, мы оба ошиблись. Ты с Эдом, я… — Ёбнулся? Арсений деланно морщится, шмыгает, сцепляет руки в замок. — Я не ёбнулся. Я совершил ошибку. Как и ты. — Нет, блядь, подожди, подожди, — выдыхает Шаст и встряхивает головой. — Остановись. Ты ёбнулся. Ради такого Антон даже отворачивается от окна. В нём, хоть и в длинном, не помещается это представление: как человек может стоять перед ним и нести такую удивительную цветастую хуету, и при этом не повести даже бровью? — Антон, послушай... — Не-а, — мотает головой. — Нет, хер там, ты послушай: эта хрень не прокатит. Это у тебя такой способ, как ты сказал, помогать убогим? Подставить член помощи? Я, в отличие от тебя, ни с кем не сосался, чтобы ты из меня сейчас виноватого делал, ясно? И Арсений понимает, что это первый раз, когда Антон при нём говорит больше десяти слов. Более того: он в ярости. Он сжимает раму окна до побелевших костяшек и смотрит так, что делается на удивление стыдно. — Ты просто мудак. Ты пропал, отморозился, появился с засосами и пытаешься мне предъявлять. Ты знаешь, люди иногда такую хуйню используют, называется «слова». Ими общаться можно. Говорить, например, «сорри, Антошка, я тут такую хуйню крутую придумал — пойду трахаться с другим мужиком, ты там не сильно огорчайся». Я бы хоть… Окурок, заряженный раздражённой силой, летит из окна по высокой дуге. — Блять. Мне похрену, ладно? Ты можешь делать, что хочешь. Просто без меня, окей? Я сам всё понял. Не надо ничего говорить, — выдыхает устало и прячет лицо в ладони. Потом чувствует, как его запястья накрывают чужие ладони, и бессильно шипит. — Сам себе противоречишь, глупый. Говоришь, похрену, а до этого сказал — огорчился. Я понимаю, понимаю, — чужие пальцы водят круги по костяшкам, — не огорчился, а по-другому. Слушай, я не очень-то хорош в… этих эмоциональных вещах, ладно? Посмотри на меня. И, поднимая глаза, Шастун совершает ещё одну ошибку. Он даже не очень понимает, как это произошло: вот он увидел его на сцене, вот пропал в глазах, вот его увели за собой, а вот он здесь. Стоит и прямо чувствует, как физически не может выбраться из трясины. Арсения лицо такое отрешённо-виноватое, по-отечески доброе, что даже слов никаких не находится. — Прости. Прости меня, я действительно сильно ошибся. Но я не хочу «делать, что хочу, без тебя». Давай мы просто об этом забудем? *** С балкона они выходят красные, с лихорадочно блестящими глазами и распухшими губами. Шаст расплёскивает эйфорию вокруг себя до тех пор, пока не натыкается глазами на Эда, а потом опускает голову, как насравший в тапки щенок. Выграновский отворачивается. Они так и празднуют: Арс с лицом победителя, белый Скруджи, растерянный Антон. Что-то там желают друг другу и пьют водку, двое по-мужски, не морщась и ударяя донышками рюмок об стол, один — зажёвывая огурцом, лимоном и рукавом. Салаты оказываются отличными, такими, что Шаст даже пишет родителям в Воронеж, чтобы поздравить. Смотрят Ютуб, пока не (в кои-то веки) засыпает Попов, а потом снова уходят курить, уже вдвоём. — Эд? — Чего? — Эд. — Отъебись. — Эд, пожалуйста. Эд. Не зная, что сделать, Шаст протягивает руки, а потом сжимает в кулаках воздух — знает, что трогать его никак нельзя. Выдыхает. — Думаешь, я допился и имя своё забыл, Тотошка? — невесело дёргает углом рта. — Ты дурак дебильный. — Слушай, я не знаю. Я, блять, правда не знаю, это просто… это наваждение ебучее, слушай, я, я бы так хотел. Я бы так, блять, хотел, — захлёбывается словами. Выграновский смотрит на него, заламывающегося, запутавшегося, бьющегося, и злится. Так кристально и ясно злится: на него, на себя, на Попова. Так сильно злится, что надвигается сам. — Чего ты хотел, то у тебя есть. Но учти. Учти, собачка, — он держался так охуенно долго, что заслужил, — ты охуеешь так жить. И твои сопли я вытирать не стану, когда ты ими обмазываться начнёшь. Какой бы ты ни был, хер, — тычет пальцем ему в грудь, — я ещё раз в это ввяжусь. Шаст перехватывает его руку и сжимает обеими ладонями. Заглядывает ему в лицо так преданно, аж щемит. — Нет. Эд, не бросай меня, ладно? Пожалуйста. И прижимается щекой к чужим костяшкам. Буквально обезоруживает. Беззубо рыча, Выграновский вжимается лбом в Шастуна, вырывает руку, сжимает пальцами его плечи. Чувствует каждую косточку. Обшаривает лицо глазами, выпивывает и отталкивает так сильно, что дух из Антоновской груди выбивает ударом об стену. — Заебали. Идите нахуй! Я спать. И снова хлопает дверью ох-уж-этого-ёбаного балкона. *** — Так вы, типа, вместе? Хвост Серёжи грустно качается, пока он ковыряет сугроб носком кроссовка. — Типа, да. Не знаю. Мы не говорили ни о чём таком, знаешь, сложном, но я уверен, что да. Уверен, что вместе. Они вместе уже целую неделю: Арс не пропадает, отвечает на мемасы, они видятся практически каждый вечер, много контактируют, и Антон чувствует себя ценным и обласканным, признанным у двора. С ними иногда бывает и Эд, хотя и мрачный, но это точно лучше, чем без Эда совсем. На самом деле, Шасту страшно неловко, когда Арсений прижимает его к дивану при Выграновском или тычется губами ему в шею, пока они втроём смотрят что-то. Иногда даже кажется, что Арс делает это специально, но проще проглотить комок в горле, чем остаться со всем этим наедине. Всё это как-то работает: криво, косо, с редкими неполадками, но определённо работает уже достаточно долго, чтобы расслабиться и пуститься в разнос. Матвиенко вздыхает и окидывает друга (друга?) глубоко сомневающимся взглядом. — Ну, и ладно. Пошли, в магаз же хотели. *** Что логично, довольно скоро они оба оказываются без одежды. Это, кажется, происходит довольно обыденно, в одно из воскресений, когда Эд уезжает к матери. Сначала они курят, потом Арс вылизывает его шею так, что ноги разъезжаются сами собой. Шерстяное одеяло колет в голый бок, когда Шаст, ныряя в водоворот, стаскивает с себя толстовку. Его гладят по волосам, его выцеловывают, рёбра оказываются пересчитаны чужим языком, сухим и шершавым. Чтобы прижиматься бедром к Арсовскому стояку, приходится изворачиваться дугой. Кожа у Арсения солёная и мягкая везде, совсем везде — это становится ясно, когда головка члена мажет по щеке, губам, а потом проваливается в глубину. Зря говорили в интернетах этих, что самое сложное — защитить от зубов, и не предупреждали, что на самом деле сложно держать ритм и справляться с затекающей челюстью, но Арс стонет так, что Шаст вносит в список планов на ближайшую неделю покупку какого-нибудь специального тренажёра — такие, он уверен, существуют. Попов командует: держит его за руки, нашёптывает на ухо джентльменский бред, тянет за отросшие кудри и растягивает медленно и тягуче. Шаст всхлипывает на втором пальце, прокусывает свою костяшку на третьем и долго думает, прежде чем вздохнуть и пошевелиться. — Не зря мама говорила, береги честь смолоду. Только не предупреждала, что её лишаться не оч приятно, — сипло давит в подушку, и Арсений хрипло смеётся ему на ухо. А потом всё смешивается: находится и желание стонать и подаваться навстречу, и возможность уткнуться лицом в подушку, чтобы только и чувствовать, как у Арса от него отлетает крыша, как Арсу он нужен. Оргазм, сосредоточенно копившийся в течение всей прелюдии, его просто разбивает. Открывая глаза от рассыпчатых касаний губ к вискам, лбу и скулам, переваливаясь на обнажённое тело рядом, втираясь в него, вжимаясь, врастая, он роняет: — Я люблю тебя. И почти физически ощущает, как безоблачное небо в радужках напротив затягивает стылый туман.