Через тернии, провода

Ебаный сюр. Алый от стыда Антон стаскивает в прихожей кроссовки, слева тем же занимается Арсений, впереди, сложив руки на груди и привалившись плечом к косяку, стоит Эд. Хмурый, хмурый Эд, который, как и Антон, видит Попова первый раз за несколько дней. Предлагая встретиться, Арсений ничего не заготовил — ни места, ни времени, и Антон предложил импровизировать на месте. Остановились на квартире Попова: один с мыслью о лайтовых посиделках за фильмом, другой — о разговоре. Даже не так! О Разговоре. В гостиной (она же столовая, она же спальня, она же кабинет) — бубнёж с ноутбука Выграновского и грёбаный хаос, но удивляться уже вроде как и неуместно. — У нас есть чипсы, пицца и кола, — сообщает Эду Арсений, шурша пакетами. «И два ведра неловкости на моей шее», — про себя добавляет Антон. — И тебе привет, добрый молодец. Как Лазарев? Несмотря на фоновый шум, Антон кожей чувствует, как в комнате становится очень тихо. Очень тихо и напряжённо — Арсений смотрит на Выграновского волком, явно пытаясь воззвать к солидарности. Проще говоря, выражение лица его можно охарактеризовать ёмкой фразой — «да вы, батенька, берега попутали?». Шаст тем временем Скруджи очень благодарен. — …Лазарев? Лучше всех. Как всегда. — Супер. Антон, кофе? — Да, пожалуйста. *** — Арсений? Шасту очень глупо и очень неловко, и он так устал постоянно чувствовать себя рядом с Арсением глупо и неловко, что думает о побеге на кухню вслед за Выграновским. Но он же не зря сюда пришёл? У них, вроде как, кое-что произошло, и надо бы об этом теперь как-то поговорить — так ведь делают люди? — Не устал? — Что? — Ну, Ар-се-ний, целых три слога. Ты можешь воспользоваться первыми тремя буквами. — Мне отставание в развитии не ставили, так что я могу, — Антон запинается посреди предложения. — Ты так тему меняешь? — А у нас есть тема? — Я хотел спросить… — …Кто такой Лазарев? Мой бывший. Не очень хороший человек, которому потребовалась моя помощь. Не могу, знаешь ли, отказать больным и убогим. Пришлось поехать к нему, но сейчас его дела в полном порядке, если тебе интересно. Четырнадцатилетний Арсений внутри взрослой версии загибается, скручивается и воет, воет, воет, не в силах ничего с этим сделать. — Класс, — растерянно роняет Антон. — Я думаю, ты расстроен тем, что я тебе не отвечал и вообще пропал. И это зря: если бы произошло что-то, заслуживающее твоего внимания или важное, я бы тебе обязательно сообщил. К тому же, я позвал тебя на встречу сразу, как только смог, потому что очень хотел увидеть тебя и провести с тобой вечер. Мы можем приступать к этому плану? У Антона начинает адски болеть голова, и кивает он больше на автомате. *** — Чем пахнет? Кофе и Эда они, поговорив (поговорив?) ждут ещё минут десять. За это время Арсений раскладывает диван, распаковывает чипсы, водружает ноутбук на видное место — устраивает лежбище на вечер. Самоназванный бариста вручает Антону большую кружку с аляпистой надписью «мамина радость», — очень весело, очень нравится, — а Попов подозрительно принюхивается. — Лавандой. — Откуда у нас лаванда? — На потолке, бля, выросла, дай, думаю, соберу, в кофе напихаю. Арсений поворачивается к Антону: — Тебе нравится лаванда? Шастун чувствует себя так, как будто его застали с чужим членом в заднице, а не с кофе. Выграновский неизящно меняет тему: — Ты выбрал фильм? *** — Шастун обыкновенный отличается непритязательностью к мужчинам, притязательностью к лаванде, повышенной сонливостью и развитой способностью к засыпанию в любых маломальски приспособленных для этого местах, — голосом Дроздова ехидно комментирует происходящее Выграновский, когда спящий Антон дёргается и ещё сильнее сползает по его плечу на живот. — Хоть бы фильм досмотрел, что ли. Арсений рассматривает лохматую голову растерянно, как будто видит впервые — только что оторвался от экрана и начал замечать вещи вокруг. — Не все же, как ты, совы ебучие. — И что мне с ним тогда по ночам делать? Спать? Эд натягивает на Антона плед той рукой, которую тот ему ещё не отдавил, и оставляет свою ладонь лежать на его плече. Поднимает взгляд на Попова — медленно, как удав. — Я, признаться, всё жду, когда тебя по жизни хоть что-то ебать начнёт. Но тебе же на всё по-прежнему похуй? — Мне не похуй. Просто я перестал волноваться. *** — Ты в ночь сегодня? Матвиенко уныло копается ложкой в остатках кофейной гущи — выгребает последствия своего желания повыёбываться и сварить кофе в турке. — Ага. Точно так же уныло Шастун смотрит в окно, силясь проснуться. — Вчера где был? — Мамочка, ты волновалась? — должно было прозвучать язвительно, но интонаций и сил не набралось. — У этих твоих. — И чё? — Ничё, чё. — Шаст? Антон вздыхает и оборачивается к Матвиенко, садится на подоконник, выбивает из пачки сигарету, прикуривает, молчит. Потому что правда — ничё. Он не досмотрел фильм, он уснул, успев только удивиться тому, что никто не искал с ним контакта. Пытался тронуть ладонью руку Арсения — тот отстранился, пришлось в непонятках убраться. Проснулся щекой на мокром — напускал слюней на футболку Эда, спасибо, не в ладошки нассал. Утром было скомканно и тупо, болела шея и голова, не ехало такси из-за утренних пробок. Да и никто не отличается по утрам особенной разговорчивостью, чтобы что-то произошло, но холод, — а холод наступил с этой ебучей лаванды, — заполнил вообще всё вокруг. Арсений на Антона даже не смотрел. — Ты… с кем-то из них? — С Арсением. Или с Эдом. Или с обоими. Или, блять, ни с кем. Жили у бабуси два весёлых гуся: один серый, другой белый – оба голубые. — А ты бабуся? — У меня даже есть пояс из собачьей шерсти. И правда есть — мать дала, потому что «у тебя такая слабая поясница, Антоша». — Я не знаю. Прикинь, когда Арс меня в кино позвал, мы пошли к нему. Сосались, пили, то, сё. Потом он пропал на сутки. Потом появился. Потом говорит, что ездил к бывшему, и я такой просто — чё? — Чё? — Вот я и говорю: чё. А он мне так грамотно раскидывает, мол, не мог не помочь, и вообще это не важно, и вообще я тебя увидеть хотел. И я опять такой — бля. Эд кофе принес с сиропом, мы пили такой тогда, я говорил, так он на меня посмотрел, как будто я свастон на жопе набил и по улице ходить пошёл. Я аж, блять, растерялся. Матвиенко хмурится и отставляет от себя, наконец, чашку. — Ну вы с ним обсуждали что-то? — Ну. Типа нет. Или да? Я не понял. — Правильно, ты же тупой. — Шёл бы ты? Он как рот откроет, я вообще понимать что-то перестаю. Объясняет, блять, главное, всё так правильно, а потом сидишь и думаешь: я же вообще не про то говорить хотел. — Ты сам-то знаешь, чего хочешь? — Счастья в жизни. И шоколадку. И браслет тот, помнишь, я тебе ссылку кидал? — И гуся, судя по всему. Серого или белого? Антон снова возвращается к чувству, которое где-то внутри себя он отложил на удобную полку — вроде бы не видно, но достать легко, только руку протяни. Это чувство вязкое и липкое, как слайм, и такое же резиновое. Есть несколько красивых воспоминаний, сумасшедший поцелуй, пять отличных вечеров, всё такое розовое, классное и приятное — с синими глазами, с трясущимися руками, и всё — в говне. В таком неопределённом, по-холодечьи дрожащем, неуверенном в себе говне, потому что хочет всего Антон, а от Антона ничего не хотят: как будто он сам себе слепил свои впечатления и за других тоже, заботливый такой, додумал. — Серёг, ну я же нормальный? В смысле, если меня зовут на свиданку, то я имею право что-то там себе думать, да? — Слушай, забей. Я вообще не рад, что тебя с ними познакомил. Может это просто прекратится, и ты найдешь себе кого-то нормального? — Напишем анкету в «Давай поженимся»? После Моргенштерна не страшно. Я даже хвостик отращу, как у тебя. — Дебил. *** Шастун выдерживает целую неделю эфирного молчания: никто ему не пишет, никто ему не звонит, никто не зовёт его в кино или в хату, покурить или на кофе — ничего из того, что могло бы случиться. У Шастуна есть работа, есть учёба, есть Матвиенко — он прекрасно с этим справляется. Но от одной только мысли, что всё вот так оборвётся, прекратится, остановится, его начинает тошнить физически. «Нужно только выбрать, кому писать», — думает Шастун. Выбрать ветку, как в третьем «Ведьмаке», причём так, чтобы его потом не прикрутили наручниками к кровати за особую джентльменскость*. *** В конечном итоге, выбор делать не приходится — выбор делают за него, и Эд зовёт его в бар. В бар, который закрывается по будням в двенадцать. Горящие трубы требуют перемен, продолжения банкета, всех возможных благ, и они трясутся в такси до дома. — А Арсений где? — Опять уебал куда-то — я не спрашивал. Выпивший Выграновский не с первого раза попадает ключом в скважину, но, в целом, мог бы и не стараться — дверь открывают с той стороны. Перед Антоном — высокий (все вокруг такие высокие — просто генофонд пропадает!) загорелый парень, самый обычный из всех, кого он на этой драмаквинс-площадке вообще видел. Из-за его плеча виднеется Арсений. Неловко в кои-то веки становится всем.