Через тернии, провода

— А? — Бэ. Вытащи, блядь, бананы из ушей, я же с тобой разговаривать пытаюсь. — Вэ, гэ, дэ, е, ё, жэ, зэ! — откликается Шастун, отлипая от экрана ноутбука, и немедленно опиздюливается с (не)лёгкой руки Матвиенко. — Чего? — Чем, спрашиваю, кончилось вчера всё у вас? — У кого «у вас»? — Шаст. Антон зябко ведёт плечами и отворачивается обратно к ноутбуку, но ободок наушников не натягивает. «У них» всё вчера кончилось неловкой сценой, хахахайками девочек и его, Шастуновскими, пьяными торопливыми сборами — когда они начали играть в плойку, и Выграновский с Арсом зажали его между собой, терпение всё же лопнуло. — Нахуя ты меня вообще туда потащил? Ты же знаешь, что я не люблю… такое. Я, ей богу, как дебил себя чувствовал: иди, пей, играй, кури, сядь, останься. Матвиенко вздыхает и пожимает плечами, меряя Антона взглядом оценивающе. «Пиздец», — думает Шастун, просто пиздец. Он успел выспаться, попасть на последнюю пару, отработать смену и вернуться, но щиколотку, которую лапал Попов, до сих пор как будто бы жгло, а ночью снились глаза — то ли синие, то ли серые, то ли две пары сразу. Ему беспокойно, и это неуверенное беспокойство считывает сейчас Матвиенко. *** — Арс. Арс, погодь, покурим? Они с Поповым отходят к окну на лестничной клетке, пока девочки, Поз и Шаст загружаются в квартиру, разуваются и занимаются всеми остальными безусловно нужными делами. — Чего тебе, Серёня? — Не дави на него, а, Арс? Арсений обнажает ряд ровных узких зубов в усмешке и щурится Матвиенко в лицо озорно, азартно, залихватски. — Жалеешь? — Жалею. — Ну и дебил. Не ссы, Серёня, всё с твоим Шастуном будет отлично. Попов тушит бычок об жестяную банку, любовно водружённую на подоконник Выграновским, кажется, лет пять назад, и засовывает кулаки в карманы. Ждёт, пока выпавший из разговора Серёжа вернётся на бренную землю. Между ними устанавливается раздражённый холод несмотря на будто бы дружелюбный разговор: Матвиенко помнит и видел слишком много, чтобы разжать плечи. Такими, напряжёнными, они и входят в квартиру, на таких на них и реагирует настороженно Шаст, забывая об этом через секунду. *** Проходит день. Потом ещё день. Потом проходит неделя, а за ней — неожиданно — целый месяц. Листья окончательно теряют надежду удержаться на ветках и падают под ноги некрасивыми кучами, грязными и вялыми. Шаст чувствует себя таким же — раз взбудораженный, растревоженный, он чувствует себя неминуемо забытым. Матвиенко больше не зовёт его на квартирники, а Антон не спрашивает. Зато хоть коситься на него перестаёт. Учёба разгонится только ближе к сессии, к зиме, и делать совершенно нечего. Даже работа не выматывает как обычно: Антон кальянит в кальянной по вечерам, с холодами приходит стабильная посадка, чаевые греют карман после каждой смены. Матвиенко больше не зовёт его на квартирники, а Антон все ждёт. Звонка, сообщения, случайной встречи — раз приезжает в тот район, где квартира, шатается там бесцельно с час и уезжает с пустыми руками (и сердцем). Отогревается за стаканом пива, думая, что всё-таки дебил — чего ждал? Так выпадает первый снег — наступает ноябрь. И тем отчаяннее хочется пинать комки грязи на дороге, чем рутиннее становится всё вокруг: Шаст иногда, выходя с работы ближе к двум ночи, задирает голову и всматривается в заслепленное фонарями до полной несознанки небо, думая, что его придумали и сделали не для этого. Под рёбрами живёт такое чувство, будто его ждет что-то большое и сильное, великое, великолепное, и ко всему этому его не пускают, удерживая за дверью. Евгению Онегину в этот раз пейзажи Псковской губернии надоели в рекордные сроки, буквально за вечер — это очевидно, блядь, совершенно. *** — Чего жопу сидишь? Выграновский вырастает перед ним в первый день декабря, когда тоска почти проходит (или только забивается за селезёнку). Всё повторяется: Шаст вздрагивает, вскакивает со скамейки, поскальзывается на ледяной корке асфальта, шипит. Эд ловит его за локоть и останавливает крутящийся под ногами мир. Буквально останавливает, всамделишно, так, что лёгкие спирает. — Додик. — Чья б корова мычала, блядь, Эд, ну нельзя же подкра… — Какая корова, Тотошка? Тебе девяносто? Подарить коробку современных устойчивых выражений? — поддевает Выграновский, не обращая внимания на весь остальной бубнёж. — …Турусы на колёсах разводишь, отставной козы барабанщик. Иди, пока не попал, как кур в ощип, а то Лазаря тут поёшь! Шастун несколько раз неловко хлопает глазами и не может рассмеяться — чувствует себя совершенно конченным. Зато Эд никаких проблем не испытывает: смотрит на красноносого Антона несколько секунд и беспардонно хрюкает, закрывая ладонью лицо. — Ты с пар такой прибитый? — Откуда ты?.. — Мы рядом с универом, у тебя из сумки торчит пропуск. Снова устанавливается неловкая (только со стороны Антона) тишина. — Ладно, пошли, — вздыхает Выграновский, машет рукой и предлагает двигаться на зелёный свет светофора. — Что, куда? Зачем? Антон снова чувствует себя собачкой, привязанной к хозяину, и его снова куда-то волокут. К чести Эда, он не нарушает его личное пространство, не лезет и не хватает, только зовёт. И даже снова оборачивается: — Ну да, точно. Привет, Скруджи, как ты тут оказался? Ой, Тотошка, а я приехал в один классный магазин с настолками, он тут не особо далеко. Там, кстати, варят охуительный лавандовый раф, тебе понравится. Как здорово, Скруджи! — Эд разыгрывает по ролям сценку противными тонкими голосами. — Какой ты классный и какой у тебя утончённый вкус! А я тут как дебил стою и думаю, куда пойти, потому что закончился вместе с парами и ничего не знаю. Не переживай, Тотошка, я возьму тебя с собой! Спасибо, Скруджи, ты такой смешной и восхитительный! Так нормально? Шастун смотрит ему в глаза молча, и Эду даже становится немного стыдно. — По каким дням ты не ведёшь себя, как уебок? — По пятницам. Если в четверг дождь. — И это мне ты собрался дарить коробку со свежими устойчивыми выражениями? — Современными. Но тебе ведь нравится? *** — Лаванда у меня тоже из сумки торчит? Они сидят в — вообще-то, это называется «антикафе» — магазине, Шаст мешает ложкой густую пену в стакане и задумчиво принюхивается. Эд хмыкает и дёргает плечом. — Подумал, что ты из этих. — Только сейчас? — Блять, Тотошка, из этих, которые пьют какаушку с зефирками и всякую другую сладкую хуету. То, что ты голубее Арсовых зенок, не догнать сложно. Шаст ожидаемо опускает глаза и сникает. — Что, потерял свою Элли? — Он?.. — Он — Арс. Забей. Разряжая обстановку, Эд встаёт и взмахом руки зовёт Антона за собой. Остаток вечера они слушают на старом граммофоне, установленном скорее как украшение, все имеющиеся в наличии пластинки, перебирают настолки (справедливости ради Выграновский покупает несколько из запасов, потому что «это всё-таки магазин, Антошка»), толкаются локтями на узком диване в приставку и периодически обновляют стаканы с кофе. У подъезда уже затемно замирают. На прощание Эд натягивает Антонову шапку ему до самого носа, и только Шаст решает, что сейчас они будут целоваться, как чувствует, что его несильно щёлкают по лбу. — Додик. Антон надеется, что нежность в голосе ему померещилась. Ему вообще много чего мерещится в последнее время. *** Листая перед сном ленту, Шастун сразу замечает «+1» в окошке мессенджера. [Арсений. 23:59] сколько букв «ж» в слове «жужжание»?

[Антон. 23:59] три?

[Арсений. 00:00] а сколько в слове «жопа»?

[Антон. 00:00] одна?..

[Арсений. 00:01] нет [Арсений. 00:01] в жопе только ты. [Арсений. 00:02] завтра идём в кино, взял билеты на восемь На дворе была середина декабря.