Через тернии, провода

Первый раз они встречаются, когда Антону едва исполняется восемнадцать. Матвиенко пытается вписать его в свою тусовку, потому что «Шаст, блядь, я не могу выбирать между тобой и чуваками, а ты, сучка, ноешь, если я тебя бросаю, так что перестань быть засранцем, выбирайся из своей берлоги и пошли социализироваться, понял?». Шаст старается. Ему не нравится затея, но он выбирает самые идиотские носки из имеющихся — со Скруджем Макдаком, и волочится за Серым на его вонючее сборище немытых («мы, блядь, моемся, иди нахуй!») поэтов. — А вы там все из себя Маяковских вообразили, или это только для привилегированного сословия, и отребье будет восхищенно внимать? — Шаст, завали, пожалуйста? Свои слова Антон просит Серёгу упаковать в коробочку и вернуть ему обратно, когда на импровизированную сцену — на барную стойку, — запрыгивает кислотное сине-оранжевое недоразумение в придурочной шапочке. У недоразумения широкие плечи, хмурый взгляд и голые щиколотки, а ещё пластика кота. — На поляне у той церквушки искал покоя. Ёлки вкруг, облака так низко, мир ладно скроен… Но взобрался звонарь на вышку, верёвки сгрёб, На порог поднесли холодный смиренный гроб. У недоразумения глубокий голос и живая мимика — он смешно морщит нос и щурится, пока читает стихи. –…Не по мне звонит колокол, Господи! Не по мне! Только что же я сжался, да стихнул, да побледнел? Словно пуля тот звон, что слышал я лишь вдали, Без прицела попал. А щита не выдали. Серёга пихает Антона в бок, когда тот шумно выдыхает и трясёт головой. Антону кажется, что его внутренности обхватили и сжали мерзкие липкие щупальца. — …Как затихнет один, тотчас запоёт другой, Похоронные песни вспенились враз смолой, Там является смерть, где Боже взмахнёт рукой. И пополнится снова строгий смиренный строй. Зазвенело тревожно всё хрупкое, что во мне, По хрустальным сосудам трещины — дань войне, Вот лежит здесь один в атласе — заледенел, Ну, а я вроде как остался, неспел, несмел… Шастун моргает несколько раз подряд, глупо и неловко отхлёбывает из стакана, краснеет ушами и шеей, но не отворачивается, встречая метко нацеленный на него синий взгляд. — И спиральная жуть меня ладаном за грудки: Мне, наверное, тоже судьба — уйти? Мне, наверное, тоже судьба — атлас, И по мне во церквях разнесётся прощальный глас? Всё в лесу затихает. Смолк горемычный плач, Я — младенец в пелёнках, добр и свят палач! Наконец, я покоен. Знание внутрь вросло: Я с рожденья отпет. Мне холодно и светло. Парень — юноша, мужчина? — уже спрыгивает со стойки, когда Шастун понимает, что не дышал. Косится на Матвиенко, а тот изучает лицо Антона лукавым маслиновым взглядом и смутно усмехается. — Ладно, ладно, можешь запихать мне мои слова обратно в жопу. Кто он? — Понравился? Сначала из-за шума вокруг Шаст думает, что вопрос задал Серый, и уже готовится пихнуть его со стула, но потом понимает, что у друга нет такого мягкого голоска — он армянин, в конце-то концов. Горячая волна стекает по макушке до самой поясницы, Антон шумно сглатывает, когда оборачивается и встречается с парой сияющих синих глаз, в которые лезет темная челка. — Я, эм… — Эм? Эммануил? Эмиль? Эмансипатор? — Что? — Эмчто? Интересное имя. Шастун тушуется окончательно и вспотевшей ладонью зачёсывает волосы назад, гремя связкой браслетов на запястье. Несколько раз моргает и отряхивается, как большая собака. Таким — растерянным, смущённым, некрасиво (очаровательно) покрасневшим пятнами — Арсений его и запоминает, фиксирует, зарисовывает в памяти. Навсегда. — Ш-шаст. Антон. Антон Шаст! — скомканно представляясь, тянет влажные пальцы для рукопожатия. — Дважды можно не повторять, я с первого раза запомню, Ш-шаст, — дразнится новый знакомец. — Арсений Попов. Пока Антон ищет себя, заплутавшего в трёх соснах — двух синих озерах, Попов ловко пожимает его ладонь, но не отпускает. Как само собой разумеющееся, хватает, деловито вытирает пот с Шастуновской лапы об рукав своей толстовки (покраснеть ещё сильнее кажется невозможным, но Антон справляется), сплетает с ним пальцы — как с тёлкой на прогулке, сжимает крепче. Переводит взгляд на Матвиенко. — Серёня, а мы ко мне потом. Поз, Малая, Чайка, Эд будут. Поедешь? Шаст смотрит на Серёгу — в зелёно-ореховых глазах плещется всё — от смущения до ужаса. Матвиенко морщит армянскую грушу, которая у него вместо носа, и вздыхает, бросая, что от него они просто так не отвяжутся. Антон хочет домой. Антон хочет домой, но понимает, что домой ему не светит, и если у Матвиенко хотя бы спросили, то у него даже не попытались. Да и похуй. От бара до машины недоразумение («Арсений, его зовут Арсений») тянет его за руку, в такси не отпускает тоже. Пиво — или не пиво вовсе? — делает Шастуна покорным, присутствие Серого — настороженно-спокойным. Какой-то блядский гипноз. *** — Скруджи, — резюмирует татуированный чел, открывающий Арсению дверь по кодовому («Запоминай, Шаст: сначала три раза, потом два, потом четыре») стуку. Антон переводит взгляд на свои ноги, с которых уже успел скинуть кроссовки, и неуверенно кивает. — Да нет. Я — Скруджи. Или Эд. Заходи, не ссы. Глядя в детское лицо, забитое взрослыми татуировками, Антон предпочитает просто не задумываться. Ни о чём, блядь, не задумываться. В чужой квартире грязно. В смысле, прям грязно. Плиту по назначению явно не используют, она покрыта кусками фольги и ошмётками угля. Стол запорошен пеплом, в нескольких местах прожжён. На подоконнике лежит грязный нож-бабочка, которым, судя по всему, только что мяли табак для кальяна. В углу, кажется, буквально — комья земли. Шастун стеснительно, как школьница, умащивает задницу на угловой диванчик и щурится в свете неяркой лампочки, пока все остальные — Матвиенко, девочки и Арсений — суетятся в коридоре и гремят бутылками. — Слышь, Вождь Смешные Носки, как звать? — татуированный возвращается к кальяну, водружает стакан из фольги на плиту, бросает угли греться. На этот раз Антон готов, сегодня он уже представлялся: — Шаст. — Прям по паспорту? И все равно сыпется. Нервничает, чувствует себя лишним, загнанным, смотрит беспомощно и давит из себя улыбку, такую жалкую, что у Выграновского подхватывает под рёбрами. Он Антона тоже запоминает, только — таким, другим, своей версией. — Антон. — Антон. Тоха? Антоша? — Эд чешет лезвием ножа проколотую бровь и кусает губу в задумчивости. — Тоша. Тошенька. Тотошка. — Лучше Шаст. Выграновский хрипло гаркает — это он так смеётся. На кухню, наконец-то, вваливается остаток толпы. Что-то пошло не так, — думает Антон, Матвиенко и Арсений смеряют друг друга неприязненными взглядами. — Кто решил завести себе кису? — лениво задаёт вопрос Эд, продолжая играться с бабочкой. Напрягаются сразу трое: Арсений хмурится, Матвиенко сжимает губы, Шастун коченеет. Отвечает только Попов. — Не ты, Эд. Заткни лицо, будь добр. Двух девушек, стоящих за спинами парней, Шастун тоже не знает, но надеется, что хотя бы они адекватные. Блондинка и брюнетка, с ними он знакомится быстро — Ирина и Катя. — Антон, вино, пиво? — гремит стаканами Арсений. — Мне Антона, — щерится Выграновский, поймав Попова на слове. — Да вы охуели совсем? Шастун взрывается, подскакивает со своего места, но кухня такая маленькая, что сцену развернуть негде. Несколько секунд тишина нарушается только шипением углей на газу, первыми хохотом взрываются девчонки, потом — остальные. Ирина повисает на руке Шастуна и усаживает его на место: — Антош, забей на них, они дауны. Ты привыкнешь, это шутки. Шастун боится, что красные пятна со щёк ему придётся смывать мицелляркой, как сестра смывает по вечерам румяна. *** — Володя выпивал. Володя выпивал, выпивал, выпил всё. — Набухался? — Верно. Выпил, вымотался, вышел. Они играют в дебильную, по мнению Шастуна, игру — нужно объяснять загаданные слова другими словами на одну и ту же букву. Как крокодил, только от крокодила так мозг не болит. Арсений вызвался объяснять первым, показывать на себе. — …Потрахался и кончил? — скрипит Выграновский. — Выйди вон. Володя вышел, выпивка… Выпивка выходит. — Блюёт, что ли? — наугад кидает предположение Шаст. — Верно! Выпивка выходит, вертится внутри? — Унитаз? Раковина? Таз? Ведро? — накидывают девчонки. Шаст думает, что в такую игру загадать толчок не могли — было бы очень тупо. — Трубопровод! — вскрикивает он, догадавшись, а потом сразу оседает, не ожидая от себя самого такой бурной радости. Видимо, вино. — Верно! Взял! Синие озера озорно блестят: Арсению приятно, что Шастун увлекается игрой. — …Тебе на «р». Р-р-р, — рычит Выграновский, издевательски играя бровями. Шастун смотрит на татуированного с выражением «какой же ты, блядь, даун» и не замечает сразу, что Попов садится рядом. А потом резко замечает: тот не просто садится. Складывает устроенные на соседней табуретке длинные конечности Шастуна себе на колени, обхватывает лодыжку, затянутую в носок, гладит так, прямо по жёлтому утёнку, что Шаст давится вином, смотрит невинно. Они тут все ёбнутые? *** Матвиенко кидает его в два ночи. То есть, как — кидает? Антон не понимает, почему остаётся: Серёга предлагает ему ехать (они живут вместе), собирается вызывать такси, Арсений лениво ведёт по ноге Антона от щиколотки до бедра, сердце вместе с этим заполошно бьётся в районе кишок. — Оставь Шастунишку. Он только разошёлся, не видишь что ли. — Антон? Шаст перебирает взглядом поочерёдно Матвиенко, Выграновского, Поза, девочек, Арсения. Последний и первый смотрят выжидательно, и он пожимает плечами: ему тепло, сыто, пьяно, уютно, эта квартира не отпускает, он не хочет никуда уходить. — Понятно. Ладно, тогда до завтра. О, Антон знает этот взгляд Матвиенко. Мамочкино «дома поговорим». И ведь сам хотел, чтобы я социализировался! Не придумав ничего лучше, Шастун подхватывает сигареты, зажигалку, уходит на балкон, когда за Серым захлопывается дверь. Арсений пошёл отлить, Эд с остальными листает Тик-Ток, никто не обращает на него внимания — так Антон думает. — Съебался? Высунувшийся в осеннюю Москву по пояс Шастун крупно вздрагивает, дергается и бьётся виском об раму, шипит. — Да говорю же, не ссы. Чё решил остаться? Выграновский прикуривает, пихает Антона в бок, чтобы подвинулся, тоже вылезает в окно, выдыхает первую затяжку ему в лицо, скалит зубы в усмешке. — Проблемы? — Да нет. Просто жалко тебя — пиздец. — По поводу? Антон наконец-то разглядывает лицо Скруджи — луна светит ярко. Оказывается, что детские у татуированного не только губы, но и глаза. Да всё в нем — мягкое и нежное. Черные кляксы охватывают лоб и челюсть, это сюр, хоррор, в котором монстр хватает ребенка. Выграновский придвигается ещё — хотя куда уже ближе-то — и опирается свободной рукой на стену за Шастуном. — Потому что, Тотошка, Арс — кошатник. Заводит себе кисок, милых, как ты, они трутся рядом, лижут ему там всякое — нихуя не хочу об этом знать. Когда надоедает, киски уходят по своим кошачьим делам, и все довольны. Арс доволен. Что делать со щенками — он не знает. У Антона расширяются зрачки. Уходя от столкновения, он выгибается и пытается сжаться. — А ты, типа, знаешь? — Типа, знаю. За спиной Выграновского раздаётся ехидный вопрос: — Эд, ты мне так за спизженную машинку и будешь мстить всю жизнь? Нам было по пять. Оставь моё в покое. Антон поворачивается на звук и видит Арсения. Матвиенко, пидор, куда ты меня притащил?