Испорченные вещи принято выбрасывать

Да, до щекотки. А как же спать, когда оно все - щекоткой? Почему руки так сильно дрожат? Че со мной? Он в своей суете наскоро попытался перевести на человеческий засохшие в пустынуые плитки губы. Помогло, честно говоря, слабо. Зато создавало приятное мирное ощущение какого то внутреннего контроля. О нем самом, о контроле, кстати, речи не шло и в помине. Это теперь стало быть сродни той непресловутой рвоте: совсем уже не получалось контролировать ни моментальные вспышки вских заходящихся приступов, ни въевшийся с давних еще пор поток мыслей. Как если бы маньяку сказали перестать, по-напрасному все. Часто Кэйа чувствовал что то уже почему то совсем не пугающее родственное с таким кровожадным. Еще как если бы сигареты или выпивка. Думаете, здравый рассудок не кричит? Кричит, кричит, орет во все горло, как же. Сдавливает в предсмертных конвульсиях шею, душит своими отчаянными логичными доводами. А ты ему, мол, ну родной, я же понимаю все: и тебя, и доводы твои. Только остальное чужим больным рвется наружу со своими холодными брызгами. А как же оно мимо пройти, когда все бьется ледяными брызгами? Сделал дело. Сделал дело, а спать не получается: щекоткой все, щекоткой. Там уже договариваться приходится.

***

Что за ритуалы? Им безумно важно сохранять традиции. Их форма блекла по сравнению с формой охранников, конечно же. Эти васильковые рубашечки и темные пиджачки вымерли, как динозавры. Да, а бояться полицию следовало так же, как в мезозойскую эру. Хотя, если честно, в чем виноваты такие же простые люди, которые в львиной доле побежали вслед за желанием чистить это общество? А вот им говорят, что общество бы надобно очистить от них. Обидно, наверное.       Не у всех возникает моторчик уйти вместе с пониманием. Хотя Дилюк поступил именно так. Альберих шел, не особенно вникая в вопрос, куда именно. Да и не то чтобы шел он самостоятельно - а если кораблик тянут тросами, в чем смысл вообще крутить мачту? Возникни у него даже такая мысль. Внутри все жмякалось, как помятое желе. Только вместе с этим сероглазый чувствовал странную благодарность: если бы ему не помогали идти, он бы тут же растянулся где нибудь на кафеле, пытаясь дышать часто и глубоко. Тени от них были похожи на те, что оставляют за собой преподаватели, включая на белом полотне презентации. Или на бегунков из паленых фильмов. – А мы куда? Двое, те, кто благородно поделил всю его, Кэйи, тушку напополам между собой, странно переглянулись и чуть затормозили. – Ты вообще как, парень? Отвечать на такие вопросы брюнет не хотел, не любил и не собирался этого делать. Он только чуть покосился на стенку. – Что случилось? – Может его надо было в скорую? – Так над ним же сидела эта.. – допытываться дальше рвение тоже быстро улетучилось. Такое ощущение, что он сам стал таким же бегунком: его будто бы не было; его не слышно и, наверно, было бы лучше, не будь его - не будь здесь конкретно или вообще. Только пиратку портит? Его тень тоже замаячила чуть более расплывчато, чем две рядышком. Еще пару минут перекинувшись на своем марсианском, сопровождающие все таки решили довести его, Альбериха, до пункта назначения - разбираться во всём прочем не входило в их обязанности. – Так ты в курсе почему ты здесь или нет? – Мы в России или Америке? – да, а вопрос, на самом деле, был довольно качественный. У них на столе пылилась толстенькая папочка с делами на Кэйю, и, вроде бы как, им же только повод дай накинуться, а они нет-нет. Это же страна, где тебе в карман подкинут порошок, эй! Женщина в плотном пиджачке напротив равнодушно вдохнула и перевела глаза вниз, к открытому делу. – Сегодня ночью, в ноль-ноль-три по московскому времени, исходя из заключения эксперта, был лишен жизни некий Артур.. ээ.. – его фамилия, судя по всему - подумал брюнет, - начиналась и заканчивалась на сплошные согласные, выдавая в нем условные немецкие корешки. В общем, за этими мыслями он перманентно прослушал потуг выговорить ее, но терять, если честно, было мало чего. 
– ...Со слов свидетелей, от вашей руки. Картинка в голове Альбериха не то, что не начала складываться, она даже не двигалась с исходной позиции. А если точнее, то, представляя пазл, не сложно понять, что ее не было вообще. Заместо кинопленки там красовались выразительные серые куски мозаики: какая разница, скрепятся они или нет, если серый будет серым и в Африке. – Я не.. я не могу ничего сказать, – сероглазый развел обе руки в стороны, подкосив глаза куда то визави в нос. Руки те, к слову, дрожать не перестали до сих пор, а потому некрасивой чечеткой отбивали марш по железному столику, – Я не помню ничего из ваших слов. Меня растрясла та женщина из скорой.. Она дала мне что то от тошноты, а потом меня забрали в машину. – Вы помните, что этому предшествовало? – Я хотел выйти из квартиры. – Это было поздно? – Достаточно. Девушка закопошилась в отдельной стопочке. Обычно, до окружающего интерьера допросной комнаты Кэйе не особенно было дело. Он сидел здесь и как свидетель, и как жертва, и как подозреваемый. Впрочем, от подозрений до обвинений у них все на коротком проводке, поэтому в скорейшем разбирательстве Альберих не сомневался. Зато сейчас почему то неуклюже склеенные пласты бетона сдавливали голову, сдавливали так, что серое вещество оттуда так и норовило вылиться к чертовой матери. Хотя чувство было такое, что оно уже куда то делось. Сероглазого еще давно научили, как себя вести в твердом кресле за этими плотными стенами, но он упорно продолжал влюбляться в разноцветные подтеки. Такие же разноцветные, как воздушные шарики. – Состояние аффекта будет смягчающим фактором в суде... Тебе, если честно, повезло. – В смысле, блять, повезло?!

***

– Кэйа! – нет, не я.. Альберих безучастным взглядом теребил оборванные рельефы на стенах. Да, ремонт бы где нибудь.. И серые свисающие куски штукатурки, которые создавали ощущение защитного кремля - пещеры - со своими сталактитами.. Стала.. Они были в миллионы раз интереснее на м-т, чем его крики со стороны входа. Иногда брюнету даже начинало казаться, что он самая неблагодарная тварь на этом белом свете; правда такие откровения он заимел привычку прятать: прятать не то ото всех, не то от себя самого - разобраться возможности не было, потому что он ее, собственно, совал вместе с вышесказанным под крышку сундуков. Именно вроде того, в котором старуха процентщица хранила свои цацки. – Кэйа! – Кэйа! – сероглазый повернулся на звук, скорчив карикатурную рожицу. А, ну раз все кричат, то что?

***

      Каким бы везунчиком он сам не был в глазах той тетеньки, суд распорядился не в его пользу. Виной тому было херовая пятка с позаранку судьи или прочие отмазанные ответственности Кэйи, сероглазый не знал. Да и не то, чтобы сильно горел желанием быть в курсе - многие их с Аяксом общие знакомые сидели раз в семь больше его назначения, а потому, как бы по идиотски это ни звучало, сам Альберих воспринимал все происходящее как своеобразное боевое крещение. Правда, посвящать его никуда никто не собирался и воевать он не ходил, поэтому вопросы из разряда "куда" и "зачем" брюнет сразу же отмел налево. Это просто было кино. Кино хорошее, поэтому бегунки постоянно тусовались туда-сюда. Кэйе было даже, в общем то, радостно: он смотрел картинку "из первых рук", то есть никаких вам пираток. А значит испортить он здесь ничего не сможет - он вообще ничего больше не сможет. Да и не мог в принципе, нет? Только теперь это будет заверено разными печатями и формальностями. У нас поворошим - шилом в жопе дай на новую машину. Милый... Он на пиджин-русском все кричал что то судье. Да, а они абсолютно из разных миров. Солнышко, у него тоже в голове темнота, потому что все лампочки кто то разбил.       Дилюк трясся, как ночью у трассы, только теперь нависая над тем, над другим - эти другие сейчас вершили его, Альбериха, судьбу. И пускай он знает, что часто таких аффектных отпускают, наверное, просто забыл. – Сколько? – это стало единственным различимым для Кэйи словом. Сероглазый вздохнул со странноватой горечью: теперь при любом удобном случае будет упоминать о стоимости его задницы. – Сколько?! – с новым ахуевше-удивленным Альберих про себя отметил, что он чем то похож на домашнего животного. Так попугаи выучивают одно слово и по шарманке его крутят, понимания - ноль; только брюнет отстреливал одно-единственное слово. Остальные были какими то иностранными, и мозг просто был не в состоянии сложить из этих ветряных колебаний слова.       Да, Кэйа не знал, сколько. . . .       У него были каблуки. Да, для Кэйи это стало самым настоящим открытием: пока на дворе фонарики расплывались в желтоватую кашицу на талом асфальте, он же, Дилюк, скорой походкой цокал по нему, пока не началась машина. – Садись. И даже сквозь призму своих двух зеркал Альберих не смог бы возразить: до того личико Рагнвиндра расползалось в гречку; он посмотрел исподлобья на неустойчивого визави: там Кэйа все еще неуверенно переступал с ноги на ногу у двери. – Мы поедем в больницу или домой? Брюнет промолчал. Да, "домой" жгло больше, чем желчь в горле - оно было донельзя правильным, а потому и неправильным одновременно и неделимо. Просто это была "их" жизнь: этот дом постоянно оставался, да, даже в чертовых снах, Дилюк.. Наверное, из за этого якоря Альберих не мог никуда деться, - по крайней мере, так он себе упорно втирал в голову - но ведь и страшно переставало быть: есть якорь, не унесет куда попало, правильно? Як-якорь, красиво. Потому что а "как мне?" Ведь он совсем негодный.. – Домой? – наверно, его просто слишком сильно стало цеплять это пресловутое слово. Сероглазый чуть отшатнулся от белой пластины сбоку и наконец то посмотрел на брата: – Почему ты постоянно возвращаешь меня в этот "дом"? – Просто ты, походу, еще не перебуянился, Кэйа. У всех есть свой дом, и всем место д-о-м-а. Это было похоже на то, как впервые получается соединять слово "три" и "яблоко", когда для тебя они были как Пушкин и Спартанец. Его, Кэйи, норотивчики, теперь заелозились где то под черепушкой: три буквы метаморфозились во что то непонятное. Непонятное в первую очередь потому, что правда было непонятно, что это такое. В общем, пошло оно все на три буквы, да? Звучало это наставление со слов визави как то слишком устало. Еще бы, – Альберих покорно залез назад, – я ведь не думал, что ты полезешь меня вытаскивать снова. Ты наглотался слишком много дерьма, но зачем ты ныряешь туда опять? Ты дурак? Мне нужно извиниться.. Так сильно. Даже если придется собрать по слову с каждого донышка, на это "извини" по-человечески не наберется.       Брюнет запрокинул голову назад, к заднему окошку. Нет-нет, так и следовало: может быть он правда постоянно неправ? Вечно куда то.. Где то, не дома. И пора бы уже устать? Устать он, Кэйа, уже успел, просто как будто бы что то сжимает гарротой у горла. Да вроде как хватит идти против мира сего! Главное, нахера?! Там сзади его мысли выбили капли дождя. Это весна.. – Дилюк? – Что. – Что происходит? – да, правда: все вокруг так быстро сливается в желтые полосочки, все снова черно-желтое, как снег и фонарь. Кажется, Альберих не успевает посмотреть. Дилюка Кэйа не видел, но по тяжелому вдоху очевидным стало - чужие плечи рвано поползли наверх и рухнули обратно. – Птички поют, травка зеленеет. – А что ты делаешь? – Веду машину. А "веду машину", – Кэйе стала быть необходимой жвачка, - да, надо попросить остановиться у какого нибудь магазинчика – это у него аллегория такая, да? Ведет он все, ведет.. И себя ведет. Вон, шея какая! Чуть помолчав немного, у него самого она будто бы отказала. Черная копна снова неуклюже поползла на нос, пока Альберих грустно клевал себе в колени. – Ты только не засни, пока ведешь. Мы же тогда оба разобьемся. – Серьезно? Из за одной только жвачки? – Ну так же я хотя бы заткнусь, нет разве? Он припарковался не у заправки. Магазинчик этот, к отличительной особенности от многих придорожных, был наредкость просторным: здесь умещался яркий свет, как в лабораториях, разные пакетики-баночки-скляночки, как пробирки. Правда внутренностям наплевать на некрасивые сравнения - как будто бы желудок не стал вертеться-крутиться, чертова юла.       Кэйа не стал даже прогуливаться вдоль полок, тем более что, Дилюк не заставлял. Рагнвиндр так и остановился у самого входа, мол, ну раз только за жвачкой, зачем ходить хвостиком, да? – Они подорожали, – будничным тоном пропел Альберих, возвращаясь к сумеркам, – правда кризис в стране.       Еще Кэйа не удивился, когда, переступив знакомый до тошноты порог, голову чем то сдавило, и это самая тошнота, наверно, ставши жуть насколько реалистичной, радостно забулькала теперь уже почти в горле. Поэтому первой остановкой Альбериха стала ванная.       Она уже наигралась в своих письмах с запугиваниями, – поползли мысли, пока сероглазый пытался уложить голову на унитазе, как на подушке, – Вот и разбивает теперь по кусочкам... Только новый приступ перебил всякую новую. Просто потом, когда она уже все тело разобрала на куски, оно выходит сшитым коротенькими стежками - встать уже не получается. А Кэйа пытался, честно. Видимо, его через сеточку процедили. На трясущихся руках он отжался прямо к зеркалу - правда смотреть вперед брюнет не стал. Эта стекляшка напротив была частью ритуала..       Дилюк сразу же где то потерялся. Да, Альберих совсем не слышал его, зато прекрасно видел картинку перед своим носом: братик явно халтурил, пока скучал по нему - по черной каменной плитке были неаккуратно разбросаны женские финтифлюшки; они были даже в менее подобающем виде, чем когда Рагнвиндр плел ему, Кэйе, "косички". – Нет, я как представлю как они здесь.. – и странно покосился на толчок. Нет. Он, повинуясь рваному порыву, сгреб все палочки-пузырьки-щеточки и охапку и бросил в своего друга. Движения получились тоже судорожными - теперь вся косметика уродливо плавала, ожидая своего часа на смертном одре, пока Альберих не нажмет на кнопочку. Только, глядя на нее и вспоминая чужой клок блондинистых волос на диване, в животе опять что то начало кувыркаться. Чтобы только чуточку стало лучше, он сообразил решение заварить кофе. Пускай гипотетически Альбериху нельзя было пить его - после разноцветных пляшущих звездочек вся система розово-красных скольких отростков внутри была сказочно "за". Я даже в жертву играю неправильно. – Ты и дальше будешь делать вид, что все в порядке? – Но у тебя же все в порядке? Он с характерным спокойствием подернул газетой - сразу стало понятно: на разговор он нацелен с очень высокой планки - потому что именно с такой высоты собирался вести диалог. Кэйе даже рассуждать долго не приходилось о заинтересованности Рагнвиндра в новостных сносках а-ля "кто то крикнул", "кто то почесал у себя за ухом", а поэтому с такой же легкостью, как собеседник только только перелистнул страничку, выхватил черно-белую распечатку и грандиозно порвал в точности напополам. – Я похлопаю. Феерично. – Тебя никогда не интересовали газеты. Знаешь, за макулатуру хотя бы заплатят. – Уже начинаешь искать работу? Тебе бы стоило, – попутно расправляя порядком помятую за день рубашку, Дилюк закинул ногу на ногу. Медленно, демонстративно, оттого по губам Кэйи так же демонстративно поползла нервная улыбочка. – Просто потому что у нашего папочки принципы? – Просто папочка только что отлистал за свободу какому то сукиному сыну практически все деньги, что у него были. Он не изменил позы. Только отзеркалил личико визави - такие игры, наверно, и оставляли в Альберихе кашлатки на нервишках. – Ты хотел играть по своему? Окей, мы поиграем в цыган. Жидов, евреев, какие там у тебя еще фетиши? – В смысле? – Будем пиздить лошадей, блять. Кэйа бы конечно пошутил про "езду верхом" с одной только веревкой. Однако почему то сам себе прикусил язык и, не найдя объяснения сего поступка, просто обусловил это кармой небесной. – Это типа.. все? – Альберих чуть оробел, аккуратненько складывая порванные листики на столик. Он очень поверхностно понимал, что конкретно вмещает в себя это "все". Зато донельзя четко осознавал, что оно должно было протекать совсем иначе. Да, точно: Дилюк должен был кричать и вертеть мебель; а его, Кэйю, следовало хотя бы попытаться выкинуть с балкона, но Рагнвиндр продолжал спокойно восседать на своем троне - это даже становилось пыткой большей, чем банальная бытовуха.       У Кэйи все всегда просто: просто напился, просто вышвырнули, да, он же просто немного не рассчитал силы - тем более что, он был не в себе; его просто выпустили. Наверно, у этого инфантильного стоицизма должно было быть название, если нет его - какой нибудь Кэйизм. Хотя, кажется, все равно официально по другому, только в ином направлении: все проблемы Альбериха сужались до внутренних моно-диалогов, можно сказать, он жил в мире, который придумал кузнечик. Но покуда из этих облаков так и не полился дождь, хоть и стала расплываться омерзительная весна, даже раз не проживут слова - их ведь попросту нет. А оттого и получается, что все проблемы его, Кэйи, настрого выдуманы. – В смысле все? Все же в порядке. Ты же как ни в чем не бывало покупаешь.. жвачку в магазине, пьешь кофе, пиздишь про какие то там принципы... Кэйа, ты убил человека! У-бил! Просни-ись! Он даже подорвался, так, что сероглазый почти осознанно отшатнулся - подорвался, чтобы пощелкать пальцами перед лицом Альбериха. Дилюк похлопал у самых его глаз, помахал руками, только, не завидев никакой реакции, выдал: – Я спас тебя из такой черной задницы, блять.. Спас, а нахуя? Ты же, – он постучал по столу – ноль просто, во! Кэйа, ты своими руками придушил живого человека, мать твою, и что?! Я просто не понимаю! Как можно быть настолько, настолько бездушной мразью?! – Окей, аффект, там написано, – Дилюк продолжил, – но сейчас! Тебе абсолютно нефритово поебать! Тебе нормально, у тебя все в порядке, тебе хо-ро-шо! Сероглазый потупил взгляд куда то в пол. Ему было противно. Противно от себя самого, от того, который не то, что ни за что бы ни нашел формулы для искупления перел ним, Рагнвиндром, вины, а даже просто не смог бы оставить после себя обыкновенное спокойствие. И чувство вины расползалось противно паутинкой где то под горлом - перед Дилюком. – Иди нахуй из комнаты. Я просто не хочу тебя бить, Кэйа, просто съеби куда нибудь в другой конец дома, а то я клянусь, у меня не получится. – Ударь меня. Так ведь правда было проще. Да, точно, и к чертовой матери пускай катятся слова - оно все бесполезное на фоне красной кровушки. И вышло это до того жалобно-нежеланно, что захотелось не то, что Дилюку отдаться на избиение, а самому себя как следует лупануть, – Пожалуйста. Он бы, Кэйа, даже получил с этого удовольствие, разрядку - готов был поставить на это все, что у него было. Правда находилась одна загвоздка: такое чувство, что у Альбериха не было абсолютно ничего. Нет, солнышко, ты просто неправильно понял: мы с тобой из разных городов. Сначала ты пустил меня в свой, но я из города, где гаснут фонари. Там бьют фонарики, смеясь, и в кровь так же, как стеклышки, рвут пяточки о них. Ты понимаешь? Там уже не включат, если разбить. Ты подпустил меня к своим, и я погасил твое солнце. Теперь оно чёрное, как не принято рисовать звезды. Мне искренне жаль, но оно взошло и светит теперь ярче, чем тот вырвиглазный подсолнух, а? Признай. Это мерзко? Естественно. Все, что не задумано природой, изуродовано - старый дом ты продал, на непогоду ты теперь походишь больше: солнышко спряталось за тучками и гниет. Это все моя вина. Но тебе так идёт.. А теперь фураж исчез, и ты стучишь в мой город - город-место, где живет темнота. Там обитает то, что может проглатывать целиком. Только нутром ты пока не осознаешь. Беги отсюда! Прочь из города, Дилюк.. Эта тень от мотылька заползет тебе в ушко как сколопендрочка - она сожрет тебя. А я? А меня уже нет.