Испорченные вещи принято выбрасывать

      Родной город встречал не ласково. Альберих придерживал одной рукой чудом живую дверцу, неуверенно вымеряя на глаз скользкость льда прямо под ногами. И это же нужно - к чертовой матери забить на гололед? Слыхали сказки, что где то такое счищают. И белого полным полно, но пыльно так, будто город черный как копоть, а оттого все что осаждается, видно как под микроскопом. Хвала металлургическим заводам, мать их.. Брюнет сделал ровный шаг прямо. Оказывается, если стоять на месте, шанс грохнуться летит к бездне. Водитель раздраженно фыркнул, кажется, не то читая молитвы господу за здравие со зла Кэйе, не то зачитывая древние проклятья на латыни. Да, да, ему нетерпится покурить. – Альбедо? – О Боги, Христос Воскрес. – Я господь, но еще не при смерти, зай. Или сегодня Пасха, я не в курсе? – Мне тебя встретить? – Нет. Я приду.

***

      "Так вышло. Это произошло на удивление очень давно.       Я бежал с угла на Садовую. Почему Садовую? Я не знаю. Даже не имею понятия, где это и как я там оказался. Просто была табличка на избитых временем кирпичах какой то пятиэтажки, наверно, глаза просто за все цеплялись. Помню, в груди будто камнем сдавило, воздуха уже нет. Как обычно и бывает - за тобой гонятся несколько мужиков, а ты зевнуть не можешь. А, ну да, прямо как обычно, Кэйа, за каждым же так? Ясное дело, загнали. Пальцы онемели, будто бы молотком только что прибили - святой мученик распятый, блять - виски выдавливал этот пульс в самое нутро. Меня выворачивала эта клякса на дороге. Так и бежать ни сил, ни желания. Да и что там до желания, тут захочешь, не сбежишь - окружили так, что смыться можно было разве что только если сквозь стенку за спиной. Почему меня преследовали, я знал, а как же. В этом городе Кэйа Альберих нелегально. А если точнее, такого человека вообще не существует. Со стороны соседнего переулка послышался смех. Такой электрический, взвинченный, такой, как оголенный провод, честное слово, а за ним показалась знакомая до мурашек рыжая растрепанная шевелюра. Вот так источник показался совсем уж из за угла, чего эти четверо не ожидали увидеть. Худой, бледный, как смерть, он неспешно прогуливался к центру толпы. И если бы чума, всем своим ужасом пробивающая до самих нервных окончаний, имела человеческое воплощение, то выглядела бы она именно и только так. – Эй, граждане..– он позвал со всей своей театральной невинностью, остановился прям перед носом мужичка слева и глазищами своими синими-синими глядит, оторваться невозможно. А на его покалеченной худощавой моське они выглядели еще больше. Полицаи спешно перекинули внимание на него, явно запуганного многим меньше - и как ему это всегда удавалось? - уже готовые слушать, – Послушайте, мы разве похожи на преступников? Да мы дети! – ага, как же, ты в особенности вылитое дитя со своей реакцией, Аякс. Он повернулся ко мне, одарив ненормальной, какой то истерической улыбкой - да он мысли читать умеет, я вам клянусь. И холодом от нее где то на душе расползлось, может, именно тогда у меня началась такая тяга к нему. Такая же ненормальная, как сам Чайльд. И тогда будто током шмальнуло, по самый мозг разрядом: надо давать деру отсюда и чем быстрее, тем больше шансов унести все конечности целыми и невредимыми. Только смысла в этом не было ровно никакого, да бросьте, чего семилетке тягаться с какими никакими, а обученными верзилами? – Дети вы на личико дети. Ты нас за придурков не держи, пацан, – тот, что стоял у самого края, выглядел правда устрашающе. Наверное, из за шрама в пол физиономии. Наклонился он, высокий, так, что чтобы видеть собеседника, сложился в пополам, – Знаешь, сколько таких деток используют плохие дяди в своих целях? – А будь так, мы не при чем! – Но это повод вас задержать, м? – мужик грубо хватил Аякса за руку. Ну да, логично, чтоб ноги не унес. А тот смотрит на меня. Смотрит не с мольбой о помощи, а злостно. Да и сам знаю, что хоть мне петлять надо. Пока я боролся со своим приступом морали, двое мусорских облепили меня своими глазами. Да как паноптикум, еб вашу! И как бы поступил ни в чем не повинный мальчишка, не видевший той дряни, от которой сбежали мы? Сдался бы. Честно и мирно. И болтал бы беззаботно ножками, пока за ним не явилась бы мать. Много "бы", аж тошно. Заметив общее внимание на мне, Чайльд недовольно нахмурился. И, стоило бы подумать патрулю о нем. Чего я могу то? Только если вывернуться из чужих лап и перемахнуть за спину рыжему. Сзади стало быть отчетливо видно лезвие - его козырь. Они стушевались как то больше нелепо и смешно, разглядывая двух оборванцев. Оборванцев - право, особенно обращая внимание на те тряпки, в которых мы были. Над ухом как гром разразился голый смех. Надрывистый и точно дело что ненормальный. – Смотрите, смотрите! – он кричал достаточно громко, чтобы просыпались обыватели пятиэтажек. Но этого не происходило, – Смотрите, не то выколю зенки! Ахахаха! – полицаи вооружены не были. И, возможно, действия Чайльда были не самыми разумными, зато до нужной степени впечатляющими. И бежать бы, бежать. Ведь по факту мы тогда едва царапину оставить смогли бы. Мы побежали. С темного угла, докуда едва доставали фонари - ну, впрочем, оттого он темным и был - послышалось странное шуршание. Я попятился к стенке, уже в оба со всей любопытностью изучая повороты за нижними балконами и дальнейшим лабиринтом в перспективе. Аякс встрепенулся. Его плечи, тогда такие хрупкие, острые, невольно дернулись, он посмотрел на меня: – Нам некуда бежать.. – По крайней мере загреметь по статье здесь - дело не смертельное. Надо радоваться. Мы так и стояли, пока тихий звук шагов не решался повторяться. На сцене появился новый персонаж. У него были длинные кудри, причем черт разберет в самом то деле - рыжий был это или русый такой непонятный. Я, сам не до конца понимая почему, вцепился в Аякса мертвецкой хваткой. А он так и не дернулся - стоял, расслабленный во всем своем тельце, будто бы не на середине темного перекрестка ошивается, а в ванной нежится. Впрочем, судя по всему, ему это свойственно. – Хэй, хэй, – и голос у незнакомца этого был специально успокаивающим. Что, для меня? Как мило. И почему я вечно чувствовал спиной чертову кирпичную кладку? Тарталья, коим он тогда еще не звался, уже будто бы вынуждал меня самого на нем повиснуть - перехватил запястья и притянул ближе к шее, – Успокойтесь, я не из полиции. Вы плохо на преступников смахиваете, – ага, правда чтоли? Особенно с тем, что только что было. Дядь, за совсем идиотов держать то не нужно. Рассмеялся он тихо и по доброму. Да и фиг знает как понимать где добрый, а где нет, не вшито ли это еще с самого детства? – Послушайте, я знаю, откуда вы сбежали."– Так мастер Крепус забрал меня под одну с ним крышу. А Тарталья? А он не захотел. Не удивительно, с его то характером. Хотя нецелесообразным было то решение, да и звучало с его уст уж больно натянуто, глупо, но разве не большая часть вещей в мире - дело совсем уже натянутое и глупое? Не важно это. Важно то, что даже после мы виделись. И каждый чертов раз при наидерьмовейших обстоятельствах.       Брюнет рассматривал эти улицы словно впервые. Он бросал взгляды на сидящих попрошаек во дворах хрущевок и около церквей. По сути, сравнение интересное. Но это не разобрать на детали. Мы слишком едины, мы слишком раздельны. И сам сероглазый тоже являлся частью этого единого. Еще и пустошь с мелким снегом. Да, точно герой кино! Альберих ловко, по опыту, перескочил к соседней части "островка" среди лужи. Да, да, у нас по календарю зима, точно.

***

– Кэйа, у тебя долгов выше крыши, – ну опять двадцать пять, только же порог переступил. – Какой крыши? Она уехала, блять. – Тиха шифером шурша..– блондин сидел на полу в самом эпицентре апокалипсиса из макулатуры, который по всей видимости он сам и создал. Забавно, а ведь Альберих и сам запамятовать успел где и на кого он, собственно, учится. Хотя не то, чтобы ему еще в самом начале было до этого дело, не исключено, что он в первый день не до конца отдуплял как здесь оказался. Врядли дело в выпитом. Да, точно, алкоголь тут не при чем, определенно. – Ну, учение - свет, неучение - тьма. Надо что то.. – Надо что то пока тебя не выперли отсюда. И не смотри так, думаешь, твой суженый вечно будет тебя тут держать? – Ой, давай не про него только, а? – брюнет спешно скинул с себя колючий "мешок" - он и правда был похож на самый настоящий мешок картошки - отбросил куда то в пустующий угол и полез рыскать по полкам. Они были для всего: тут и одежда валялась, неаккуратно скомканная в некрасивые рульки, и пара-тройка баночек каких то лекарств - настоек? - с пожеванной пачкой аспирина, и чашки не без вековых чернеющих колец кофе. А еще заначка пачки сигарет. – Я покурить, – и, даже не обращая внимания на совсем уж безучастный кивок, сероглазый удалился из комнаты. Их дверь была символично наделена шестым номером и в честь этого самого факта так же символично украшена чужим чесноком у самого входа. Альберих убрал бы, да все никак руки не дойдут. А ну и к черту его. И кухня, общая для неприлично большого количества человек, как обычно была чем то засрана. Чем то липким и грязным, но, какой подарок - не смердящим. Кэйа обошел сложившегося вдвое трясущегося студента и потянулся к окну, сразу распахивая настежь спасительную форточку. О боги, стой, здесь кто то еще есть чтоль? – П-послушай, – это была девчонка, лет шестнадцати на вид. Вся в слезах, скрючившаяся над горящим экранчиком мобилки, еле еле выдавливающая из себя слова. Нет, честно, лучше бы и не пыталась, – Что мне делать? – Херового советчика ты нашла, – Альберих отвернулся к любимой березке, склонившись чуть ниже и поднося ближе зажигалку. Вот это другое дело что в помещении сигаретку зажигать - с первого раза. Не то, что в неравной борьбе с ветром. А сзади тихий вдох разрезал чужой всхлип: – Прозвучит глупо, очень, очень, но.. Он меня бросил.. – Меня тоже много кто бросил, – брюнет покачнутся и, дабы избежать поцелуя с холодной плиткой, уселся напротив девочки. Не то, чтобы Кэйа отличался особой эмпатией дабы с пеною у рта рваться помочь, просто.. А черт его знает почему, в самом то деле. – Он сказал, что нашел девушку лучше.. – Ну, значит нашел, да и чего? Поди с крыши выкинься, я не знаю, – дымом опалило легкие. Стало теплее, своеобразно. Прокуренный ядом воздух будто бы сам спрашивал: а чего ты с крыши то не бросался? – Он говорил, что любит меня. Как же если любит, так поступать?! – А нет ее, любви, сладкая. Найди себе подружку, которая каждый раз будет вставлять "все мужики козлы" и будет тебе счастье, – она смотрела так, будто бы ей было недостаточно. Да говорю же, хуй из меня, а не помощник! Проще на трагичные вырезания вен подбить. А если точнее, резать вены не эффективно. И остановить проще и сто процентное клеймо получить как пить дать. А если артерии? – Прочее из любви - так травмы и привязанность. Вина, целесообразность и прочая лабуда. Чего ты хочешь от этого пацана, он сам в ахуе от происходящего? Успокойся, боже. – Ты не понимаешь! – так прыгай с крыши. Ахахаха! Че не смеешься? Тут блять два варианта: либо живи, либо помри. Пути только два и проценты только напополам. Остальное - декорации. Вот и сиди, кумекай: или суицид, или стоицизм. Ты тоже так кумаришь. По твоему я смахиваю на способного разобраться в сути проблем человека? Нет нет, тебе просто нужна тряпка для твоих соплей. Тогда хера орешь, дура?!

***

– Че вообще это было только что? – Сука, иди нахуй, – Кэйа ввалился в номер неуклюже, так, что успел перецепиться через порог. Приходилось ссылать Альбедо в далекие дали во время полета в объятья ламинату. – О да, месье, да, я работаю, – блондин вынырнул из кипы бумаг - че, не вылезал что ли? - демонстративно размахивая какими то формулами на тетрадных листочках, – А ты мне мешаешь. Я же сказал, что тебе проще уже выпилиться, чем разгрести свое дерьмо. И, спрашиваю еще раз: что это было только что? Дело, наверно, в том, что он, Альберих, зашел не под ропот тихих деревьев за окном. А буквально, едва он распахнул дверь, в здании по-над их дверью что то шумно прогремело - взорвалось. – Бомбардировка. Срочно эвакуируйся отсюда - съеби. – Мискузи. От вас не было слышно ни слова все это время, мадам. – Можешь не повторять -атый раз как же ты переживаешь, – и ощущение такое складывалось, будто бы Чайльд правду говорил: плевал Кэйа на чувства, если только ему не нужна помощь.       "Проще выпилиться, чем разгрести дерьмо.." - сероглазый расплылся жидкой кашицей на кровати, все еще отдавая предпочтение допотопной жвачке в дырке потолка, нежели Алхимику. И правда. Видеть его сейчас тошно было, а эту розовую каменную кляксу - нет. Ну, может быть, будь она не каменной и имей она менее четко выраженную форму, брезгливость Кэйи сыграла бы большую роль. Думать о тяжести сейчас тоже тошно было, объективно. Только вот непонятно было: то ли тошнота от мыслей сулит, то ли от их дефицита. Спину с последних подпирал родной матрац, не прямо так и сказать, что удобный, но верным было слово "родной", потому как и на привычной плитке у памятника на главной площади засыпать проще, чем на чужой широкой пушистой постели. Общежития никогда не славились своим уютом и общей комфортабельностью, напротив - кто то ехал сюда ради них, пропитанных своей больной замызганностью и каким то веселым отчаянием. Наверно, будь у стен души, или, скажем, будь души в состоянии вселяться в стены, они бы завывали протяжным воплем радости, подавившись кровью боли прожитых дней. И пускай студенты стремились затыкать черные дыры в этих досках яркими плакатами, конспектами и прочими бумагами, напрасно это все наверно было. У них с Альбедо не было подобного. Не практиковались в этой комнате обряды, чтоб не сносило ветром крышу. Сожитель предпочитал другие блестки, более "настоящие", которые в отличие от зрительного, метили прямо в голову. А Кэйа? Под скрипучими деревяшками, как в гробу, пылились банки со спиртным. А рядом с ними неразлучные компаньоны - два одинаковых, как под копирку слепленных, пластиковых бокала. На коих, казалось, даже осколки в одиноком месте красовались, что то вроде боевых ранений. Да и не сказать, что в самой комнатке находилось места многим больше, чем на пару соседних коек. Разве что окошко неуклюже подпирала общая полка, с видом таким, будто бы прошедшая все муки Хреста. А вот в отличие от той сталинской квартирки, потолки здесь больше напоминали спичечный коробок. Напоминали, начиная от их низкого положения и заканчивая хлипкостью картонки, как тот же спичечный коробок. Раз здесь соседи затопили, совсем немножечко, месяц растекались этой водой как стены, так и побелка сверху.       Благодарить хотелось всевышнего. Если бы он, Альберих, верил во что то подобное в принципе, так бы и сделал. Закупались кровати сюда, кажется, от излишек нар в тюрьмах или с ненужных сидений бомжеватых электричек. Еще такие, вроде, в поездах болтаются и на некоторых кушетках больниц. Этим и было оно отчего то родным и прекрасным, уродливым, любимым. От измотанности даже до десяти считать не пришлось с темной пеленой век перед глазами.

***

      Альбедо выглядел помятым: от его худобы пробирал озноб на свою, на собственную, кожу - они с ним, с Альберихом, что, создали культ дистрофии? Или, может быть, это такой способ хоть какого то заработка - быть примером человеческого скелета в медицинских? О да, правда, ведь четко очерченные ровными тенями, такими, будто бы неестественными, изгибы, каждая косточка, были неотъемлемой частью их совместного образа жизни. Его, Алхимика, футболка - не его, судя по размеру, вовсе - стала быть измятой не меньше, чем он сам. Под глазами сгущались от недостатка сна мешочки. А оттенков в них насчитать можно было не меньше десятка. Потрясающе, коли в глазах "учёного" можно было найти целые разноцветные туманности, где его соленые - морские, синие омуты становились космосом. Он наклонился чуть ниже, оставляя между собой и Кэйей сантиметры пространства. Было ощутимо и тогда даже, когда чужие пересохшие истресканные губы провели почти невесомую тонкую полосочку от острого плеча до ледяной шеи. – Кэйа, пожалуйста..– Алхимик пустил теплые пальцы в черные, как смоль, или как самое настоящее воронье крыло, кудри. Потянул совсем несильно, отчего Альберих недовольно нахмурился. Было ясно, как день, что от сна его осталось меньше, чем от сахара в кипятке. Но брюнет все еще дальше исключительно из упрямства продолжал свой закос на спящую красавицу. Альбедо быстро наскучило. Он оставил развитую прядь, за что ему обязательно потом влетит. Но это будет потом, поэтому сейчас его совсем-совсем не волновали такие мелочи. Встал резко, отстранился от лживого сожителя и специально, дабы, естественно что, помучить Кэйю, поднял к чертям жалюзи, впустив наконец-таки испепеляющие солнечные лучи в комнату. – Подъем. Утро началось не с кофе. По опыту, оно вообще с редкой периодичностью начиналось с кофе. Альберих промычал что то в стену, лениво-нехотя отвернувшись от громких звуков и по противному яркого солнца. – Послушай: я оставил завтрак..Ну, – он кривовато усмехнулся, – то, что с нашими возможностями можно назвать завтраком, конечно, на нашей полке. Поешь. В противном случае мне придется скоро искать нового соседа, потому что старый сдохнет к чертям. Альберих лениво высунулся из нагретого кокона, совсем-совсем чуть чуть. И лишь только чтобы показать, как он внимательно слушает каждое слово, потому что для самого поток речи с чужих уст воспринимался как какой нибудь иностранный язык, который он вроде бы и долбит в зубрежку несколько лет к ряду, но долбит так, как шлюха шестого за ночь - не особо вникая, так что язык этот сплетается на знакомые, узнаваемые, но совсем непонятные звуки и обрывки слов. А потому контекст установить и перевести не выходило хоть об стенку пойди убейся, – Ты же знаешь, на носу праздники. Все рвут и мечут, – блондин крутанулся куда то к шкафу, удаляясь, делал свои слова уже совсем больно глухими и бледными. Но почему то все равно продолжал доносить что то в тугую резиновую голову - больную, – Поэтому хоть вывернись задницей на ебало, порви гранитным членом науки свой мозг, но сделай то, что от тебя требуется. И присутствие в аудитории входит в эти требования, – и он, Кэйа, тоже, как и все прочее, лишь на какой то один кадр уловил, как Алхимик набросил шарф, туго сдавив шею, кажется, а стоило еще раз моргнуть - короткое "до вечера" и хлопнувшую дверь. Да, да, зай, только чтобы долезть до той полки в холодильнике, нужно было долезть до самого холодильника, а он так далеко.. Места для трапезы были общими для слишком многих персон. Воображение у него, у Альбериха, всегда отличалось своей качественностью. И как только Кэйа допускал мысль о лицезрении посторонних людей рядом с собой, даже та ноющая голодная боль, казалось, пропадала. Лишь бы только не пересекаться с кем бы то ни было, даже если это необходимо для банального выживания - в такое смутно конечно верилось, но человеку для поддержания жизни требуется пища. Стоило кому то ошиваться рядом, сероглазого панически начинало передергивать, причем достаточно достоверной информации о причине он так и не соизволил соискать в недрах своего сознания. Ясно было одно: вегетативная нервная система отплясывала жаркое танго, естественно что, без его на то согласия. Живот проткнуло словно бы гарпуном до ноющей, стреляющей то тут, то там боли. И определенно, имей боль какую нибудь ноту или отдаленно напоминающий ее звук, это было бы что то очень высокое и явно минорное. Однако по той же причине, по которой алкоголь больше не мог выступать единственным источником калоража, брюнет не мог найти замены - от куска чего бы то ни было там еще его выворачивало наизнанку, а желудок начинал выкручивать причудливые сальто, при том воспевая эти достижения довольным урчанием. Но была, пожалуй, еще причина. Наверно, самая главная, потому что таблетка какого нибудь фестала могла с последних сил держать на плаву все внутренности: к горлу почему то подступал ледяной ком, из рук валилась львиная доля всякого, что в них угождало, а остальную тушку периодически потряхивало как то не особенно здорово, тем более что, если дело было на ходу. И все эти прелести творились, стоило сероглазому представить общество, в кругу которого следовало бы пихать в себя пищу - что едва с натяжкой можно было назвать трапезой. А ведь говорил кто то - память уже не сохранила подробностей, правда, кто - "коли внутрь не помещается, втирайте в кожу".       Но на лице отчего то расползалась тягучая, как мед, улыбка. Альберих лежал трупиком на полу, конечно, будь здесь Альбедо, этой роскоши ему позволено бы не было, однако сосед пропадал снова. И скорее всего по делам "рабочим". От прожигающей изнутри боли на душе, там, рядом с сердцем, только на самой-самой середине коченела временно забытая дырочка. А оттого становилось радостно-радостно, только вот если бы радость могла оплетать тоненькой коркой льда душу, именно этим бы она сейчас и занялась. И это было правильно. Кэйа согнулся в пополам, с довольством пропуская через себя, через секундную дрожь, короткий озноб. Перевернулся сразу вправо, прикрыл глаза. Почему то уже абсолютно не удивляло и то, что он делает, как и то, почему в принципе. Разве что только неприятным скрежетом по железке на каких то задворках сознания царапало: это все просто выдумка и самонавязанные жертвоприношения, Кэйа. Тебе бы только в театре утроиться драматические сценки разыгрывать, да чтобы с трагичной смертью в финале и ошеломительными аплодисментами в обязательном порядке. Просто напускные страдания он, Альберих, не любил. И терпеть не мог всякого, кто возносит мелочи и естественные, не чуждые никому, вещи в абсолют, прикидываясь несчастной овечкой с разлагающимся нутром. Такие люди обычно не представляют, как на самом деле смердит разлагающаяся душа. Правда тяжелого стоило признать, что такие люди - это все, и он в том числе. Ведь, право, наверно неимоверно сложно сопоставлять себя, такого знакомого и "необычного" с прочей массой, воспринимаемой как что то совсем уж безжизненное и безликое, социума, дабы грести все в одну гребенку. Это ли не подтверждение абсолютной человеческой субъективности? Если уж сам мозг из базовых настроек выдает ошибку с такими сравнениями. И, сколько бы теория не прокручивалась в сознании на репите, в полной мере, да так, чтобы со всей чувственностью осознать ее, не выходило как ни крути и как ни старайся. Но даже такой факт не отменял вытекающего: чем больше зимы давит на какую то внутреннюю кнопочку с тошнотой, тем правильнее все происходящее. А если правильно, то любимо. Доходило до дурного: не то полюса в сознании Альбериха поменялись так резко, что птицы все попутали направление и передохли, не то изначально где то порвалась струна, что о чем ни пой - теперь лад минорный, но когда до головы доходила вся объективная неправильность, шаткость и болезненность происходящего где то изнутри, его, Кэйю, выкручивало всем наружным до приторного сахарного удовольствия. И, наверно, скажи ему доброжелательный доктор, что он довел себя до истощения и кинул в догонку пачку каких нибудь расстройств, расстройств характера довольно серьезного, сероглазый бы непременно провел час-другой в неспокойной эйфории. Когда то давно он любил называть это "моральным мазохизмом". И, если честно, так же давно он перестал понимать, когда это, в принципе, началось. Он лежал на животе, точно носом в простынь. И совсем не важно было, что так больно и неудобно, что так давит на все и без того наладом дышащее внутреннее, неприятно колется и сдавливает в какую то кашицу. Брюнет терроризировал взглядом полосочки - то, что было возможно разглядеть впритык, не сильно обращая внимание на то, на что он в принципе смотрит. Ведь когда ты смотришь просто чтобы смотрелось, становится вовсе непонятным и беспамятным все окружающее. А Альберих делал именно так. Узелком резко, по больному туго закрутило возле сердца, тяжестью оседая на всем прочем: руки непроизвольно дернулись, кровь застучала по вискам, как по гвоздям. А следом и остальное тело не шибко осознанно перевернулось на бок с мелкой дрожью. Страшно-страшно. Ты ведь не ложишься спать с беззаботным осознанием "завтра" и ощущением, что на сегодня ты "отстрелялся" самому себе? Хэй, хэй, ублюдок, просыпаемся. Чувствуешь себя счастливым? Как будто бы демоны стаей разрывали самую душу - сейчас такую чистую, белую - на маленькие кусочки, как крысы, откусывали своими малюсенькими ротиками, оставляя некрасивые, даже уродливые, но тоже маленькие-маленькие огрызочки и дырочки. Они обездвижили тело, они хотели есть, они кричали и душили его, и так безвольного, возжелав всю его плоть, как и душу - всю и сразу. По ужасному холодным стало быть осознание, что демоны эти - твои собственные мысли. А если и не мысли, то часть тебя самого, эго. Тогда это отражение в зеркале берет веревочку, тоненькую, такую, которой было бы очень и очень больно получать рассекающие побои на коже. Они бы оставляли кровавые полоски и рвали кожу, чтобы красная кровушка кап-капала, выбивалась, прямо таки рвалась наружу за пределы клетки-тела. Кровушка, которая есть чутли не олицетворением самой жизни. Но почему то заместо того, чтобы веревочкой истязать живой труп на куски, оно заносит свою руку и овивает шею, тянет, как гарротой, чтобы завязать красивый ровненький узелок прямо на выпирающем кадыке - тоже до боли. Почему я не дал своему безумию имени? Только будто бы не просто тянет оно, эго, на себя, как цепью или как собачьим поводком, оно оттягивает медленно, изламывает хрупкую холодную шею, чтобы перекрыть кислород одним лишь шагом. На груди отчетливо след от твоего ботинка, мое прекрасное безумие. Он продолжает держать, не оставляя ни малейшего шанса вырваться. Словно бы ребра выламывая, бьет-бьет-бьет. Что вообще это было только что? Счастье секундного порыва? Облегчение от осознание выполненного самоанализа?! Так знай же, сволочь, ты его не выполнил! Хочешь придаться воспоминаниям ушедшего прошлого с "лапочкой" в главных ролях? Прибью - попробуешь. И так это смешно все было! Хлестнуло виной так, как если бы его, Кэйю, отчитывали перед тем, как непременно бы поставить в угол, а он со всей покорностью тупил взгляд точно в пол в ожидании наказания. При том, что всю тягостность проступка он чувствовал, как никогда по-настоящему. И диалог этот самого с собой как приговор в зале суда - черт знает, что вынесут. Только вот его собеседник - это он сам. Он, целостный и нераздельный, поделил себя напополам. Зачем? Не знаю. Так проще. И от чего проще, тоже не знаю. Осознание своего единства с голосом пролетело мельком, так, что уже через пару секунд показалось - бред какой то.       Кэйа сложил руки кольцом у горла, сдавил. Стало так приятно и тягостно. Тягостно снизу, приятно жарко, радостно. А главное что - правильно.