Испорченные вещи принято выбрасывать

***

      И неправильно это. Сзади гремело то тут, то там. Шуршали пакеты, звенели бутылки, глухо прогудела молния. Рагнвиндр старался суетиться как можно суетнее, кажется, а оттого получалось все наскоро и лишь бы как. И ощущение закрадывалось потому такое, что он, Дилюк, решил резче собирать манатки для выезда только лишь оттого, что Кэйе находиться здесь было сложно. Пускай первому и в тягость стало понимать и его и его логику. Вот это одолжение, правда? Али все от банального, такого присущего самому Дилюку чувства вины? Да, Кэйа определенно жалок, как здесь не расчувствоваться, в особенности такому моралисту, как Рагнвиндр. И бесит это тоже. Кто здесь тряпка?       Движения его ровные, скорые заставляли отвести взгляд обратно к стеклу. Подумать только, что он учудил? Лучшее, что было в жизни, да? Омерзительно. А дальше что? Теплые объятья за семейным столом в окружении трех приемных сиротских детишек? Что за романтика?! Но тревога отступала. Мурашками под самой кожей рассыпались снежинки, голой волной снизу прямо по стенке где то изнутри рвались новые нелестные. Видеть его красную копну волос не в моготу. И правильным чувство это было ровно до такой же разливающейся воды по внутренностям. Как воды из проруби или воды из льда. Или воды такой, какой она бывает от мятных жвачек, только не во рту, а в горле. Испытывать ничего правильного и приземлённого отнюдь не хотелось. А коли не хотелось, так и не получалось.       Дилюк очертил на глаз идеальный полукруг по гостиной, подходя к Альбериху чуть ближе. Он видел острые скулы и огибающий их редкий солнечный свет. И видел точь-в-точь также как знакомо поблескивали чужие глаза. – Пойдем, Кэйа, ехать далеко. И где любовь? Где ебаная панацея?! – Ммм.. Можешь уже валить. – Можешь? Блять, что я опять не так сделал? Я даже не знаю. Пальцами брюнет отбивал что то в такт по белой пластинке. Снаружи люди крутились, сновали туда-сюда так, будто бы весь мир оказался вдруг одной огромной музыкальной шкатулкой и все здесь - как те балеринки в коробочках. В неспешном ритме сами вертелись под общую музыку. Невнятную, мутную. О да, она была мутной. Вязкая, она напоминала самое болото, нет, мы не тонем. Мы были под гладью еще с самого начала. Просто в какой то момент дружно закрыли на это глаза, а сейчас в панике, что вот вот задохнемся. И под такой же точно ритм в другой руке Альберих вертел зажигалку. Ярко-желтую, такую, как будто выбивающуюся из общей задумки. Настолько, что даже сейчас она казалась жутко неуместной здесь, в черно-белом тусклом городе в уродливой умершей квартире с не менее неуместным, чем эта самая зажигалка, человеком. – Не трожь меня, – и состояние было такое, будто под самой черепушкой развели чертову баню. – Слушай, Кэйа. Твои эти скачки настроения мне уже по гланды, веришь? – Не, нихуя. – Мы общались, все было хорошо. Так? Я делаю для тебя дохера вещей, так? Я ни в чем не провинился! Что за сцены, Кэйа, еб твою мать?! – Если бы тебя все настолько сильно искренне затрахало, ты бы старался упиздохать от меня как можно дальше, хоть в Арктику,– он продолжал, особенно не вслушиваясь ни в единое слово собеседника. Он, Альберих, и так прекрасно знал, что начал Рагнвиндр. На кой черт после того, как поставил подпись на бумажке, заявлять, что тебя не устраивает товар? – Ты меня слушаешь вообще? Я с тобой разговариваю! – Но ты забрал меня из СИЗО, оставил у себя, потом потащил к дражайшему другу для досуга. И все это при том, что ты в здравом уме и работаешь целиком и полностью на инициативе, – То есть ты такой самостоятельный у нас, ни разу не убился, пока я к тебе не подошел? Да я тебе как вода обезвоженному! Ты даже права не имеешь мне затирать об этом. Вот это я грязь у тебя конечно, сука, а ты - что тогда?! – Не отходишь от меня и даже довольно часто сам начинаешь диалог. Чего ты добиваешься? По твоему все хорошо типа? – Я тебя ненавижу, больной на голову, блять. Ты - чмо неблагодарное. – Ну, повторяй почаще, может, сам поверишь. – То есть по твоему, то, что я делаю - данное?! Думаешь, каждый будет терпеть такого как ты?! – Я думаю, – сероглазый оторвался от окна, – что если бы тебя все напрягало достаточно сильно, ты бы не слова на ветер бросал, а меня. Но нет. Так что.. а знаешь что? Нахуй, золотце. Езжай в самом деле что сам, мученик великий. Обязательно за тебя свечку по приезде поставлю. – В жопу себе свечку поставь, – он рыкнул как то и вовсе не по человечески. Если Альберих перед выездом все равно к нему заявится, он отошлет его далеко, глубоко и надолго, – На проезд иди пососи у мужиков за станцией. Может, опыта на будущее наберешься.

***

      На улице дубак, а единственное, что греет тушу - колючий свитер. А к черту, пусть! Снег отбивает по морозу дико, идти никуда не хочется, но должен по любой, родной. Может, остаться с Дилюком было бы правильно, однако тягостное терпение будто сняло рукой. Рядом рисует узорами зима по лужам, отвечаю, он уже задрал по уши. Знает, если че спрашивает, ответы, тогда задавать вопросы херли? Одному проще. Все правильно!       До станции, честно говоря, рукой подать. Но Альберих нырнул в толпу с другого угла, прочесывая ко двору куда то туда, где обычный люд досуг не проводит. Кто то шепотом буркнет проклятье в спину, я слышу. Че ты пялишь? Да, я про тебя! – Аа.. – гудит будто не голова, а целиком вся толпа. Может, так и есть? – Э, ты че, борзый дохера? – Да, а что? – а еще со стороны где то громкое "хахаха". И расписание что не у транспорта, так у людей? Откуда все эти люди? Кто они? Потеряюсь на дне ебанутого города. Где я? А знаешь, что, Дилюк? Похуй. Золото лучей солнца гладит ласково снег, гадина, глаза слепит. Какая красота, да, только с толкучкой такой тут чаша пока полна. Полна она, полна как чаша нервов, как чаша пива или чаша весов. И не получается вот так, как будто погода отражает все происходящее.       Альберих шел по ярко-радужным лужам, петлял меж старух и мужиков, молясь случаем на редкие таблички с расписаниями прибытия. Такое ощущение получалось, что он ни разу не был здесь таким вот буквально голым, босым. А вообще то обидно, ведь был. Вот же чисто ради интереса пробовал шкуру босяка, только отчего то про него, Кэйю, ни разу не писали книжек, образ жизни не романтизировали, а на аморальные поступки не закрывали глаза. И где справедливость? Целая эпоха ушла. Все очень красиво, да, да, но только вот на проезд и правда не видать. Да и впрямь иди - соси, лишь бы только не к Рагнвиндру! Ахаха! Вот и вся комичность, что же - взять чужой член за деньги в рот честь позволяет, а как поступиться со своими словами, так нет! Боже, к чему этот блядский героизм?! Абсурд! Почему то зашатало. Земля вдруг сделалась по предательски не внушающей ни доверия, ни устойчивости. Брюнет не смог сдержать короткого, но, кажется, по всей своей сути истеричного смешка, раз на него как на прокаженного оглянулась пара-тройка людей. Да ладно вам, не видно что ли - тут и без смешка все понятно! Однако в голову ничего другого не лезло. Это что получается - он сам, Кэйа, признает, что ничего другого так не может? А не прав ли Дилюк выходит, говоря что удел Альбериха..? Шаг прямо, клянусь, лучше под ноги смотреть, лишь бы ничего не подвернуть. А в городе этом отвратительном-отвратительном раз лавочка, два, да на каждой чужая задница, а то и три. Нет, это все на зло? Нахуй лавочки. Что он, Кэйа, сахарный? Не растает. Однако здесь, в таком оживленно-мертвом месте, гнилом и грязном, нефтяном каком то, брюнет выглядел особенно органично. И может правильно, по своему сочитаемо, коли он сам себя не особенно сильно.. любит? Правильно! Прямо как этот самый бензин у дороги. Вот оно. А пусть горит. Гори, умоляю, сгори. – Я не понял, – его, и без того неровно держащегося на своих двух при черт весть чьих молитвах, грубо толкнули в плечо. Толкнули так, что самого Альбериха подкосило и уже через секунду те же руки придерживали его в метре от той лужи, – Ты, еблан, вообще в курсе как оно всполыхает? – Да, – как в фильмах, ей богу, – я с логикой дружу. – А с головой, кажись, нет. "Да, как скажешь, приятель, эй, а тебе случаем отсос за пару соток не нужен?" Хотя нет, дешево как то. Пускай это не клуб, а он, Кэйа, не в откровенном декольте на смене, цена и самокритичность должны иметь четкую гармонию, влиться в друг друга нераздельно и раствориться полностью. А вот бензин в воде не растворяется. – Катись ка отсюда. Россия доброжелательностью не блистала на памяти никогда. И все вокруг отчего то сделалось сплошь серо-синим. Таким тусклым, какими были глаза Кэйи. Хотя может быть, от неба этого монохромного? Худыми казались железные коробки вокруг. Даже не худыми, даже тощими. И почему тощими? Разве металл может быть тощим? Скудным, одиноким. Ах, они все, коробки эти, как на свалке свалены в кучу, отчего ж им быть одинокими? Глупо, глупо говорить о неживом подобно живому. Альберих петлял меж пустых автобусов. Пустых и, вероятно, неисправных, а потому пустых. Сдержать горький смешок тоже не вышло, как и рваный кашель, от которого рвало не то саму глотку, не то где то под ребрами. Ощущение получилось такое, будто бы он и пришел от смешка того. А потому тоже вышел горьким и больным. Не может же он, Кэйа, заболеть в самом деле что? Где находился живой орган станции брюнет, ясное дело, знал, не совсем же дурак он - бродить по пустыне за гаражами в поиске расписания? Обычно так барыг на районах ищут. Только вот чего он искал, сероглазый и сам не знал. Ну, или знал, но понимал донельзя смутно и мазано, пусть и продолжал заглядывать в пыльные стекла по пути.       И за одним нелепым автобусом, с таким же нелепым гардеробом, мужичок стоял, прикуривал. В ярко-желтой рубашке, зеленых штанах-трубах.. Нет, ну если он и маньяк, то до абсурда неудачный. Скорее клоун. Мамочки, клоун-убийца? А будь даже убийцей, страшно, как оказалось, не было ни чуточки. Правда похожим оказался на кирпич. Да, воистину, самый что ни на есть, будто бы настоящий, кирпич. Росту в нем было на голову больше самого сероглазого, а в ширь, небось, вовсе за двоих сойдет. И тем не менее Кэйа еще раз окинул взглядом мрачный пустырь, пустил руку в свои путанные черные патлы, уже успевшие стать грязными и оттого взявшимися некрасивыми комками, потянул до боли, так, что стало капельку спокойней. И были они на вид как нефть. Лужи вокруг, куда ни глянь. Вот он и глянул. Сам тоже, не особенно от них отличался - от волос, а не от луж, наверно, Дилюка он теперь тоже понимал: как здесь не проникнуться и не прогнуться под таким жалостливо худощавым и больным? Ужасно, ужасно. А сударь этот смилуется? Альберих неуверенно перемялся с ноги на ногу, вопрошающе вскинул голову куда то к небу - не против ли боже? Да срать ему, тому боже, с высоты своего космоса! Почему только он, Кэйа, сейчас старается поверить или сделать все, но только не то, что нужно. Аморально? Не совсем. Тогда чего же? Мерзко? А кого это смущало хоть когда то? А Чайльд бы только пинок под зад дал, мол, еще этот уйдет куда.. И был бы прав. – Приветик, золото, – брюнет скоро сократил между ними расстояние в точности до метра и хихикнул, проводя притворно-ласково по "золотой" грубой ткани. Визави не обратил должного внимания - шутит? Кэйа устроился на ближайшем капоте, уже привычно нарочито медленно закинув ногу на ногу, – Хэй, я же с тобой говорю. – Шлюхи в этом городе, да еще и по задворкам? Интересно, – мужичок хмыкнул как то невнятно, что и разобрать сложно - то ли от разочарования, то ли от какой то неясной иронии, – Что ты тут? Я не кусаюсь. – Ну раз я сегодня шлюха, – он наконец то заглянул визави в глаза, – услуги интересны? – Только не говори, что тебе на проезд, – и, столкнувшись своими с серыми омутами Альбериха, особенно неприлично заржал. Да, да, это все конечно забавно, но.. – Я серьезно.       Солоноватый привкус неприятно до сих пор маячил где то во рту. Было бы совсем шикарно, найдись у кого нибудь жвачка. И будто бы в поиске этой самой жвачки, Альберих вышел к оживленной части станции, все еще шаркая по-над забором. Совсем без сил, без нервов. Странно, он же спал. Спал ведь? И если на скулящий, корчащийся в совершенно новом невиданном прежде спазме желудок брюнет мог спокойно закрыть глаза, то на разноцветные пляшущие пятна толпы вокруг себя - точно нет. Ни на такие пятна, ни на чуждые пятна серых металлических - железных? - построек. Просто пятна. Как пятна грязи на светлой рубашке или пятна далматина. И свалены они все, грязные, будто бы здесь не автобусная станция, а свалка самая настоящая. Хотя если смотреть со стороны такой, что такая же точно груда железа на колесах пойдет на свалку в последствии, а работа ее единственная - перевозить из пункта А в пункт В такой же биомусор, то встанет все на свои места как влитое. И почему то совсем-совсем не грустно, что любой биомусор, такой, как эти хомо сапиенс, когда нибудь будет пожран червями в земляной могиле. А может и чего похуже? Только вот и в этот же миг вдруг вспомнилось, что говорит он, Альберих, вовсе не о всех-всех-всех, а обо всех, кроме себя. Разница велика, как у воды и спирта, да все там и так точно, как у тех воды и спирта. И покуда наше эго всегда воспевает нас и шепчет-шепчет, что мы особенные и нуждаемся в возвышенных в абсолют вещах, человек будет биться головой в стену понапрасну. Но тут и кажется, коли все это понимается, то бьешься ты понарошку? Ведь нуждаемся мы все в одинаковых вещах: заботе, любви и шоколаде. Как быть диабетикам? Ужасно! А если и шоколада не хочется? Променялась и забота и любовь на что то, чего и не упомнить. Так и в них нужды выходит, нету? Ай, божечки! Кажется, мягкие стены стали кирпичами. А ведь даже идти потом некуда. Вот приеду я, и что тогда? Общага, Альбедо, конечно! Да.. Ты ведь мне звонил, мол, переживаешь. Нет, ну ты подумай только - я же сволочь. Такие людям не нужны, от таких подальше держатся. От меня и держатся подальше уже все, знаешь? Со мной при возможности рвут любой контакт, от меня же шарахаются как от бешеного. Послушай, ты же сам должен меня уже за три пизды послать, а, солнце? Меня не любят. Ненавидят и шагают смело только изредка на предъявы - боятся? Да и пускай! Кому нужна эта любовь? А не всем ли? Была бы не нужна, не думал б о ней и все тут. Человек - механизм и рассудок его - тоже программа. И ежели есть девиации, то приходится им ужасно, отвратительно. А оттого и книжки про них пишут всякие. Однако стоит ли искусство таковой цены? Не знаю. Но, кажется, плачу ее дорого с самого детства. Может, только кажется. Все мое раздутое эго и ебаный нарциссизм основан лишь на последней соломинке, чтобы не сорваться прямо на дно всему и сразу. А соломинка эта как бы есть и как бы нет ее. Потому что поди найди человека, тест, мерку, систему, да что угодно, что бы сказало тебе, что ты стоишь того, что в себе возносишь. Вот на то и получается: завидно тем, кто на дно не спускается лишь бы почувствовать себя исключительным. А не каждому ли хочется видеть себя отличным от серой массы? И вся она, выходит, от набора пестрых зеленых, синих, красных.. Ого! Вот так открытие! Ведь серый выходит от бездумной мешанины яркого! Но и быть частью его не хочется. Да, очень по-философски как то: серый поглощает все. Наверно все, кроме черного. А значит, какой бы краской ты себя ни разукрасил, проку не будет никакого абсолютно в рамках целостного. И хочется быть частью этого целостного. Однако и нет во мне никакой девиации. Живу, как все, паршиво. С привкусом мяты во рту и во всем теле. И коли мечтать о поломке - наивно и глупо, глупо, как, скажем, инфантильно, тогда каков вес моих стремлений? Вон, еретиков на кострах жгли! В чем смысл их истины, ежели передохли они раньше, чем успели водить проповеди?! Однако ведь есть что то в этом прекрасное, горячее и возвышенное? Сродни сладкой тягучей жертвенности, пускай и бессмысленной. Но смысла вообще нет нигде и не было его никогда прежде. Ведь это слово, как и все прочее, не работает как нужно. Как лево и право, небось? Вот есть оно - и лево, и право, а что оно есть? Условное разделение шара Земли ради удобства? Хоть и Земля отнюдь не шар. А вот встанешь ты, к примеру, напротив кого то и право с левым разрушатся на мелкие кусочки, рассыплются, будто их и не было. Станут абсолютно противоположными, а значит, верно говорить, что они оба исключительно субъективные? Тогда и смысл тоже будет таким, коли существовать останется лишь в голове у меня самого. Только вот странно, что другому человеку такого объяснить будет крайне сложно. Отмахнется, припишет к тем самым, которые еще в белых стенах сидят, которых выгоняют "на погулять" строго по времени и на балкон. Почему так? Все как дважды два, а? Где то слышал, что во все времена скорее садят на кол того, кто посмеет заявить, что дважды два - четыре. Шаг ровно, Альберих протиснулся к толпе, которую по форме скорее верным было характеризовать как очередь. Конечно торопиться и идти некуда, но он, Кэйа, тоже не бездомный обездоленный. А отвращение к окружающим хотелось обнять от его правильности и родимости, да чтобы сразу же придушить. Пускай эти люди жуют меня, этот город что, Иерихон? Ха, нет! Блять, что за шапито? Значимость, тошнота, озноб - жалость. А я, а я.. Сероглазый остановился всего на секунду, спустя ее самую она же перетекла в минуту, а чуть позже Альберих нашел утешение в ближайшей колонне. – Грязное животное, – и для чуть большей уверенности сплюнул все еще от неприятного- мнимо? - послевкусия. Что это? Восхваление своей слабости? Того, что нет ни сил, ни желания брать в рот что то полезнее чужого хуя? А, да, чтобы потом нас воротило от всего вокруг. Ведь это так жертвенно, Кэйа! Ведь это так красиво! Что я творю..? И в этом я отвратителен. Хаха! Правда, мерзко! Почему мне радостно?! Альберих зажмурился что было сил. Нет, не от солнца, его уже не было видно. Рукой до него не достать, а так мысли растекались дальше того, что можно было ухватить, как песок сквозь пальцы. И жест этот тоже был неправильным. Нужно, нужно завязывать. Коли уже у него, у Кэйи, самого смех на долю с презрением вызывало его же поведение, что говорить об остальных? Только вот.. Им не понять, каково.. Каково что? Не знаю. То бишь не знаю? – Эй, молодой человек, – как ни в чем не бывало он отлип от устойчивой постройки, уклоняюсь от ответа. К черту, к черту такие диалоги, – А у вас случаем сигаретки не найдется? – А такой молодой и куришь? На, держи! Валяй, только не игрушки это. – По гроб обязан, спасибо! – вот ведь добрых людей матушка Земля носит, аж не верится. А как может иначе быть? Сделал затяжку, посмотрел на расписание - там, далеко, на самом верху висело. Благо, хвала небесам, хвала долбаным америкосам, зрение не подводило с возрастом, а работало на износ уже двадцать три с лишним года. Двадцать три же? Не помню. Да и нету разницы. Дык нет же, навевает веком так пятнадцатым времен столетней войны, где не каждый грамотей смог хвастать знанием о возрасте. Там еще Жанна Д'Арк горела.. И ведь никто не знает, сколько ей от роду точно было! Воистину, нету разницы. Часы твердили, что до ближайшего маршрута оставалось десять минут, десять плюс-минус. Надо же, сколько его здесь прошатало. И ладно, зато в немом ожидании прозябать не придется. Нужно только билет купить, потом, потом все лучше пойдет. Правда ведь?       На задних сидениях по обыкновению красовались произведения искусства здешней шпаны. Ха, это конечно не Лувр, но и он, Кэйа, не ценитель. Уж тем более что дом его - явно не Франция. Колени неудобно упирались в твердую спинку спереди - на кой их вообще такими делают? - и воздух был каким то тяжелым, мутным. И, даже сделав неоднократный выговор себе в своих выдуманных проблемах, Альберих не мог не подумать о подступающей тошноте, которая почему то как обычно казалась не шибко уж выдуманной. И вот фиг разберет: то ли от воздуха горячего и вязкого, то ли от чего другого. И таким все было, как кисель. А Кэйа терпеть не мог кисель. Помимо заметок юных биологов, видимо, впервые открывших для себя курс за какой нибудь восьмой класс, номерами были разрисованы впадинки и дырки на "потолке". Тени до узнаваемости заманчиво ложились на цифры, играли с силуэтами прохожих за окном, так, то появлялись, то исчезали. Исключительно забавы ради, кажется. И что тут думать: раз оставлено, значит, обзванивать не дурно? Ну конечно, а чего ради еще подобной лабудой маются? Альберих еще в сомнениях прилива какой то пятнадцатилетней ссыкливости рассматривал узоры крыши, прежде чем открыть набор номера и наобум выбранный написать. И, естественно, ответа не было. Наверно, странно, но неужели общество потеряло тягу к общительности? Вон, проститутки, к примеру, оставляют везде где только можно свои контакты, хотя порой и там, где нельзя, тоже. А они что, не люди? Да, да, от скуки и чисто прикола ради стоило бы звонить Альбедо, а не кому то случайному. Альбедо или на край уж тем, кто по вызову и ответит. Хотя денег на них нет. Глупо, глупо. Но веселья больше выходило от случайных звонков, чем от его. Выходит, что ли, что если и утолять потребность в общении, то проще с кем то незнакомым. Совесть типа не гложет? Да что есть совесть?! Бред какой. Стопор для своих целей. Совесть рождается из воспитания, общества и среды. Пусть и без нее мир погряз бы в дерьме по гланды даже больше, чем есть сейчас. Правильный стопор, хороший. Только наверно неправильно, что кто то возводит ее наличие как единое и неоспоримое, что то вроде аксиомы, столь же устойчивое, неопровержимое и применимое ко всему. Глупо, глупо. И люди такие или узколобые, или слепые. А ведь многие путают понятия. Но это и естественно. Нету в этом ничего дурного, просто так сложили механизм. Как и нет ничего ужасного в осознанной манипуляции и херово выраженных эмоциях, особенно тогда, когда вещи воспринимаются как что то одинаковое, как что то вроде программы. И человека так же можно.. Нет, не важно. То, что аморальность - чутли не грех, правильно что думают. Их тоже несложно понять. Да так или иначе, какая к черту разница. Вина же есть совесть, значит, я не психопат. Правильно? Ведь Альбедо слушать сложно, потому что есть за что угрызаться. И извиняться - уму непостижимо. Вот что противоречит всему разумному. Проще каяться и рассыпаться в щепки перед бомжом у станции, коему ногу нечаянно придавили. Значит это просто оставит ощущение прощенности. Аяяй, но какая в конце концов разница, коли облегчение есть? Эгоизм чистой воды, да, и дела до этому никому нет. Я же человек, это естественно. Кэйа еще раз огляделся вокруг, с удовольствием подмечая, что автобус точно пустует. А следом развалился во весь задний ряд. И засыпать тут, верно, проще получается. Странно, ведь условия хлеще диванчика в квартирке? К черту! Да на полу вырубает всегда лучше, чем в постели. Так вот в чем мудрость этих азиатов? Брюнет закрыл глаза. И как всегда, по обыкновению, просто чтобы со спокойной душой проваливаться к Морфею, прежде несколько минут, до поры пока мозг не стал закипать, отыграл на совесть в слова.