Испорченные вещи принято выбрасывать

– Алло? – Кэйа, черт тебя дери! – динамик будто бы разорвало изнутри шипящими и ломающимися криками. Альберих болезненно поморщился, оттаскивая телефон от уже травмированного уха. Тут же увидел номер звонящего - Альбедо. А, ну ясно все. – И нехер так орать, угомонись, – пришлось переложить телефон в другую руку для, соответственно, другого уха, – ну не брал трубку денек, чего истерики устраивать? – Денек?! От тебя хуй, а не признаки жизни двое суток, а до этого известие, что ты за решеткой, – блондин выждал многозначительную, по его мнению, паузу, прежде чем продолжил, – ты где вообще? – Ты мне мамочка, чтобы я тебе отчитывался? – Будь я твоей мамкой, Альберих, я бы еще спросил с кем ты и жрал ли ты сегодня. – И не притворяйся, будто тебе не интересно. – Я знаю, что ты с Рагнвиндром и что ты, естественно, ни крошки в рот не взял. Я.. – Я взрослый человек, блять, ты стебешься? Почему я должен тебе расписывать поминутно где меня носит? И нехуй ко мне в рот заглядывать. – Я беспокоюсь о тебе, придурок. – Так успокойся. Что тебе нужно? – Когда ты вернешься? – Альберих притормозил на своем ходу. Снег показался уже не таким интересным, но только что подувшим ветром из головы унесло, кажется, каждую мысль. Завтра? – Через пару-тройку дней, лапуль. Ты только не беги в ментовку, меня не похитили, – и ловким движением наскоро сбросил звонок. Однако стоит считать - подвиг, что он, Кэйа, вообще соизволил его принять. И дело не в мнимой короне на голове, наверно, просто иногда хочется отрезать себя от всего остального мира и остаться одному-единственному. Что уж говорить о добровольном выходе в сеть?       Возвращаться удобно было через ту самую автостанцию. Так уж вышло, что дабы проложить маршрут до магазина, им с Дилюком понадобилось пройти на глаз около двух остановок, впрочем, не так уж далеко. Но чесать через лес сейчас не стоило, так что оставался выбор: либо наслаждаться мертвописными пейзажами, блуждая в парке, который и на парк то похожим не был, либо с небывалой завистью рассматривать длинные автобусы рейсами до родного города покуда нужный подъезд не станет виднеться. Такие длинные автобусы Альберих как то случайно назвал лимузинами для бомжей. Хотя случайно - сказано довольно с натяжкой. Не кличут ведь случайностью, когда слово напрочь с головы вылетело?       Домой завалились уже совсем под ночь. Те две строчки из "отче наш", впрочем, только их Альберих и знал, он повторял по мере медленного, но верного подъема по лестнице. И даже не от дивных ощущений на лестничной клетке, нет. Просто смерть как хотелось преступить порог и вдохнуть полной грудью, едва заслышав чужой храп. Но, увы, то ли бог воистину немилостив, то ли он счел Кэйю недостойным, коли тот не клал душу жертвой кресту, то ли его попросту нет в общем и целом, но Крис не спал. И тут уже сам брюнет невольно задумался: как это так то вышло, что он возненавидел буквально почти незнакомого человека? На ум сразу приходят эти пытки яствами, постоянное откровенное навязывание и, вроде бы, все. А нет, еще его извечная жертвенность с палками под руками, липкая грязь, неопрятность и шаткость, которые уже напрочь повязались с его образом. Но все равно в глазах Рагнвиндра это выглядело с пальца высосанным, как же он может не понять? Неужели у него не вызывает такое отторжение все существо этого коротышки? – Слушай, Кэйа. Мы не любим в других, что чуем в себе, – Дилюк открыл рот едва повесив куртку, – Может, ты так душевно ненавидишь Криса, потому что сам на него в чем то смахиваешь? – сероглазый от отвращения поморщился, проклиная на чем свет стоит. Вот не давайте Дилюку возможности в потуги подумать, у него из рук вон плохо получается. – Ты когда молчишь помилее выглядишь. Будь заечкой, не порть мое впечатление о такой милой мордашке своими омерзительными грязными словечками. – Я тебе не заечка. И прекрати, это звучит поотвратней моих "грязных словечек", слишком по пидорски. – А, ну да, ты у нас теперь по бабам, прости, зай, забыл, – упоминать на каком слове был сделан акцент будет несколько лишним, – Хорошо, давай на пальцах: он агрессивная навязчивая сучка, которую хлебом не корми - дай побыть бедняжкой из за сломанной ножки. – Ты сейчас разве не о себе? – Знаешь что такое маленький Наполеон? – Тортик за сто рублей минимальной граммовки, блять. В широком коридоре показалась чернявая макушка, слегка покачивающаяся сама по себе. Стоял он, невысокий, совсем без костылей, опираясь на одну только голую стенку. Почему обоев там так и не появилось за все время существования квартиры - загадка та еще. Однако от истерзанной временем краски, казалось, исходил самый настоящий холод вдобавок к довольно халтурному отоплению. А полы, ясен пень, не были навороченными так еще и с подогревом. Стоит благодарить мироздание за наличие покрытия вообще. Так вот, Крис этот здесь не выказывал ни намека на замерзание. Босой, в одной помятой пижаме, по своей жалости напоминающей и имевшей право состязаться только лишь с зеленой настенной краской. Было в этом тоже что то такое жертвенное, что еще больше заставляло Альбериха прожигать хозяина этой квартирки взглядом с большим раздражением, чем минуту назад. Но с меньшим, чем в минуту последующую. – Не стоило идти никуда так поздно. – Как же? Ведь тебе уперлись игрушки на елку. На косую, еб твою мать, елку. – Кэйа! – Что?! – брюнет отбросил пакет куда подальше, кажется, в угол позади. И, особенно не церемонясь, прошелся глубже, в их с Дилюком на сегодняшнюю ночь "спальню". Такую, которая по задумке являлась гостиной, но в силу малоподвижности и густонаселенности в жилище потеряла свою первоначальную функцию и смысл. К слову, возможность разбитых елочных шариков сероглазого не волновала абсолютно и бесповоротно. Но к счастью или сожалению, все там было пластиковым, что тормозило такую прекрасную возможность развития событий. Приятный полумрак сейчас очень кстати врезался в глаза. Кажется, будь здесь праздничные огни, Альберих бы непременно их все снял, побил, выкрутил, сломал, да все что угодно бы сделал, лишь чтоб избавить себя от противного светлого и яркого. Тогда Рагнвиндр включил все лампы в комнате. – Елочку свою ровненькую украшать надобно при нормальном свете, – он показательно небрежно, но лишь видимо, докинул побитый жизнью пакет с его содержимым на ближайший маленький столик, – почему, думаешь, мамочка запрещала читать в темноте? – Если хочешь побыть моей мамочкой, придется встать в очередь. – И даже не пошутишь про то, что мамку твою все знакомые перетрахали и быть ею не так уж завидно? – Боже, заткнись, – брюнет сначала окинул взглядом все помещение. И только тогда, когда убедился, что телевизор в соседнем работает не от балды, смог спокойно выдохнуть и потянуться к коробкам. Там была всего пара, где хаотично неопрятно накиданы маленькие шарики. Разнообразием они не пестрили, всего то два цвета: синий и серый. Впрочем, видеть никакие другие и не хотелось. И елку видеть не хотелось. К черту елку. Своя она что ли? Нет своей, не наряжаем. – Оставь подарок, пусть сам берется. – Обломишься? – А у самого руки отсохнут? – Альберих легонько пнул игрушку, так, чтобы она отскочила от стены. Такой же скучной, как она сама. А шарики те были недоделанными, нитки все выпотрошены, блестки обсыпаны. – Вот же оплошность, гляди, тут руки у кого то растут из пизды. – А у тебя откуда? Вот теперь сиди и ебись с нитками и шарами. Больно надо мне маяться этим, – Рагнвиндр бросил на стол остатки мишуры и пошел куда то в спальню, может, к Крису. А хули надо? Кому тут, по вашему, всрались елки, своих, что ли, мало? И дом этот отвратительный, как за душу берет и высасывает радость, а гниль ползет вниз. Только, кажется, не было ее. Ненавижу эту грязь, надо бы стакан водки на глотку. Не пьет ли этот пиздюк? Да как же не запить с таким домом, чтоб его.. И Кэйа пошарил по полкам в соседних комнатах. Нашлись три бутылки на кухне, наверно, кто то против чужих запоев. А ему то что с этого? Хочется все забыть и не возвращаться никогда боле. И к Дилюку не хочется, он сам такой же, прям точь в точь как эти стены - дотошный, убогий, вот бы для какого-никакого равновесия отсасывал где надо, не то паршивый дементор выходит. Ну а как же, он у нас чистокровный принц, до чужого члена не снизойдет, это ведь надо приклонить колени вниз. Вот чего я никак не пошлю его? – Какого хера ты творишь?! – кажется, или с такой фразой он уже врывался куда то? Ха-ха, а не в мою ли жизнь? – К чему кипиш, друг? – Ты откуда пойло достал? – А я фокусник. Хочешь еще покажу? – про волшебные палочки шутки - детсад. Ой, точно, он же алко не выносит! Надо бы плюхнуть ему пару рюмок, может не так под джентльмена скосит?! Бесит, тварь. – Ты не дома, чтоб пить! – А че это? Я на работе? Да, ладно, я пью и на работе! Хаха! К черту тебя, гандон, – голос - предатель. Не басил, не хрипел, а только срывался, как будто в глотку только что член совали. И Кэйа срывался. Не странно. – Заткнись! – Вы хера орете?! – А ты хера с себя героя корчишь, а?! – Давай ты мне еще посуду разъебошишь?! – и только сейчас красноволосый предусмотрительно встал к шкафам. Наконец то у милипиздрической квадратуры появилось преимущество. Как вся эта дрянь началась? – Да я не против. Тебе же это дерьмо не сдалось? – Откуда пойло, блять, Кэйа? – Это его пойло. – Ты.. – его маленькое личико скривилось в гримасу самой настоящей ненависти. Интересный опыт, наконец то это не пай-мальчик, ну? – Ты обещал не пить! – Я пью?! Она закрытая пылилась хер весть где! – Пизди больше, коротышка, – теперь на одного мужененавистника больше? Рагнвиндр вперся горящими глазами в серые прямо напротив. И фиг поймешь: от злости аль от любопытства, – А, тебе реально интересно? – Альберих отхлебнул от оставшейся водки, – В этом доме несколько нычек. Вытяни руки. – Заткнись. Если до того крики срывались и падали, то сейчас зашипели как динамики. Голос в край порвался. Да у четырнадцатилетнего пиздюка будут связки постабильнее! – Ахаха! Али тут Крис у нас милый парниша? Может хватит?! Дотошный до дрожи, ниче не поможет, ты меня по гланды затрахал! Такой славный? Блять, это самый жалкий малый! – Как ты назвал меня?! – он сам за ненадобностью опрокинул тарелку на пол. Мытую недавно, самим Дилюком, кстати. Для привлечения внимания битый фарфор - штука прекрасная. – Кто в вас, ублюдках, мораль отключил?! К черту моральные принципы! – тот же красноволосый, кажись, начинал заражаться этим нездоровым хохотом Альбериха со стороны. Все это походило на что то вроде сна, ну, или на вскидку кошмара. Не привык Рагнвиндр к истеричным сценам, ну надо же, – Вы издеваетесь?! На кой хер мне ваши войнушки с накалом?! – Ты сам, блять, поехал. Взял блядство с приветом, – Крис кивнул в сторону притихшего Кэйи, – не предъявляй мне!       Дилюк не был из тех, кто за чистую монету принимает "светлую" сторону медали человека. И ни наивности в нем, ни явного доверия направо и налево тоже, к слову, не было. Вообще казалось, что он не доверяет никому совершенно. Построил себе высотную башню и возвел в абсолют свою неприступность, воистину как принцесса в замке. Тогда правда интересно: это он так демонстративно пассивно-агрессивно ждет своего принца, дабы скинуть свои патлы с окошечка или просто размазывает по стене сопли своего одиночества? Ну, в первом случае хотя бы есть оправдание его редким визитам к парикмахеру. С Крисом, фамилию которого Альберих и знать не хотел, те двое были знакомы явно давно. И по рамкам времени достаточно, чтобы он, Кэйа, не интересовался таковыми вещами в отношении Рагнвиндра. Только тут уже вопрос памяти: не интересовался оттого, что знакомыми они общими были тучу лет тому назад, аль оттого, что образовали они свой союз относительно недавно, чтобы сероглазый плевал с высокой колокольни и на этого засранца и на брата.       Ночь близилась. Они и разбрелись так по углам. Правда совсем не важно, что угол Дилюка и Кэйи на сегодняшнюю ночевку был общим, все таки в разговорах на повышенных тонах есть неоспоримый плюс - выматывает. А уж после этого и накипь на второй план уходит, потому становится по вялому легко на душе. Легко и грустно. Потрясающее чувство, если быть честным. По своему правильное, гармоничное такое. Кажется, что становишься таким добрым ко всему-всему миру, а главное - в голове снова и снова дым-дым-дым. Совсем не помнится ничего, что же там на кухне той было? Стой, мне же похуй. К черту этот липкий дом.. Грязный район. – Кэйа.. – а этот Д'Артаньян подхватил привычку снимать резинки в волос. Верно, нахуй они? Баба что ли? Сидит при свечах, тоже жаркий такой. Желтым мягкие черты обводит, тени вырисовывает. Обычно бледное лицо, а сейчас что? Руки, глаза будто горят жарким огнем. Как тот, что как раз светит. Горячий, пустой. Курил снова, придурок? Голос глухой, весь от и до прокуренный наверно. Или от криков сорвало? Хочется взять красные патлы твои, намотать на кулак, только никак не разберусь - вырвать или оттянуть до боли? Смотришь? А посмотришь, как я тебя оттрахаю? Тварь, бесишь прямо как этот дом. Роешься в сумке? Зачем? Ты у нас и сам гандон.       Мысль болезненная промелькнула: может, вместо смазки воск этот взять, чтобы само нутро обожгло? Такой себе способ согреться. Опасно и мерзко. Слушай, любишь ходить по краю лезвия, солнце? Нахуй медицинские праведности. Хочу, чтобы тебе сегодня было больно. А потом что? По врачам, как по шлюхам в попойке? – Хочешь обжечь меня? – Выжечь нутро. – Оно не поможет, ты противовес. Холодный, как льдина. – Ты против? – Боюсь, не совсем эффективно. Да ты че бля, глотнул пару капель? – Заюш, я у тебя на глазах вылакал с горла пол литра водки. Не знал? Забудь, откуда познания? – Ахах, что бля? Это схуяли я снизу? – Альберих заткнул его, прижав мордой точно в простынь. Что за романтика постельной драмы? Брось, успокойся, друже. Ты заслужил быть сегодня сукой. Кэйа навис сверху, все еще не разжимая ладони с чужих волос. Второй потянулся к ремню, о нет, если эта куколка не пригодна для другого рода вещей, стоит просто отрезать пути к сопротивлению. Движения - опыт. Брюнет легко перебросил кожу, больно сворачивая чужие запястья. Бледные, как смерть. Вот это шутки природы: разве не он, Кэйа, изнутри источающий заморозь, должен в равной степени повторять снег и кожей? Бляшка нещадно впилась как будто нарочно куда то у вены. Да как так? Полицаи не крутят так знатно. Уж лучше наручники, блять. – Ты себя так прикуй к кровати. – Попизди, найдем щас и кляп те, – он не нашел. Не искал. А правда что - нафиг? Сероглазый отпустил локоны. Может, в этом движении даже была какая то нежность, обычно не присущая ему, Кэйе. Показалось? Брюнет стянул ремень потуже, к изголовью будто клеем приделал. Да, показалось. Окна свидетели - ночь рассек глухой удар. Пусть теперь звезды смотрят, как бледное личико красят пощёчины. А ведь правда, что в Альберихе садистские нотки прорезались? Свечи гадки. Делали стоические слезы прекрасными, сладкими. Возносили обиду и боль в красоту, что в этом правильного? Все равно, знаешь ли, золото. Где то внизу наконец распалялось тягучее как то по тугому. Ахах, али чувство это просто стало чуждым? Почему мне так жарко? – Падаль. Вот Дилюку было больно. Ну что же? Насрать. К черту заботу о партнере. С таким же успехом я мог бы оттрахать кровать эту, да что там, даже боле. Хотя нет, обидно выходит. Такое прекрасное страдание ничто неживое изображать не станет. Альберих обломился в какой то момент. В паху свело от мутного удовольствия до боли. Запах плавленного воска заполнял каждую клеточку легких. Запах пряный, тоже мутный. Все вокруг почему то сделалось тяжелым, горящим. Неправильно. Время встало. Просто в момент какой то стрелка на часах ход потеряла. Сероглазый припал к чужой, еще не тронутой спине. Раскаленной, как пламя. И волосы красные туда же, в полымя. Потом укус, ставший багряным, синяк, засос. Уже не девственная шея? Что ты скажешь своей суке, братик? Что ты скажешь, обводя взглядом синяки от ремня, пряча кожу свою, уже не прекрасную чистую, от ее по-другому серых глаз? Что тебя позорно отымела.. Как ты говорил? Шлюха? Альберих грубо засунул пальцы в чужой рот, толкая их как можно глубже. Дерьмо, а не замена. Снизу Рагнвиндр рыкнул как то зло, очень похоже изображая обидку. Брось, брось, тут театр одного актера, не мешай. Кэйа бесцеремонно надавил на плечи. И тут огненные свечи повторили форму красивой оголенной спины, уводя руки, затем лопатки и до самого конца в тень. Тоже мягкую, гибкую. Сам рельеф мышц мог бы свести с ума, только вот.. За красивые глазки, говорят, наказание не отменяют? Брюнет явно решил пренебречь всем щадящим, когда начал с двух пальцев. Дилюк тихо крыл матом, большего груза, увы, казалось совесть не поднимет. И только чтобы упростить ощущение себе, он выгнулся в пояснице. Тут что, каждый сам за себя? Потрясающая война. Уже так же бесцеремонно толкаясь внутрь, тоже грубо, тоже больно, дыхание сперло к черту. Кэйа впился ногтями в ту же спину, прошелся другой по ребрам. Царапал, казалось, до крови. Потом ключицы. Тоже кровопролитная она, война, оказалась. – И что же ты скажешь своей даме? – Заткнись. – Ты все никак не пошлешь ее..– в сахарной улыбке рассыпался он, Альберих, втрахивая кареглазого в матрац с темпом более быстрым, чем последний смог бы хоть выговорить ответ.       Вырубался Дилюк всегда быстро. Кэйа чувствовал утробное урчание краем уха. А если сказать точнее, слышал, и разобрать, то ли его это, то ли где то извне корчит кого то и подвывает, становилось пугающе сложно. Он не был голоден, не ощущал и малой толики той боли, что должен испытывать голодный человек. Может, он просто привык? Тот образ жизни приелся настолько сильно, что разобрать, сыт он или голоден, больно ему или приятно, тошнит его от недостатка пищи в желудке или от переизбытка, стало на грани невозможного и особенно затруднительного. И засыпал Кэйа всегда тяжело. Как того было не видно раньше, разберет, в общем то, один только черт. Да и то уверенности в этом особенной не было. С соседней комнаты, спальни Криса, будь он уже трижды проклят, доносился шершавый шум коробки телепередач. А дверь эта сволочь открыла еще минут сорок назад со словами, мол, не люблю, когда комнаты закрыты. Да будь ему пусто! Сто пудов, лишь бы подгадить. А этой самой несчастной дверью Альберих до сих пор душевно не бахнул, чтоб аж полусдохшие стены рухнули, только потому, что тогда масштабного выноса мозга персонально от крашеного мудака рядом не избежать. Спасибо, ресурсы на ближайшее время с вечера кончились. Но очень убедительно грозились вернуться каждый раз, когда брюнет закрывал глаза и пытался нагнать сон, только вместо спасительной пустоты падал в чьи то приглушенные возгласы и песни. Да он реально на голову больной, если смотрит и засыпает под такое. Пытался минут пять - по ощущению тридцать пять, пытался десять - понял, что бесценные минуты канули в лету, покуда даже осмыслить суть человеческого бытия оказалось непосильным с такими раздражающими факторами. Психанул. Если инвалидушка посмеет что то вякнуть и предъявить, придется повторно ему наведаться в травмпункт. Сероглазый встал с кровати, тихо, стараясь не задеть ни коим образом Рагнвиндра, что, впрочем, смысла не имело никакого. Ведь даже устрой тут кто нибудь бомбежку и объяви конец света, он бы не шелохнулся. Вот что значит отдаться целиком и полностью, а не ваша чувственная трепетная болтовня. Пусть и насильно как то. Не суть, в общем, совсем. Альберих тихо прикрыл дверь, на пути послав подушку в далекие дали. С ней шею свернуть можно, честное слово.

***

      Утро началось насильно. Его никто не звал, оно само ворвалось в пучину спасительной тьмы с обратной стороны век. Ворвалось подушкой куда то в висок. – Ты какого хера творишь, блять? – поразительно, наверно, но даже в отключке его подсознание превосходно выполняло роль сознания и вполне естественно находилось в несколько шоковом состоянии. Брюнет нехотя разлепил сначала один глаз, – Что это? – У тебя упала подушка. – Невсраться ты великодушный, – хотелось сначала сложиться гармошкой от подступающего смеха, а потом выдавить глаза визави. Ну, в отместку за атаку света по серым омутам Альбериха и прогнанный сон. То есть он, Дилюк, на полном серьезе встал, осмотрел комнату, увидел у самой двери чертову подушку, – Кэйа уже на этом моменте мысли рассматривал сонное недоумение красноволосого, – сидел, соображал. Сообразил, придурок, не в ту сторону, что она, видите ли, упала. А ему, Альбериху, бедному и несчастному суждено стало мучиться без нее. Ну, ведь раз судьба распорядилась отобрать дары божьи, сделать тут уже.. нечего. Бессильны мы, жалкие человеческие создания, против воли небесной. – Лапуля, – Альберих расплылся в сахарной улыбке, такой знакомой, омерзительной, – Скажи, ты сильно широкий? Дилюк заторможенно сморгнул подступивший сон с очей, прежде чем ими же попытаться проделать в брюнете новую дырку. Впрочем, реакции он не выказал никакой абсолютно. Как и ответа на вопрос. Просто понять, что именно бормочет себе в подушку Дилюк представлялось возможным с тем же успехом, как если бы Кэйа открыл научный трактат на китайском и со всей серьезностью попытался бы вникнуть. Видимо, до не особенно разумного Рагнвирдра дошла та же мудрость, поэтому подумав с минуту, он как будто нехотя перекатился к самому краю, повязав брюнета всеми конечностями и что то мыча уже в него. – Так и проходят метаморфозы в упырей всяких, – за что сероглазый получил очень красноречивый укус в плечо. Убедительно. И в этот же самый момент Кэйе показалось, что здесь и сейчас Дилюк - определенно одна из самых лучший вещей, что происходила с ним за всю его жизнь. Солнце кутало ярко красные локоны в свои лучи, делая их донельзя какими то по-волшебному красными. Будто бы изнутри такая, казалось, непримечательная вещичка, светилась, больше походя на волшебные зелья из пробирки, как в сказках у старых колдунов. И правда, его кудряшки - буквально верх очарования, как такое можно хотеть вырвать к чертовой матери? И он, Альберих, еще бы поднял руку на подобное. Отвратительно. Вырвать бы себе руки. Сероглазый выдохнул скорбно, кое как вырываясь из цепких пальцев - Дилюк напрочь впился чуть повыше талии, а сейчас, лохматый, недовольно корчился.