Испорченные вещи принято выбрасывать

      Ой, ну и к черту, что, другого придурка не найду?       Все окружение будто насмехалось над одинокой фигурой Альбериха среди пустынной улицы. Подумать только, этот мудак выбрал самое тихое и неоживленное место только для того, чтобы порвать с ним, с Кэйей. Вокруг не было ни души, что же, Дилюк хорошо постарался. И наверняка при этом заботился только о своей безупречной репутации. Альбериху не было больно или страшно. Он сам чуть удивился, но все, что он испытывал сейчас - это злость. Небезосновательная по его меркам, к слову, злость. Так ещё и холод лишь подкидывал в печку дров, кстати печка сейчас бы не помешала. Ну, парень попытался взять себя в руки. Как же он бесился со своего собственного недо-психоанализа. Все привычные стадии на лицо: вот, сейчас он уйдёт в слепую ярость, потом подпустит к себе отвратительно близко чувство вины, начнёт отрицать его, а в итоге снова погрязнет в самокопаниях и будет потихонечку, будто нарочито медленно убивать себя изнутри. Вскоре сорвётся и "привет, запой." А потом снова придёт Дилюк. Нарисуется, красивый, в дверном проёме, как обычно фыркнет на мерзкий, по его мнению, бардак в комнате и примится приводить своего непутевого сводного брата в чувства. Опять опять опять, сложно сосчитать сколько на самом деле раз повторялась эта мантра. Можно сказать, это стало болезнью Кэйи. Болезненной привязанностью к этому мимолетному, такому драгоценному чувству искренней важности, которое он испытывал, когда Рагнвиндр тормошил его за плечи, тащил пьяного в ванную, а потом долго-долго шёпотом, таким тихим, оттого интимным и еще более задевающим, раз за разом повторял успокаивающие извинения, гладил по голове, обнимал. От этого на душе становилось тепло-тепло, так что за такие минуты Альберих был готов столь же часто испытывать неподдельные боль, пустоту, отчаяние и одиночество, хотя и находил откровенно ложное спасение в алкоголе. Он сам это понимал. Даже перестал быть уверенным, что не он сам толкает их отношения с обрыва лишь затем, чтобы снова дать им повод склеиться по кусочкам. Сложно сказать, когда эти кусочки последний раз были чем то целостным. Слишком много воды утекло.       Зима, ветер, холодно. Аптека. Далеко уйти в себя не дала память, которая, признаться, порядком пропитый мозг в последнее время подводила все больше. Альбедо просил купить бинты. Что же, все вещи имеют свойство заканчиваться, особенно когда твой друг промышляет самоистязанием в физической форме. Заботится о своём здоровье, бинты ему, ишь. Под тихие благие маты Кэйа начал рыскать по своим карманам в поисках хоть какой то копейки. С деньгами последнее время было туго. За философом-торчком, значит, будет должок. На наркоту он всегда ж баблишко раздабудет, значит по счетам платить не обломится. Пересчитав дрожайшие сбережения, парень поспешил к маленькому зданию с горящим крестиком в качестве вывески. Через дорогу было, не шибко далеко. Хватило и на спирт. Чистый, медицинский, хотя от счастливой жизни накидаться другим спиртом Альберих был не против, но говорят братву на тёлок не меняют, а значит и все выливающееся из отношений с этими "тёлками", тоже. Не хватало чтоб заразы занёс, чертила.       Всю дорогу до общежития Кэйа старался смотреть на все. И вовсе не за тем, чтобы отсрочить мысли о своём любимом-ненавистном сводном брате. Он с нескрываемым интересом засмотрелся на луну просто потому, что Джинн просила научиться его видеть красоту в мелочах. Не зацикливаться на плохом, а примечать, например, как красиво колышутся листья на ветру.. Которых нет. Гниют там, где нибудь, под снегом, под ногами. Сам не зная зачем, он с чувством разрушил ближайший сугроб. Остановился, посмотрел туда: и правда, до отвращения коричнево-желтые мокрые листья, уродливо скрючившиеся и сбившиеся в кучки, они там есть, под снегом, под ногами. Посетили голову жалостливые мысли. Словно листья эти вовсе не просто листья, а самые настоящие живые листья, убитые, высушенные без остатка и брошенные страдать от вечной неглушимой боли, будучи уже неполноценными, не прекрасными. А потом их смачно облили какой нибудь неживой водой, как будто в попытке придать мертвецам былую красоту, тщетно попробовать сделать их заново совершенным. А они от этого только хуже стали. И вообще, вдруг вода обидится, что её неживой назвали? Может она очень даже живая, не все же вокруг - листики, может она кому и поможет, зря чтоль её живительной называют? Разве может быть что то неживое живительным? Не хочу извиняться перед водой какой то, что мне до неё. Тьфу, а ведь говорил мне Аякс, что Альбедо на меня со своими философскими замашками плохо влияет.       В этот же момент на душе у Кэйи начали скрести кошки. Силясь прогнать ещё один источник для самогнета, он заново уже в который раз сказал себе ни о чем не жалеть. Эти слова - напутствие - были чутли не самым полезным в его жизни. Хотя и жизнь его не сказать, что отличалась особой полезностью для кого либо вообще. Да что там, из всех близких у него остался разве что Альбедо, с которым он связан слишком туго, чтобы развязаться. Помрет один, помрет второй. Хотя сторчаться они и в один день могут, учитывая их образ жизни и коктейли из волшебных препаратов. Джинн Кэйа никак не признавал всерьез. Она вроде как есть, вот тут, сидит, переживает вся из себя, потом раз и нет её, погрязла в учёбе с головой, переодически выныривая походу лишь за тем, чтоб воздуха свежего глотнуть. Да и не нужна она ему, Кэйе. Ему вообще никто не нужен. Сам как нибудь справится, а если не справится, то сам. Не для того его роза цвела, чтобы переживать из за каких то там богатеньких успешных крашенных мудаков, белобрысых проблемных несостоявшихся учёных-художников, дурных девчонок трудоголиков и прочих всяких.. Он вообще самый пиздатый, а пиздатым не положено считаться и думать о такой челяди. На секунду Альберих сам опешил от такого самовнушения, а чуть позже придурковато улыбнулся мыслям. Ему доставляло какое то мутное эстетическое удовольствие то, каким его видят окружающие. Ему нравилось доносить всем саму суть сволочности своей личности, пускай даже если это ложь. Ложь себе, ложь кому то, да какая разница? Может и не ложь вовсе, кто его знает.       Наконец то перед глазами ясно замаячило здание общежития. Казалось, на встречу со своим "временно-бывшим" приходилось идти гораздо меньше, ну и ладно, Кэйа прекрасно знал, что просто казалось. Да, он жил в общежитии. Как и многие учащиеся в универе. И вовсе нет ничего ужасного в том, что взрослый дяденька вместо того, чтобы отрабатывать на своей заслуженной высокой специальности пошёл в пусть и не худший, как он сильно хотел, но универ. Дилюк не дал. Может и хотел в сердцах, но не позволил. После смерти отца, которого Кэйе запрещено называть отцом каким то напыщенным братцем, дети сильно поссорились. И совсем не важно, будь причина во внезапно обострившихся чувствах Рагнвиндра после инцидента или в длинном языке Кэйи. Дилюк решил порвать со всем и уехать в другой город, а Кэйа.. А Кэйе было глубоко плевать с высокой колокольни. Странно, наверное, но в то время он как раз и смог убедиться в черствости своего сердца. По крайней мере, он старательно втирал себе это в голову. Он психанул. Самостоятельно вставляя себе палки в колеса, он осознанно душил свое прошлое, с удовольствием, кажется, причинял себе боль, сигал в саму бездну. Наверное, Дилюк был бы не против, умри Альберих где нибудь на улице. Без корма и крова, без теплоты и заботы, он сам упивался своим горем. Но Рагнвиндр видимо решил, что дать ему так просто сдохнуть будет слишком гуманно, поэтому тянул его со дна ровно до того момента, пока не смог со спокойной душой швырнуть на порог этой шараги. Ни плохо ни хорошо.       Долго Кэйа поднимался по лестнице. Словно нарочно растягивая шаги, он засматривался на пошарпанные полусгнившие доски, на удивительно большие немытые окна. Кажется, на этой неделе снова отложили уборку, интересно, за этим следит здесь кто то вообще? Помялся у двери минут пять, потом ещё пять, потом десять, устал стоять, присел. В нос ударил едко-сладкий, приторный, уже ставший неприятным, запах. Опять этот учёным себя возомнил, снова муть какую то наводит. Почему то Кэйа не торопился вваливаться в комнату к своему сожителю. Похоже, обдолбанному другу он предпочитал сегодня стенку напротив. А что, стоит себе, молчит, спокойнехонькая, ты её раз ударишь, два, а она тебе ничего в ответ. Хотя нет, было б так с людьми, Альберих бы уже повесился. До того скучными казались бы ему люди. Ноги затекли, наверно уже все тело его просило сдаться в этой негласной, не пойми откуда и для чего взявшейся войне с собой. Уставший вдох, парень только успел потянуться за ручкой, ему открыли сразу же. — А я ждал тебя. Тут, у двери. Успел подумать, что ты вовсе не почтишь своим присутствием наше общее скромное ложе, — у Альбедо был тихий немного хрипловатый голос. Он не был недоволен или наоборот, не давил идиотскую лыбу. Он никогда таким, кстати, не был. На памяти у Кэйи этот алхимик, коим его прозвали, излучал собой непоколебимое спокойствие, а когда вы оба угашенные в нули, это вовсе завораживало. Наверное, будь способен сероглазый влюбляться и любить, он бы неприменно запал на такого, как этот наркоман. Но, к счастью или сожалению, Кэйа был горазд лишь на изломанную губительную привязанность и использование, по его же словам. — С тебя три сотни. Я ходил в аптеку, взял, что ты просил. И кончай тут эту дрянь курить. — А я не курю, друже. Это атмосфера, м? Как тебе? Я старался, романтика называется, — Он выглядел красиво: его нездоровая худоба в купе со слишком большой для него, растянутой..Кэйи? Футболкой, свет с фонарей от окна, все это придавало какую то неясную особенность картине. Именно картине, ведь Альберих не верил, что в реальности в самом деле все может быть вот так. В комнате царил приятный полумрак. Кажется, Альбедо и впрямь старательно раскладывал каждую бумажечку, каждую вещичку для идеального беспорядка. У них в номере был такой же бардак, как и в жизни. И они оба наслаждались этим бардаком также, как наслаждаются страданиями в жизни. Здесь даже сам воздух был вязким и тяжёлым, вокруг жарко-жарко. Кэйа ясно видел, что его старый друг был похоже в одной только футболке, ну, может быть, ещё нижнее белье. Не более. Самому душно-душно, а дым этот по полу будто под самую черепушку лезет.. — У меня тут и выпивка есть. — голос тихий, где то сзади. В следующую секунду раздался такой же тихий звон бокалов и, кажется, он достал карты. Пока Альберих в не равном бою победил одежду, Альбедо чудоковатым образом разложил их на полу и наливал себе, походу, уже не первый раз. — Пьянь, пьянь, какие карты, золото, у тебя долгов по учёбе больше, чем наркоты. Тебя ж выпнут отсюда, а он гадает сидит. — Карты сказали, что не выпнут, — он пьяно-упрямо начал буравить в Кэйе дырку, пока тот с удовольствием осушал бокал, — Принимаешь ставки, когда к тебе снова твой суженый прискачет на белом коне? — Лучше так, чтобы никогда, — он вытащил из под кровати свечки, а найденной в кармане зажигалкой ловко поджёг их. Красиво горит, тоже атмосферно. Не то, чтобы фонарики извне нарушали идиллию, просто хотелось, чтобы окружающая муть в полной мере соответствовала статусу окружающей мути. Парень задернул тяжёлую штору. Ноги очень по-предательски подкосились, пришлось просить о помощи стенку. Какая хорошая стенка, она помогла. Скатился медленно вниз, на самый пол, хорошо. Тут, среди напаренной не пойми чем комнаты, в обществе шизанутого наркофилософа, где жарко и душно, где темно и очень грязно, Кэйе было хо-ро-шо, впервые за долгое время.