Сэймэй-тян

            Зловонный этилмеркаптан, как долгожданный предвестник проблем, облаком разливался по комнатам. Заполнял любые щели и закутки, пропитывая своим запахом всё на пути. Яд в больших концентрациях, но незаменимый помощник в крохотных дозах, он был нужен, чтобы спасать людские жизни. Да только сегодня мне хотелось именно его первого облика.       Сквозь это тревожное марево из прихожей с трудом, будто изголодавшийся призрак, пробивался ослабевающий водочный дух. Пустая бутылка стояла посреди коридора. Её я выжрал залпом, прямо у входной двери, запрокинув голову и захлёбываясь голимой «палёнкой». Пил, как тёплую воду, не чуя вкуса спиртяги. В первый раз в жизни занюхал рукавом.       Но вторую бутылку осилить не смог, в сердцах расхерачив полупустую тару о стену. Облился водярой, заодно разбив и трюмо, с грохотом осыпавшееся на пол осколками-саблями.       Но не насрать ли на эту потерю?       Что я не видел в том чёртовом зеркале?       Свою небритую рожу, остоебенившую за минувшие годы?       Наплевать. Вообще на всё наплевать. Лишь бы дешёвая «Zippo» без перебоев вышибала искру на пропитанный бензином фитиль, исправно занимаясь огненным язычком. Вот как сейчас, когда её шершавое колёсико провернулось, чиркнув по камушку кремня, и светящийся сноп брызнул в миниатюрную решетку диффузора.       Пламя занялось в ту же секунду и в комнате стало светло, но в груди ничего даже не дёрнулось. Я помедлил, вдыхая вонь одоранта и выжидая секунду.       «Пока рано? Ладно…»       Не добившись желаемой цели, без спешки убил крошечный факел, захлопнув крышку на «зиппе». Тут же снова откинул её…       Сегодня мой начальник — зелёный ещё пацан, четвертак едва разменявший — пригласил весь коллектив постреляться в пейнтбол, культурно отведать водочки, всячески укрепить трудовые отношения. Я не пошёл. Вспомнил случайную девчонку, с которой столкнулся в утренней «маршрутке». Малолетка напомнила женщину, которой я хотел посвятить свою жизнь. Ту самую единственную и неповторимую, что сладко дышала в телефонную трубку, прыгая на чреслах лучшего друга. Со стоном блаженства призналась: я слишком хорош для неё, а она меня недостойна, потому что обожает члены потолще…        Глядя в лица коллег по работе — молодых ребят и девчат — я с высоты прожитых лет наконец-то осознал всю свою бесполезность. Неужели это и было оно: «Прожить жизнь так, что бы не было мучительно больно»? Где ж я не справился, раз так мерзко и тяжко в груди?       Даже не понял, как такое случилось. Сколько небо коптил, но так и остался никем. А ведь честно старался: пробовал что-то менять в своей жизни, прилагал все возможные силы. Улыбался тем, кому хотелось дать в рыло. Обжигался о предательства лучших «друзей», был не единожды сбит с ног и щедро поливаем дерьмом. Но зачем-то вставал, по каким-то причинам упорствовал, и, чёрт пойми за каким хуем, всё равно шёл вперёд.       Неужели ещё тогда не заметил?       Или боялся заметить?        Ещё щелчок зажигалкой под аккомпанемент сипения газа. Огонёк ожил и умер…       В итоге, я даже смирился с осточертевшей будничной серостью. Не всем ведь хватать звёзды с неба. Зачем нужны грандиозные цели, если я всего лишь хочу счастливо прожить отведённый мне срок? Говорят, что для этого даже много не надобно.       «Ничего не добился и оказался никому нахрен не нужен? Ерунда, могло быть и хуже».        Щелчок зажигалкой…        «Дожил до седин на висках, оказавшись без жены, без детей и самое страшное — без друзей? Мелочи жизни».       Снова щелчок…       «В последний раз любил и был мужиком с той самой, «меня недостойной», чёртову тучу лет назад? Тут и взаправду немного обидно. Но воздержанье полезно — мысли делает чище».        Треск кремня и огонёк зажигалки снова горит, через миг опять потухая…       Я не сдался. За всю свою жизнь я даже вовремя отступать так и не выучился. Я просто устал, мне всё надоело. Утомила гонка непонятно куда и не пойми ради чего. Впереди было ещё добрых полжизни, но смысл её проживать утёк, будто песок сквозь пальцы, когда-то очень давно…       Зато сейчас, посреди облака горючего газа, неслышно звеневшего всей своей толщей от предвкушения взрыва, мне было действительно хорошо, почти что спокойно. «Почти», потому что единственные беспокойства на ближайшие секунд тридцать — позорная пьяная пожалейка, капавшая на мозги, да нелепая мысль обвинить в своих горестях весь белый свет.       Аж самому становилось противно, что всё было этак наивно. Пора бы уже, наконец, отдохнуть, привести мысли в порядок.       Финальный щелчок зажигалкой. Я точно знаю, что он будет последним, а нытьё прекратится при любом исходе событий. Уверенность — абсолютная, как никогда в жизни!       И огонь, выбитый искрами, согласен со мной — тоже в этом уверен и охватывает фитилёк жарче обычного. Он вспухает рыжими комьями фантастичных цветов, ошеломительно-медленно ширясь с парадоксальной чудовищной скоростью. Миг — и тёплое пламя заполняет весь мой мирок, от стены до стены холостяцкой «однушки».

* * *

      Звенящий гул в ушах стремительно унимается, а я удивлён тем, что вообще могу его слышать. Неужели что-то пошло не так и даже в этом элементарнейшем деле у меня ничего не получилось?       А ведь и правда, случилось что-то не то, но что конкретно — в толк взять не могу. В теле нет боли. В мыслях нет страха. Лишь томная слабость и ощущение лёгкого голода, как откровенная насмешка над тошнотворностью пафоса последних секунд. Сквозь закрытые веки мерцает рыжий, по-домашнему мирный огонь…        Когда глаза распахнулись, надо мной склонилось лицо восхитительной женщины, но я не расстроился. Задуманное определённо удалось, ибо не могла оказаться обычная девушка настолько прекрасной. Она была из небожителей! Лично явилась по мою душу — или что там делает людей «человеками» — чтобы унести её в лучшее место. Опаляла бездонными омутами карих очей, укрывала струями иссиня-чёрных роскошных волос, улыбалась так счастливо и ласково, что мысли о жизни вспыхивали с новой силой.       Только я свой шанс сжёг добровольно. Но уж прикоснуться-то к этому божеству мне будет дозволено? Напоследок притронуться к чему-то настолько волшебному и не лишённому простых человеческих несовершенств, но от того ещё больше прекрасному…       Не теряясь в раздумьях, я потянулся к щеке девушки… но через миг замер в шоке. Её лицо оказалось просто огромным! Хотя… Да нет же — это мои руки стали миниатюрными, просто крохотными!       Я едва мог с ними управиться, сумев лишь случайно коснуться уголка губ незнакомки. Та радостно улыбнулась в ответ, покачав головой и щекоча ниспадавшими локонами, а затем внезапно поцеловала прямо в ладонь. С нежностью поймала губами мои короткие пальцы!        Глаза не верили тому, что увидели, но мои руки превратились в ручки младенца!       Впрочем, в этом посмертном видении возможна, должно быть, абсолютно любая фантазия…        Прелестная девушка будто услышала мои мысли и зашевелившись. Я понял, что лежу у неё на руках — как и положено любому младенцу. Краем взгляда заметил странные одеяния этой особы. Они были похожи на непривычного кроя халаты, или типа того, надетые один поверх другого. Простенько, но очень изящно.       Ладонь девушки принялась мягко оттягивать в стороны полы одежды, и я сразу почуял досаду — не таких фантазий хотел напоследок. Она ведь смотрела на меня с обожанием, а я глядел в ответ на неё, обожая красавицу. Но любил не как желанную женщину, а как нечто иное, куда более яркое и куда более тонкое, навевавшее счастливым детством.       Зачем было портить такой прекрасный момент какой-то унылой похабщиной?        Когда у меня над лицом вздрогнула просто гигантских размеров женская грудь, я даже слегка испугался, во все глаза вытаращившись на огромный, аппетитный «холм» тугой плоти. Её ареола, что была, наверное, больше моей головы, быстро приблизилась, горячим пятном прижалась к щеке. Обоняние мгновенно заполонил особенный, «родной» запах спокойствия и между губ настойчиво протолкнулся толстый, набухший сосок. В язык ударило с десяток тончайших струек.       Потоки сладкого материнского молока смыли все грустные мысли. Кажется, будто впервые доводилось ощутить такой голод. Губы принялись усердно сосать и пить, жадно и с наслаждением глотая густую, чудесную влагу!        Мне наконец-то удалось осознать, что же за восхитительный сон примерещился: я — ребёнок этой восхитительной девушки, она — моя любимая мама. И не важно, что она была непохожа на себя «прежнюю»…       Сытное угощение наполняло живот. Веки стремительно тяжелели. Кажется, чудному видению наступал закономерный финал.       А ведь было так тепло и спокойно…

* * *

      Странный сон окончательно обратился реальностью, когда щебетание птиц выдернуло из забытья. Я вздрогнул, просыпаясь в полной растерянности. Попытался понять, что случилось, но не смог пошевелиться. Лишь почуял на коже ровные вдохи и выдохи дремавшей рядышком женщины. Старательно скосил взгляд — тело неповиновалось командам — и залюбовался красавицей.       Черноволосое божество азиатских кровей — моя матушка! — никуда не исчезло. Я буквально всем своим крохотным тельцем почуял, что рядом лежало её огромное тело. Надёжное, тёплое и готовое угождать лишь мне одному.       Женщина чутко уловила мои копошения и бессвязные бормотания. Приподнялась на постели и уселась прямо, неловко сбрасывая с плеч расшитый цветами халатик и поправляя прямые длинные волосы. Улыбнулась мне, сказав что-то ласковое. Я ни слова не понял, но мгновенно почуял — она меня любит больше жизни!       А мама тем временем обнажила свои просто громадные груди и беззастенчиво принялась их мять и массировать. С томными вздохами и почти без усилий оросила тёплую ото сна постель десятком тончайших белесых ниточек-струй. Опустилась обратно, подпирая ладонью голову и подавая мне капающий молоком сосок.       Мама была совершенно обычным человеком — это же очевидно. Но я-то стал мелким, а потому родительница, даже сидевшая на постели, казалась томной великаншей ростом до самого неба! Её внушительные женские прелести выглядели просто огромными и невероятно тяжёлыми. Они будто переполнялись отборной «развратной невинностью» и материнской заботой. Глаза, не моргая, заворожено пялились на эти роскошные титьки, не до конца понимая, чего же больше боятся. Страшатся великолепия пышных округлостей или ужасаются растущему чувству банального голода, что разгорался от одного взгляда на влажный сосок?        Я подозревал, что такое случится, и был готов всеми силами сопротивляться! Но, вновь почуяв на губах мамину сладость, мгновенно забыл обо всём и безоговорочно сдался. Потерялся в восторге, наслаждаясь чарующим вкусом и запахом.

* * *

       «Посмертная фантазия» окончательно окрепла в Реальность. Дни вынужденного безделья праздной чередой потекли один за другим. Совершенно лишенный физических сил, впрочем, как и любой безмолвный младенец, я мог только есть и спать, во всём прочем оставаясь абсолютно беспомощным.       Чтобы не сбрендить с концами, старался хотя бы в промежутках между сном и кормлением выкраивать время для размышлений. А вот думать именно о причинах случившегося я перестал почти сразу же, отчётливо понимая — толку от этого никакого. Даже если передо мной внезапно откроются все тайны бытия, над истиной приподнимется завеса мрака, а все девчонки приподнимут юбчонки, то что я смогу с этим поделать? Я ведь едва был способен поймать мамин палец, со всем усердием вцепляясь в него своей крохотной пятерней. Что уж было говорить об иных начинаниях?       Единственное, что имело хоть какой-то смысл: это размышления не о том, как это случилось, а о том, почему это случилось. Что, если это не дар в уплату за минувшие неудачи, а наказание за малодушие? И кому по силам подобное? Тут мысли основательно заходили в тупик, безуспешно ища, обо что б «самовыпилиться» — вынужденная необходимость признать существование Бога приводила в растерянность и погружала в ужас…

* * *

      Меня кормили, умывали, баюкали и непрерывно любили от всего сердца. Так что уже на второй взгляд жизнь оказалась не так уж плоха, как на первый. Оставалось лишь поскорей со всем этим свыкнуться, чтобы не надорваться морально от кардинальных перемен и не «засвистеть флягой». Но чтобы я не метался от одного к другому, сама фантастическая ситуация принялась за промывку мозгов завидным запалом. Первым же делом — на второй день новой жизни! — начала отучать от ложного чувства стыда.       Я даже представить не мог, что младенцы любят не только есть, спать и без толку кричать, но и попросту обожают хорошенько так гадить! Было до жути неловко совершенно неожиданным для себя образом то и дело оказываться обосраным в присутствии восхитительной женщины. Первое время я не знал, куда деть глаза, сжигаемый унизительным чувством позора. Не плакал ни разу — из принципа! — хотя бы так пытаясь сохранить жалкие крохи достоинства. Но чувствовал себя полным ничтожеством.       Впрочем, несколько подобных «оказий» быстро расставили всё по местам. Во-первых, она была моей мамой — перед ней ничего не зазорно. А во-вторых, я делал это ненамеренно, а просто потому, что не контролировал своё тело! Даже засыпал временами внезапно. Куда уж там до контроля более сложных «процессов».       Материнскую речь я естественно не понимал, зато слышал прекрасно, наслаждаясь нежными тонами голоса. Оказалось, даже одной интонацией можно было многое рассказать.        Потребовалось не так уж и много времени, чтобы перестать улавливать одно лишь слитное бормотание. Очень скоро я начал различать отдельные слова, тем не менее, всё равно непонятные. Зато ещё дня через два — а я хорош! — узнал своё новое имя! Вычленить его в потоке мелодично лившейся речи оказалось довольно легко — настолько эти два слога звучали нежно и ласково.        Мама постоянно звала меня Момо.       Силёнок не хватало и головёшкой вертеть я пока не умел, так что видел лишь то, на что меня «направляли» — кусок потолка, лицо родительницы и её сытные титьки. За редким исключением, постоянно таращился вверх, разглядывая полированные доски тёмного дерева. Тогда же заметил, что у меня явно не всё ладно с головушкой.       В притемненных углах помещения, там, куда не доставал рассеянный дневной свет, копошились странные сгустки. Сперва я думал, что это вроде кругов перед глазами, когда со света войдёшь в темноту — я, как бы, вообще в новое тело вошёл, так что вполне допустимо. Но видения не исчезали: ни через день, ни через три.       Мама на них никак не реагировала, а значит, не видела. То есть у меня определённо были глюки. Хотя, странно, что я вообще в своём уме после всего, что приключилось! И если расплата за перерождение — всего-то воображаемая игра света и тени, «миражи» по углам комнаты, то я ещё очень дёшево отделался.       К тому же, галлюцинации попались на диво миролюбивые, даже немного забавные. Походили на перемазанные угольной сажей одуванчики, но без стебельков. Иногда они невесомо парили по воздуху, но чаще всего копошились в своих тёмных углах. С любопытством поглядывали на меня крохотными забавными глазками, ничем другим не проявляя «присутствия».       «Чернушки» присматривали за мной постоянно, но в комнате часто появлялись две другие женщины, также азиатской наружности. Когда родительнице требовалось отлучиться, они её подменяли и заботились обо мне. Тётки эти были куда старше мамы, но вели себя подчёркнуто вежливо и даже как-то чрезмерно учтиво, непрестанно и по любому поводу кланяясь. Короче, оказались кем-то вроде прислуги, служанок или домработниц. Одевались в «халаты», похожие на мамин, но на порядки скромнее по качеству и яркости красок.        Говорили женщины мало, отчего их обращение было даже понятней. Они называли меня — даже наедине — Аоки-химэ. К маме почтительно обращались, используя исключительно Аоки-сама. Без понятия, что бы это могло значить.       Раз и я, и она — Аоки, то это, должно быть, наша фамилия. Но почему я — «химэ», а мама — «сама»? Это вроде «сын» и «мать», или как? Ничего не понятно.       Впрочем, только мама звала меня Момо, одним этим уже твёрдо подтверждая догадку об имени. На мой вкус, довольно странный выбор. Зато сразу ясно, что имечко не китайское — у них имена забавно звучат — будто чайную ложку на пол уронили.       В моей ситуации можно было думать вообще, что угодно. Хоть путешествие во времени и сквозь измерения, но я скромно и с надеждой предположил, что «всего лишь» очутился в Корее, Тайланде. Ну, или где-то «рядом», в моей современности. Однако скоро стало понятно — какая-то невероятная сила забросила меня в тело новорождённого японца. Очутился я в стране Восходящего Солнца или, как минимум, в помешанной на традициях японской семье.        Со временем меня всё чаще и чаще брали на руки: просто так и чтобы вымыть или переодеть. В эти мгновения я мог видеть не только потолок, разлинеенный клетками из тщательно подогнанных полированных реек, но видел и стены. Не узнать приметные бумажные «окна-рамки», искусно расписанные, как и мамин «халат», было в принципе невозможно.       Ещё немного покопавшись в памяти, я и одежды родительницы смог примерно опознать: где-то видел такие картинки, когда-то мельком цеплял репортажи о Японии, смотрел кино про самураев и гейш.       Детская «соображалка» будто нехотя прогоняла через себя взрослые мысли — вспоминать элементарные вещи приходилось с усилием. Но как бы то ни было, а одной проблемой вроде как стало меньше.

* * *

      Моя догадливость по поводу имени привела маму в полный восторг. Когда она спустя пару дней заметила, что я по мере возможности и умения откликаюсь на зов — дрыгаю руками и ногами — и вслушиваюсь в разговор, то на радостные вздохи родительницы сбежалось неожиданно много людей в знакомых уже «халатах»! Как же они называются, одёжки-то эти? Крутилось в мыслях, а вспомнить никак не получалось…       Собравшиеся были явно не обслугой, а наверняка родственниками. Вроде и весёлую суету навели, но всё равно как-то чинно, степенно — с вежливыми кивками и поклонами.       У меня были свои резоны поскорее разобраться, что к чему, так что делать вид, будто ничего не случилось, не было смысла. Кто и в чём мог бы заподозрить бессловесного младенца? Я охотно тянул короткие пухлые ручки навстречу любому, кто говорил «Момо» или «Аоки-химэ». Люди — и молодые, и пожилые — умилялись этому и самозабвенно сюсюкались со мной. Всякий норовил подержать на руках.       Раньше меня б такое наверняка возмутило — больно уж приторно, с перебором, всё это было. Но теперь детское тело словно стало предохранителем между сознанием и зашкалившим уровнем нежности. Я совершенно спокойно сносил все кривляния и попытки меня позабавить, сердито зыркая на окружающих в ответ. Чем окончательно приводил в восторг публику.        В конце концов, это и меня побороло — даже самому стало приятно. Столько внимания, ни за что, просто по факту существования, ужасно льстило неизбалованному самолюбию.

* * *

      Дни проходили за днями. По крайней мере, мне так казалось. Из-за частых провалов в сон и дремоту точно сосчитать их было попросту невозможно. Но вкусная мамина грудь и отдых всласть не пропадали даром. Я начинал понемногу чуять, что руки и ноги уже не трепыхались так беспорядочно, а кое-как откликались на команды. По капельке, по сущей крупиночке во мне появлялись первые силы!       Они-то и стали последней отметкой — я окончательно отбросил мысли о «возвращении» в прошлое, со всем усердием сосредоточившись на настоящем. Чувствовал, что если сейчас оступлюсь, замешкаюсь и начну искать Смысл Жизни, не поспею за новыми ощущениями и не сумею привыкнуть к ним, то потом пожалею.       В прошлом, позорно чиркая зажигалкой, я, как слабак попытался «сбежать». А сейчас не смог бы это проделать, даже если бы вновь захотел. Впрочем, такого желания и не возникало. На меня будто снизошло постыдное откровение, позволяя понять, насколько же недальновидным, слабовольным кретином я был. И насколько же оказался удачлив, поймав за хвост второй шанс!       Новая жизнь — это подарок? Просто отлично!        Новая жизнь — это наказание? Тоже не страшно, ведь у меня вообще могло ничего не остаться.        К тому же, молодые мозги, наполненные старыми мыслями, оказались настолько охочи до всего нового, что я сам себе удивлялся. Думаю, теперь я даже «как следует» с ума сойти бы не смог, потому что на половину детский разум берёг от любых потрясений. Те же забавные комки сажи с глазами — «чёрные чернушки» — суетившиеся по углам, раньше здорово прибавили бы мне седой волосни, а теперь совсем не пугали.       Сознание выкидывало странные штуки, иногда заставляя радостно и заливисто хохотать в ответ на нежные мамины поцелуи в сытый животик. Потом становилось дико неловко: в мои-то годы себя так вести? Мама ж сама мне прежнему в дочки годилась!        Но вскоре ситуация опять повторялась.       Было так хорошо, так безвременно и спокойно, что захотелось ещё раз попробовать. Намерение просто не сойти с ума в новом теле, выродилось в желание взять от новой жизни всё, что получится. Захотелось опять испытать суку Удачу на крепость, штурмуя её бастионы Упорностью!..

* * *

       Своего нынешнего, нового батю я увидел примерно спустя месяц, после того, как очнулся в теле младенца. А может и спустя куда больший срок — очень уж много времени уходило на сон, и было сложно вести счёт. Да и я только лишь думал, что это был мой отец. Но он так смачно засосал затрепетавшую мамку, нагло мацая её за груди и задницу, что особо вариантов и не осталось: или законный муж, или хахаль.        Ко мне он особого интереса не проявил. Разок на руки взял и отдал обратно — я даже отцовского лица как следует не рассмотрел. Стоило бы для порядку обмочить его одёжку или, по традиции младенцев, сытно срыгнуть, да это слишком поздно на ум пришло.

* * *

       Когда естественный порядок вещей позволил научиться сидеть, держать голову прямо и — как вершина всего! — довольно шустро ползать на четвереньках, жить стало куда веселее.       Набравшись храбрости, я первым же делом «сгонзал» в ближайший тёмный угол, помацать ручонками комки сажи с глазами. Они бесследно рассыпались под пальцами, не оставляя после себя ни следов, ни ощущения прикосновения и окончательно уверяя, что это мои «фирменные» глюки.       Разобравшись и с этой проблемой, я весь отдался скромным забавам бессловесного карапуза — при любой подвернувшейся возможности обязательно улепётывал от мамани. Елозил пузом по мягким соломенным матам на полу и во весь голос пытался ей объяснить, насколько же это было круто — опять обрести способность к движению! Мама восторга не понимала, равно как и моего бессвязного лепетания, но очень любила эти забавы. Смеялась и «безуспешно» гонялась за мной, пытаясь поймать.       А я изо всех сил старался восстановить былую подвижность. Хотя, чего там восстанавливать-то? Я ведь не был болен. Не просто выглядел, как ребёнок, а ребёнком и являлся! Тут уж хоть рогом упрись, думай, что хочешь, но я был всего лишь чуть подросшим младенцем с уникальной возможностью мыслить «по-взрослому». Толку от недовольства по этому поводу — никакого. Ещё меньше, чем от осознанья причин, даровавших мне второй шанс.

* * *

      На свет я появился то ли поздней зимой, то ли ранней весной, потому что когда меня стали выносить на улицу, поползать на коленках у мамы, погода стояла жаркая. И это было то ещё испытание — млеть под лучами солнца и бороться со сном. Но даже так я со временем смог убедиться, что не только одежды окружающих людей выглядели старомодно. Семейка моя была весьма и весьма состоятельной. Богачи, одним словом. Даже наш дом, расположенный у подножья пологой горы, прикрытой снеговой шапкой, больше походил на шикарный исторический памятник, нежели на современный жилой особняк.       Всего лишь двухэтажный, и даже какой-то немного приземистый — наверное, из-за покатой черепичной крыши — дом занимал огромную площадь! Было сложно представить, что могли скрывать решётчатые стены-переплёты, проклеенные плотной бумагой, и для чего требовались такие пространства. Хотя одни только размеры и, соответственно, стоимость этих хором уже поражала.       Климат был очень приятный. Не для меня — для буявшей на участке зелени. Влажный воздух и обилие тепла взрастило вокруг настоящий тропический сад. Да ещё не спонтанный, а умело ухоженный. Обилие непонятных песчаных лужаек с узорами, рощиц в три дерева, ручейков и запруд, каменных мостов длиною по метру и странных каменных статуй, отданных заботам садовников, окончательно давали понять — родители мои те ещё богатеи.       Подробнее разузнать не получалось — я не мог просто ткнуть пальцем и приказать отнести в ту или иную сторону. Хотя бы потому, что попросту не владел пальцами в достаточной мере. Но отношение «прислуги» — или кто они здесь? — заметил прекрасно. Пока мама гуляла со мной на руках, ступая по каменным дорожкам в тени извилистых аллей, почти все встреченные люди вежливо склоняли перед ней головы. Без подобострастия, но с приметным уважением в чётком поклоне.       Мама на приветствия отвечала лишь изредка.       В одной из таких прогулок я наконец-то узнал её имя! К нам присоединилась пожилая женщина, которой уже мама вежливо поклонилась. Они с незнакомкой были не похожи внешне, из чего я сделал вывод, что мы с этой особой не в прямом родстве.       Из их беглого разговора мало чего удалось разобрать членораздельного, но получилось расслышать, как старая тётка обращалась к маме, называя её Акане-тян. Добродушно повторяла эти слова и иногда, будто нарочно облегчая мой труд по «угадайке», касалась плеча родительницы.       Теперь бы ещё понять, как именно маму звали: Акане или Тян?       Хотя, стоп!       Если припомнить, то маманя ведь тоже ко мне так обращалась: Момо-тян! То есть, это «тян» вроде особой приставки для близких родственников? То есть тётка эта всё же наша родня? Тогда что за «химэ», что за «сама»?       «Скорей бы уже подрасти, да говорить научиться…» — в мыслях усмехнулся я.        Разговорная речь моих близких была всё ещё чересчур непонятна и слишком быстра, чтобы даже попытаться почерпнуть из неё информацию. Впрочем, и в таких условиях я понемногу пополнял словарный запас, старательно запоминая хотя бы названия различных вещей интерьера и окружения.       Да только сам пока что был неспособен произнести хоть что-нибудь вслух.

* * *

       Когда я наловчился довольно уверенно переставлять ноги и больше не падал с каждым шагом, наступили холода. Осень, совсем не та, к какой я привык, окончательно вступила в права и кое-где начала осыпаться листва. А заодно случилось и нечто шокирующее.       Это был ничем не примечательный день не знаю какого месяца. Примерно середина осени. Я уже чувствовал кое-какие силенки, и всё последнее время чутко прислушивался к естественным позывам. Старался как можно скорее самого себя приучить к важнейшему делу — походу на горшок.       Получалось посредственно, но я уже хотя бы успевал замечать до того, как становилось поздно. Ощутив тревожный «звоночек», вразвалочку бежал к нужному месту, давая маме понять, чего же хочу.       И в один из таких вот моментов, с её помощью занимаясь «делами», совершенно случайно глянул вниз, на себя. Раньше даже в мысли не приходило этого сделать — не до того, удержаться бы. Да и чего я там, спрашивается, не навидался за прошлую жизнь?        Но сегодня сподобился посмотреть, и удивлению моему, щедро пересыпанному хлопьями ужаса, не было никакого предела.        Оказалось, что я переродился в теле девочки!       Это стало натуральным шоком и сильнейшим ударом. Именно тогда я впервые заплакал, совершенно растерявшись и утратив контроль над детскими мыслями.

* * *

      Чтобы свыкнуться с отсутствием положенной «детали» на привычном месте потребовался почти целый месяц. Но, в конце концов, я вынужденно сошёлся на том, что ещё просто ребёнок. Неприметная складочка — не повод для паники. Да и вообще, какая к чёрту разница, что там у меня между ног в таком-то возрасте? К тому же, никакого дискомфорта в том месте также не ощущалось, а значит и незачем греть голову бесполезными мыслями.       Вместо этих глупостей все усилия были брошены на куда более важное дело — освоение языка. Ближе к середине зимы я довольно окреп, как для ребёнка на первом году жизни. И хотя жизнь была всё ещё циклами сумбурного сна, еды и опять сна, уже сам цеплялся ко всем, до кого мог дотянуться, вызывая на «разговор».

* * *

      Видать оттого, что был мелким, зимой я постоянно мёрз, хотя на улице даже не со всех деревьев листья опали, а снег был вообще неуловимо-редким явлением. Гулять, ясное дело, не выпускали. Мама кутала меня в несколько кимоно, словно капусту, оберегая от холода. Мы очень много времени проводили с ней вместе: она не просто заботилась, как о ребёнке, а буквально днями не выпускала меня из рук. Я с охотой прижимался к её тёплой, пышной груди. Короткими ножками дрыгал под пологом жаркого столика-котацу.       Родительница что-то постоянно рассказывала. Сказки, наверное? Кормила грудью и пела полушёпотом мелодичные песенки. Придумывала всевозможные игры. Сносила к котацу простые игрушки и даже тряпичных кукол для меня доставала. Я кое-как перебирал барахло, без особого энтузиазма копаясь в нём. Больше для того, чтобы позабавить Акане, которая тоже скучала, запертая со мной в четырёх стенах.       Незаметно настал мой день рождения. Праздник по этому поводу случился непонятный, солидный и очень шумный. Это если сравнивать с обычным таинственным молчанием горных окрестностей. Очень много незнакомого народу понаехало в особняк — человек пять. Я за ними в щёлочку подглядывал вместе с мамой, считая проходящие по центральной дорожке фигуры, мелькавшие за деревьями.       Но, как ни странно, на меня внимания почти не обращали — присутствием своим не уважил. Не то, чтобы очень хотелось участвовать в событии, суть которого не до конца ясна, однако за маму было немного обидно. Её тоже не пригласили — она просидела почти безвылазно в одной комнате со мной все эти дни.        Уединение нарушали лишь однажды. Совершенно незнакомый человек в современном деловом костюме и чёрных очках принёс какой-то свёрток — подарок? — передав его через служанку.       Тогда я наконец-то уверился, что оказался в знакомом мне времени. А то «средневековые» нравы домочадцев начинали слегка волновать.

* * *

      В горы пришла весна, волоча туманные облака.       За ней минуло лето, которое я потратил, учась орудовать хаси. И ведь нельзя было даже крикнуть: «Гады, дайте ложку ребёнку!» — я просто не мог говорить. Но в грязь лицом не ударил. К исходу года уже не просто бестолково барабанил палочками для еды по чашке, стараясь совладать с непослушной рукой, а кое-как управлялся, хотя б не роняя их раз за разом.       Когда приблизилась осень, меня ждала как будто награда за усердие — очередное важное событие новой жизни. Я старался, как мог и наконец-то научился говорить! Первым словом, которое внятно оформили непослушные губы, было, конечно же, «мама». Это случилось внезапно даже для меня самого и ознаменовалось вторым серьёзным всплеском эмоций.       Я опять разревелся, впрочем, уже куда спокойнее переживая постыдные слёзы. Получил грудь и, довольный собой, заткнулся, лапая мамины титьки и посасывая сладкий сосок.        Маленькому ребёнку, в конце-то концов, было не зазорно заплакать…

* * *

      Минуло ещё два размеренных года.        За это время батю я встречал тоже лишь дважды и до сих пор не знал даже его имени. Один раз видел родителя мельком на прогулке, когда он о чём-то беседовал с Изао-сама — главой нашей семьи. А второй раз увидал, когда папаша заявился под конец осени на какой-то праздник и от души «отжарил» маму Акане.       Он уж так смачно её заправлял часа полтора, что я, притаившийся в соседней комнате, аж заслушался маминым сладостным стоном. Даже невольно проникаясь уважением к почти незнакомому мужику, которого называл батей.       Маманя после этого дня два будто в облаках витала и вся аж светилась от счастья…

* * *

      Я не лодырничал — не имел на то морального права — и по мере возможностей усердно постигал премудрости непонятного языка, выбирая его изучение даже в ущерб иным занятиям. Даже пренебрегая маминой грудью, всё ещё полной молока. Впрочем, мне теперь всё чаще подавали обычную еду, безмолвно намекая, что пора бы получше освоиться с хаси.

* * *

      На территории огромного поместья, как оказалось, проживало и воспитывалось несколько моих сверстников — двое мальчишек и одна девочка. Но они явно были статусом ниже или типа того, раз их родители не спешили заговаривать с Акане-сан. Которая, как ни странно, тоже не настаивала на моём общении с другими детьми.       С одной стороны игры с этой детворой даже как-то могли помочь в обучении. Но даже если бы мне позволили, я бы не мог заставить себя заняться подобным. Потому что знал — будет ужасно неловко и удручающе скучно копошиться вместе с совсем уж бестолковой мелюзгой. Да и говоруны из них явно были аховые — не намного лучше моего. Поэтому я с куда большей охотой общался со взрослыми людьми, зачастую выбирая в «собеседники» откровенных стариков, пользовавшихся тут определённым авторитетом.       Давно заметил, что строгая иерархия в поместье была не моей фантазией, а чёткой и безусловной реальностью. Но Момо-тян, как мелюзге, пока всё сходило с рук — я мог без порицания лепетать с почтенными старцами и старухами.       Особенно полюбились визиты к деду Изао, отцу Акане-сан. И старик явно питал ко мне встречные тёплые чувства. Он много всякого рассказывал, из чего я понимал хорошо, если четвёртую часть, но слушал «во все глаза». Деду невероятно льстило то, с каким интересом внимала «внучка».       Общаясь с Изао-саном, я снова обрёл давно позабытую способность искренне радоваться. Часто получал от деда подарки — тот не скупился на сладости или всякие безделушки для Момо-тян. Откровенно меня баловал, отчего всё чаще случалось давать волю внутреннему ребёнку. В конце концов, в глубине души мы все — вечные дети. Что в том такого, если я полчаса, или час… Ну, может быть, три часа в день побуду ребёнком в действительности?       Я настолько привязался к этому моложавому старцу, что вскоре он стал мне искренне симпатичен: просто по-человечески нельзя было не проникнуться его добротой. Хмурый и суровый с подчинёнными, дед Изао словно оттаивал при моём появлении. Это льстило уже моему самолюбию: обладать подобным влиянием, да ещё на самого главу семейства было невероятно приятно.

* * *

      Прошло ещё два года.       Я понемногу приноравливался к новой жизни. Куда проще контролировал искренние детские эмоции, нет-нет, да и пробивавшиеся в особые мгновения. Относился к ним уже совершенно спокойно. Раньше только Акане-сан полностью и безоговорочно доверял, охотно разрешая ей делать со мной всё, что угодно заботливой матери проделать с любимым ребёнком. А теперь не тушевался даже от казённых комплиментов со стороны слуг.       Раскрепощение наступило после того, как случилось впервые крепко задуматься, зачем же всё это делаю? В тот миг я возился с дарума отоси, усердно стараясь деревянным молоточком выбить блоки из середины небольшой башенки, не развалив её саму. Но слабые руки не слушались, били невпопад и криво — башня рассыпалась после первого же удара. Я собирал её заново, повторяя попытку: и развлечение посреди дремучей тишины, и координацию хоть немного улучшу.       Тут-то, погруженный в себя, я и уловил судьбоносную и не очень приятную мысль: «А что дальше?». Ну, вот он я — живу снова, с ноля, по старой привычке совсем не заботясь грядущим. Но время замедлить ведь не сумею и навечно остаться ребёнком не смогу. Пока я в таком нежном возрасте, когда дети всё равно, что бесполы, то это и неважно совсем. Да вот заковыка — я ведь расту, а тело-то у меня женское!       И что же следовало предпринять по этому поводу?       Можно было просто обо всём рассказать родным. Взять и поведать прямо сейчас маме или сразу деду Изао. Я уже сносно говорил на японском и определённо сумел бы донести свою мысль. Но как бы это прозвучало из уст ребёнка шести лет отроду?        «Так мол, и так — приношу извинения, но я не тот, за кого вы меня принимаете. Не Момо-тян, а Момо-кун».       Будет удача, если это просто посчитают остроумной шуткой от всегда спокойной и тихой девчушки. Но, скорее всего, старшие попросту отмахнутся, даже внимания не обратив на мой «перформанс».       А что, если не торопиться и выждать ещё несколько лет, дождаться хотя бы какого-то веса в семье? Не авторитета — куда там — а просто возможности открыто, во всеуслышание заявить. И что тогда я скажу? Заявлю: «У меня в голове живёт взрослый мужчина»?       Нет, так ещё хуже. Ведь дед Изао был не просто сердитым стариком, но и главой семьи — правителем, очень щепетильным в соблюденьях традиций. Долго ли он будет колебаться перед тем, как сдать любимую «внучку» и наследницу рода в дурдом на лечение? Вполне возможно, что он и не поступит так опрометчиво, опасаясь огласки и потери репутации, но мне отчего-то играть в варианты со своей новой жизнью совершенно не хотелось.       Башенка снова рассыпалась от удара, и я замер, недовольный единственным выбором. Разумнее будет до поры вообще не привлекать внимание и притворяться барышней, пока потребуется. Старательно прикидываться серой посредственностью. Хотя, как раз это у меня всегда получалось отлично и без напряга.        Если немного потренироваться, то я сумею без запинки говорить о себе, как о девушке. А если понаблюдаю за мамой и старшими женщинами — то и очень похоже вести себя смогу.       Изао-сан явно питал какие-то надежды на мой счёт — это я уже уловил из обрывков тех фраз, которыми они с мамой Акане обменивались во время совместных прогулок. Неловко было на дедово добродушие отвечать безразличием к семейным делам, но влезать в них я до ужаса не хотел. Всё нутро холодело уже от одной только мысли, что придётся взрослеть в женском теле! А уж оказаться в центре внимания, под прицелами взглядов влиятельной семьи — это вообще будет кошмарнейшей пыткой.        Естественно, было очень непросто с полным осознанием решиться на нечто подобное. Но будто у меня забыли спросить, хочу я того или нет?        Пускай это станет всего лишь работой, вроде актёрского ремесла травести. С тем отличием, что заниматься подобным придётся с самого детства. В чём был даже свой плюс: и самые убогие мои кривляния вполне проканают за неплохое притворство — я ведь уже маленькая девочка!        Короче, пока подрасту — успею и мастерство оточить, и мысли в порядок привести.

* * *

       Решившись, я принялся выполнять всё, что от «дочери» требовала мама. Отныне совершенно безропотно позволял одевать себя в шитые на заказ кимоно, более не обращая внимания на яркие птички-цветочки на ткани. Для виду теребил дарёные куклы-кокэси, внутренне сгорая со стыда, но упорно пытаясь представить: как нужно играть в «дочки-матери», чтобы Акане-сан ничего не заподозрила? И даже стоически терпел первые попытки родительницы нанести на меня макияж, выпятив крохотные губы под мягкую кисточку с помадой.        Если уж на то пошло — чтоб совесть от стыда не сгорала — то выглядел я как обычная девочка. Весьма симпатичная кареглазая девочка азиатской наружности с иссиня-чёрными и прямыми, как у Акане-сан, волосами. Вся в мать, одним словом.       Собственно, девочкой я и являлся, имея в этом вопросе конфликт лишь в голове. Так что нравится мне это или нет, а порция белил на щёки, узорная плетёная верёвка вместо оби или даже сидарэ-кандзаси, заколотая на пучок волос, просто придутся к лицу. Не буду на подобном внимание заострять — гордость оно и не заденет. А там и привыкну. Да и мама ведь не меня «настоящего» унизить пытается, а наряжает свою ненаглядную Момо-тян.        Впрочем, когда Акане-сан садилась расчесывать мои волосы, призывно похлопывая по бедру и предлагая усесться к ней на колени, я был всеми руками «за»! И даже немного радовался длине своих глянцево-чёрных локонов. Охотно и без остатка отдавался заботам родительских рук.       Больно уж приятным и даже истомным оказалось совершенно обычное скольжение гребешка по волосам…

* * *

       Время спустя и, как всегда, неожиданно, детская беззаботная вольница кончилась, а свободного времени на пустопорожние размышления стало ещё меньше. Я и сам не заметил, как по годам пора было уже собирать ранец да топать в школу — второй раз в первый класс, чёрт возьми.        Но за всё время мне ни разу не случилось никуда выбираться — я никогда не покидал пределы поместья. Слегка поднапрягся от того, что придётся уживаться в коллективе сверстников — бестолковой визжащей мелюзги. Но ничего не изменилось и впредь — наследницу рода Аоки никуда увозить не спешили. Школа «пришла» ко мне сама, явившись в лице репетиторов и частных учителей.

* * *

      Учение не ограничивалось знакомыми по прошлой жизни предметами, посильными «первоклашке», и состояло не только из естественных и гуманитарных наук. К моему удивлению, наравне с основами счёта или грамотности, мне преподавали и совершенно ненужные на первый взгляд «предметы». И если арифметика в жизни уж всяко была бы полезна, то зачем учить тем же тонкостям чайной церемонии или традиционному танцу? А ведь меня даже основам кюдо и кэндо учили! Хотя из-за юного возраста и скудных сил я едва мог удержать в руках юми или синай.       Разумеется, возраст мой учитывали — что там могла бестолковая шестилетка? — и преподавали всё «необычное» поверхностно, пока напирая на сухую теорию. Вот только я был ребёнком очень «продвинутым», а потому без труда читал по лицам учителей: это не блажь или бзик на день или два от богатой семьи. Подход к обучению был настолько серьёзным, что сразу же стало понятно — «зачёты» по кюдо или по нихон-буё так же реальны, как какая-нибудь «контрольная» по арифметике или японскому.       Как и положено любому нормальному карапузу, даже самому смирному и послушному, я задал учителям очевидный вопрос. Чтобы слишком уж не палиться чрезмерным согласием, спросил:       — Зачем все эти глупости?       Я вроде как сознательная «девочка», но всё равно ребёнок — имею право не понимать.        Преподаватели отвечали на это, иногда едва не повторяя друг за другом слово в слово. Говорили прямым текстом:       — Аоки-химэ, ваша семья очень влиятельна и известна. Вы, как наследница, не имеете права бросить даже тень на её репутацию неподобающим поведением.       К этому я был готов — ожидал чего-то подобного, но всё равно немного удивился. Вот же, даже скидку на возраст не сделали и выдали всё прямо в лоб. Я, можно сказать, едва отучился с задумчивым видом в носу ковырять, а они мне — про долг.       Впрочем, тогда ничего удивительного, что меня даже правилам поведения «благородных девиц» начали обучать! Надо же, чтобы наследница высокопоставленного семейства и вела себя соответствующе.       Стыдоба была, конечно, несусветная. Хватило одной вводной «лекции», чтоб я румянцем залился от предвкушения предстоящих мучений. Но всё равно стало немного спокойней, будто гора с плеч свалилась — идея с притворством оказалась абсолютно верна. Тут уж я, фигурально стиснув фигуральные яйца в кулак, ушами не хлопал. Ломал тупорылую гордость — да на кой чёрт она мне, шестилетнему?! — и со всем тщанием старательно научался азам «маскировки».

* * *

       Общеобразовательная программа младшей школы глоталась мной на «ура» — уж с заданием для первоклашки я справлюсь! Учителя сразу же оценили эти способности и высоко их отмечали. Но я готов был сгореть от неловкости — впервые почуял, что такое «стыд» на самом деле!        Стыдно, потому что в прошлом я — неудачник?..       Стыдно, потому что ныне я — девочка?..       Да что за чушь! Даже попытки Акане-сан нарядить меня покрасивше и разукрасить косметикой, словно фарфоровую куколку, и близко — на жалкую десятую часть! — не были так унизительны, как похвала за успехи в делах, которые любому ребёнку по плечу!       Но я вовремя успел обратить этот стыд в свою пользу. Решил не препятствовать иногда прорывавшейся детской любознательности и целиком отдаться учёбе. Решил, что заслужу настоящую похвалу! А заодно, хотя бы на время избавлюсь от гнетущих мыслей о будущем. Ведь если я собираюсь устраивать спокойную новую жизнь, то мне обязательно понадобятся знания, навыки и умения. Мир взрослых жесток и беспощаден — уж мне об этом известно. Поэтому впитаю всё, чему смогу обучиться — даже дурацким пляскам и идиотскому пулянию стрел по мишеням. Проглочу всё, чем потом смогу себя обеспечивать!       От сурового норова главы семейства Аоки меня пока защищали мягкие пухлые щечки и обезоруживающе большие глазёнки, но вечно так продолжаться не могло. Если, повзрослев, окончательно уйду из-под давления нашей традиционной семьи — а я обязательно это сделаю! — то Изао-сан подобный жест наверняка не оценит. Он будет вполне способен оборвать все контакты со мной, в назидание оставив своевольную внучку без поддержки.       Так что, учение — свет!        В прошлой жизни я только и делал, что «старался стараться». Но будто травимый каким-то злым роком, словно под вечным проклятием невезения, не знал Удачи, довольствуясь малым взамен на любые усилия. Даже перерождение — совершенно фантастический и невозможный факт! — умудрилось забросить меня в женское тело!        Видно, способность покорно сжимать зубы в ответ на любые удары и упорно двигаться дальше — была моим единственным талантом. И, вроде бы, здесь начиналась всё та же рутина, что я уже проходил.       Однако!..       В этой жизни я имел огромное преимущество: меня с младых ногтей обеспечили всем, что нужно, позволяя все силы отдать саморазвитию. Всего-то и оставалось, что соблюсти несложный баланс: принять всё, что семья Аоки может мне дать, но остаться при этом в тени их интересов. Я — «наследница», а значит, будет непросто подобное провернуть, но я обязан был справиться.

* * *

      Задачки для детворы начали вгонять в уныние, и вскоре я даже перестал его прятать перед учителями. Не наглел, требуя непременно ускорить курс и задать чего посложнее, но и не стыдился показывать, что подобные знания — уже пройденный этап.       «Хех… В конце концов, я — любимая «внучка» главы авторитетной семьи…» — проскальзывали ироничные мысли. — «Не справиться с такой ерундой — это позор».       Преподаватели, как и дед в своё время, быстро попались на удочку моей рассудительности и отчужденности. Всячески поощряли усердие.       Не особо к тому стремясь, я неприметно завоёвывал всё больше доверия, которым время от времени пытался воспользоваться. Насколько хватало словарного запаса, пробовал выпытать что-нибудь важное о семье Аоки, нарочно задавая самые заковыристые вопросы. Пробовал удивить старших своей «взрослостью», ожидая от них встречных откровений.       Попытки результатов не приносили. Пробиться сквозь пласты и натуральные «бронелисты» спокойствия, окружавшие этих людей, было невозможно. Я почти всегда натыкался на молчаливое отрицание в вопросах о семье. Учителя если что-то и знали, то не спешили делиться.

* * *

       Шло время.       Оттачивать женственную красоту учтивых поклонов или же пробовать свои силы в музицировании было всё ещё до ужаса неловко. В этом немного помогал «полудетский» разум — сознательно «становясь» ребёнком, я куда проще переживал мгновения унижений. Но даже такая козырная карта не очень спасала от жгучего чувства стыда, когда приходилось, например, танцевать с двумя миниатюрными утивами перед мамой, дедом и сэнсэем по нихон-буё.       Впрочем, время действительно шло.       Как бы я не стыдился заниматься позорными для мужика «потанцульками» в женских одеждах или выпендрёжной заваркой обычного чая, а избежать перемен не сумел. Разучивал тя-но ю не только с учителем, но встречал этот ритуал и в гостях у деда Изао.       Старик занимался таким, казалось бы совершенно унизительным для мужчин делом, но не испытывал по этому поводу никаких неудобств. Иногда, он просил показать, чему я научился, и поправлял огрехи, попутно рассказывая разные истории, связанные с «искусством чая». Вроде, было всё то же самое, что и на занятии с сэнсэем, но во время одной из таких встреч с дедом я неожиданно увидел этот процесс в ином свете!       Мы обычно бывали со стариком вдвоем, ему не перед кем было блистать умением, но глава всё равно строжайше соблюдал ритуал чаепития. Он просто наслаждался действом, извлекая из него какое-то, пока непонятное мне удовольствие!        На ум пришло слово из прошлой жизни: «Эстетика». Но я сразу же отбросил его — оно волокло за собой странную рифму «Выпендрёж», и совсем не подходило глубинной размеренности происходившего.       «Может, дело не в чае?» — с удивлением подумал я. — «Может, дело как раз-то в процессе? Или даже во мне посреди ритуала?»       Не сказать, что это был шок, но откровение меня немало смутило. Чувствуя, что должен попробовать снова, я предложил приготовить ещё чашку маття. Впервые старался прочувствовать, а не просто механически точь-в-точь повторить. Детские руки были не очень ловки, движения — грубы и не отточены, ошибок — больше, чем попаданий в ритуальные правила. Но мне понравилось! Я так и не смог уловить, ту самую «ниточку», что приведёт к ответу, но зато понял, где её нужно было искать.       После случая в чайном домике смысл происходящего начал понемногу приоткрываться. Некое особое наполнение, какая-то странная и неуловимая пока ещё философия, что вкладывалась в абсолютно любое занятие, начала привлекать с необычайной силой. Я всё ещё не понимал, что к чему, и зачем эта «отточенная преувеличенность» даже там, где, казалось бы, она совершенно не нужна. Но именно подобная таинственность и манила к себе. Потому что хранила где-то в глубинах то самоё зернышко истины, к которому позволило прикоснуться чаепитие с дедом.       Первое, до чего я дошёл своими мозгами, без прямых «указивок» учителей — это отчётливое осознание полной бесполезности механической зубрёжки. А научиться по-настоящему, без «поддавков», очень хотелось.       Стрельба из лука и бой на мечах, тоже открывшиеся с новых сторон, так и вовсе пленили мысли. И хотя до практических занятий было, как до Луны пешком, я усердно старался проникнуться совершенно чуждой культурой.        Но окончательно уверился в правильности выбранного пути немного позже.        В скором времени у меня появился новый сэнсей — пожилая настоятельница из храма, что расположился на территории поместья, километрах в пяти от особняка. Иоко-сан — сухонькая, добродушная старушка с навечно поселившейся на её лице улыбкой — начала обучать меня основам оммёдо. Это учение стало тем самым краеугольным камнем, что скрепил мой пока очень шаткий фундамент умений и знаний.       С началом обучения в храме ко мне приставили телохранителя. Чтобы не выделяться на фоне других людей, он был одет в традиционные наряды и даже носил пару мечей, как и положено самураю! Но я сразу понял, что это лишь ширма. Контуры пистолета на его левом боку под одеждой заметил бы и младенец. А витой, телесного цвета проводок от гарнитуры наушника говорил, что дядька этот — не единственный из охранников.

* * *

      Этим же летом опять случился переломный момент. Сперва он здорово перепугал, а потом и вовсе едва не поверг в пучины отчаяния, грозя поставить крест на всех моих планах.        На дворе в то время стояла жуткая жара, и даже в юкате на голое тело было душно. А я ещё и ребяческих вольностей не допускал в этом деле, одеваясь строго «по форме»: даже немного гордился тем, что в столь юном возрасте способен был о себе позаботиться. Поэтому от жары спасался на берегу крохотного проточного прудика, разбитого под ветвями древнего клёна. Пристроился на валуне и лениво болтал босыми ногами в воде, пробуя поддеть пальцами ещё более ленивых пучеглазых рыбок. А заодно листал вполне современного вида «букварь» по кандзи, старательно исписывая тетрадные листы строчками иероглифов.       Акане-сан сидела неподалеку, в доме — расположилась на энгаве, в тенёчке прислонившись к одной из стоек, и тоже что-то читала. Заодно, разомлев от жары и хулигански приспустив с плеч юкату, присматривала за мной вполглаза.       Я тоже приглядывал за ней, давно заприметив, что мама хранила какую-то любопытную тайну. Ничего необычного, просто иногда было заметно, что её книга — это просто прикрытие для книжки другой, вложенной в первую и привлекавшей внимание корешками цветастой обложкой.       Хотя, чего тут странного? Мама Акане только в сравнении со мной — старушка на пенсии. На самом же деле ей чуть более двадцати. Она ещё отчаянно молода и только на людях сдержана и рассудительна. Но когда никто не видит, обязывая соблюдать нормы этикета, когда мы с ней вдвоём, мама просто расцветает и лучится энергией жизни, будто бы вместо меня озорничая.       «Раз дочь такая спокойная, то маме надобно нагонять упущение…» — не удивлюсь, если именно так она думает.       Потому ни капли не странно, если родительнице хочется посреди этой средневековой пасторали полистать современный глянец женского журнала.        Я на секунду задумался. Наверное, мне тоже стоило завести какую-нибудь тайную привычку. Ради всё той же «маскировки». Раз поместье так тщательно охраняют — «самурай с пистолетом» ходит следом за мной даже на защищённой территории — то где гарантия, что главе не доносят десятки других соглядатаев? Те же садовники и служанки, например.       Разумеется, собирать досье на малолетку, вроде меня — это тот ещё идиотизм. Но вот я на месте деда Изао тоже захотел бы знать о своей ненаглядной внучке всё. Просто, чтобы окружить её заботой. А мой дедуля определенно не глуп, раз в свои годы всё ещё возглавляет семью. Он меня опекает, даже слегка чересчур, поэтому вполне способен в маленькой девочке заметить странности.       Но если я, например, займусь каким-нибудь, не положенным «дворянке» рукоделием, или буду «тайком» перед служанками примерять мамины вещи, то это будет совершенно невинным, но ожидаемым поступком ребёнка…             Тихий «шорох» неподалёку я скорее почувствовал, чем услышал. Оглянулся, ожидая увидеть поклон и услыхать извинения, но наткнулся взглядом на большого кота. Здоровенного такого котище чуть не с овчарку размером! Зверь сидел в тени раскидистого жасмина, набухавшего первыми белыми цветочками, и выгодно сливался с ними тоном короткой светлой шерсти. Размеры животного были весьма впечатляющие — ребёнку вполне пора было испугаться — но я сразу же заметил, с каким довольным видом кот намывал лапкой мордочку. Кажется, что по-кошачьему вредничать — это последнее, чем он хотел заниматься.       Удержаться и не улыбнуться, не вышло. В прошлой жизни я кошек любил, да только они меня не жаловали. А в этой жизни мурлыку видел вообще впервые за шесть лет. Да ещё такого внушительного! Даже немного опешил, от того, насколько этот красавец большой и важный.       На чуть слышное, одними губами «кис-кис-кис», равно как и на голосное «шу-шу-шу», кот никак не отреагировал. Сидел на месте с независимым видом, жмурился и сонно поглядывал на меня. Я таращился в ответ, чувствуя, что понемногу начинал терять контроль над своей «детской» частью — слишком уж широко и радостно улыбался.       «Кстати, а вот и моё новое хобби», — мгновенно возникла удачная мысль. — «Точно! Попрошу завести кошку. А если не разрешат — покапризничаю для вида…»       — Ма-ам, — тут же протянул я. — А можно мне завести котенка?        Родительница оторвалась от чтения. Ответила, даже не задумываясь.       — Я не против, милая, — сказала она. — Но ты же понимаешь, что это не игрушка, а живое создание? Ты должна будешь заботиться о ней.       Я мелко закивал, по-детски выражая согласие. Мама окончательно отложила чтиво.       — Хорошо, если ты серьёзно настроена, то я передам твоему дедушке просьбу, — кивнула родительница и подалась вперёд, опустив ноги с энгавы. — А какого котенка ты хочешь? Какого цвета? Тебе нравятся пушистые или с короткой шерсткой?       — Большого, как тигр, — скромно усмехнулся я, поглядывая на кота под кустом. А потом просто указал на него. — Вот… Вот такого…       Мама непонимающе вскинула брови. Кот, будто прочитав мои мысли, поднялся, словно нарочно позируя, мол: «Гляньте, каков я красавец». Потянулся, взмахнув парой хвостов.       Я аж рот от удивления раскрыл: в Японии и такую породу вывести умудрились?!       — Такого… Такого хочу! — чуть не закричал, тыкая пальцем в сторону кошка, и едва сдерживая под контролем эмоции. — Чтобы с двумя хвостиками. Мам, можно?..       Родительница усмехнулась, ступая на землю и неторопливо подходя к прудику.       — Прости милая, но нэкомата в зоомагазинах не продаются, — сказала она, погладив меня по голове.       Да уж и не сомневаюсь в этом: такой котище должен просто огромных денег стоить — в золоте один к одному по весу, и не иначе! Простому «смертному» такой не по карману.        Я снова принялся указывать на зверя под кустом жасмина.       — Давай тогда этого поймаем? Попросим Кэтсуо-сана помочь. Он же просто стоит и ничего не делает — только свою рацию слушает. Раз кот сам по себе, значит он бездомный? — наседал я. — А я обещаю, что буду о нём хорошо заботиться.       Белесый, словно седой, кошак лениво зевнул, обнажив острые клыки. Потянулся и ловкой тенью юркнул в заросли, напоследок вильнув парой хвостов.       — Убежал… — раздосадовано вздохнул я, опускаясь на камень.       А через миг — словно отложенный взрыв — почуял, как внутри всё холодело: мы с мамой молчали, одновременно заметив мой громадный прокол.        «Черные чернушки» стали настолько привычны, что я не обращал на них уже никакого внимания. Так пытался вникнуть в учение Иоко-сэнсэй, пробуя заглянуть в дремучие дебри оммёдо, что не разглядел элементарное под самым носом. Даже в голову не пришло, что двухвостый светло-пепельный кот мог быть действительно нэкомата!       А ведь я должен был такое предвидеть: сам перенёсся в новое тело. Так какие сомнения могли быть в реальности духов, божеств и вообще любой метафизики?!       Мама упала на колени, с перепуганным лицом подхватывая меня на руки. Тетрадь и учебник полетели в пруд, пугая рыбёх.       — Милая, это правда?! Он был здесь?! Ты его видела?! — вопросы посыпались один за другим.       Я не знал, что ответить. Пытался тупить и мямлить, открещиваясь от неосторожно оброненных слов, но Акане-сан уже будто не слышала.       Родительница сразу же отвела меня к Изао-сану.       Наверное, стоило бы разреветься — так ведь дети поступает в моменты тревоги? — но я совершенно отвык лить слезы, да ещё и растерялся. Вел себя чересчур уж спокойно. Впрочем, этого никто не заметил — волнение взрослых затуманило их взгляд.       С мамой глава перекинулся всего парой слов, после чего меня проводили к деду. Он по обыкновению усадил к себе на колени и принялся выспрашивать о случившемся. Родительница была неподалеку. Скромно молчала, не издавая ни звука, но просто светилась от радости.       Я съезжал с темы, как мог. Напирал на то, что Иоко-сэнсэй так красочно и подробно о нэкомата рассказывала, что мне очень захотелось такого котенка. Вот и померещилось.       — Я не знаю… — приходилось скромно повторять то и дело.       Дед — глава рода потомственных оммёдзи — тоже был на взводе, но в силу почтенного возраста оставался более прагматичным. Радостью, как Акане-сан, не искрил, но и в отговорки мои, кажется, не особо поверил.       — Не бойся, Момо-тян, — добродушно говорил он. — Ты ничего плохого не сделала. Наоборот, мы тобой очень гордимся. Подрастай, прилежно учись и стань величайшей оммёдзи.        Старик усмехнулся в усы.        — Если ты превзойдешь нашего предка, он будет этому только рад.       Мама не выдержала и осмелилась вставить слово без спросу.       — Отец, вы слишком щедры в своих чаяньях!.. — она аж вздрогнула от восхищения, в самый последний момент, сумев усмирить возбуждение.       Дед не разозлился на эту вольность.       — Ничего… — засмеялся он. — Молодежи нужно равняться только на лучших!..       Изао-сан глянул на меня, погладив по голове:       — Наша семья очень рассчитывает на тебя, Момо-тян, — сказал глава, чмокнув меня в лоб. — Когда вырастешь — ты станешь чудесной невестой и прекрасной женой славному юноше из рода Гото. Ваша любовь объединит два враждующих клана…       Стоило невероятных усилий, чтобы сдержать «трехэтажную» брань, рвавшуюся наружу. Вот бы дед удивился красноречию внучки, если б мог понимать русскую речь…