Все Круги Ада. Освобождение

      - Но ты сказал, что не можешь встретиться с Братом.       - Они отреклись от меня. Брат Света больше не признает меня братом. Для них я - проклятый, изгнанный, отступник.       - Я не о том. Ты говорил, что вы не можете встретиться. Но ведь вы способны разговаривать, видеть друг друга.       - Это другое. Брат может явиться сейчас здесь, принять человеческий облик, подойти ко мне, касаться меня. Но это другое. Мы - другое. Во-первых, мы будем воздвигать вокруг себя стену защиты, чтобы наши убийственные друг для друга силы не прорвались наружу. И потом, мы всегда будем находиться в другом измерении. Как бы это объяснить... Когда распинали Христа, то гвозди вбивали в тело человека. Невозможно распять чистую силу. Да, он чувствовал боль, он переживал смерть, так как имел смертное тело. Но наша смерть не такая, не настоящая. Те из Графов, в ком еще есть Иблис, умирают и возрождаются снова, прежние, ни в чем не изменившись. Мы никогда и нигде не меняемся, мы - сущности, и все наши свойства и отношения проистекают из этого. И мы как одна система, не можем существовать один без другого, без одного из нас погибнет мир. Поэтому и здесь, на Земле, лишенный памяти, я все равно оставался Властителем Смерти и жил среди тех сил, что необходимы мне для существования. Я изменял этот мир так, чтобы он был моим миром. Когда-то Ахмед обвинил меня в том, что я гипнотизирую и порчу людей. Это не так. Мир сам изменяется вокруг меня, изменяется так, чтобы я мог находиться в нем, только потому, что я в него вступил. Точнее, мир изменяет мое присутствие в нем. Рядом со мной должно было присутствовать то, что являлось для меня Господином - Сеид и Ахмед, силы, сотворившие меня таким, какой я есть, которые требовали и наказывали за то, что я не могу отказаться от своей сущности. Но это они вынуждали меня действовать так, вызывать их гнев. И, наверное, поэтому меня так тянуло к Крио, потому что зулл являлся воплощением Светлого Брата. Нам нельзя было находиться рядом, мы губили друг друга, я терял свою силу, переставал убивать, его же погубили, разрушили мои насилие и смерть. Но вряд ли мы могли отказаться от этого.       - А я? Кем тогда был для тебя я? - Ты? - Граф усмехнулся. - Наверное, зеркалом. Искривленным, тусклым зеркалом. Ведь ты тоже не мог не убивать то, к чему стремился. Мы все были только зеркалами, и Граф - жалкое подобие, обрывок Властителя. Но это смертный, временный мир, он рвет и искажает Бытие. Мы здесь становимся другие, и не только из-за смертного тела. Это как сон. Мы способны чувствовать боль и наслаждение иначе, не от того и не так, как вы. Например, вам, людям, когда любите, нужна телесная близость. Я могу обходиться без этого. Я сотворен как чистая сущность, и телесность для меня - оковы, ноша, нечистая и унизительная. Когда я ложился с тобой в постель, то делал это для тебя, уступая. Я в этом не нуждаюсь. Нет, не обижайся. Ты был необходим мне. Но я ищу другого, большего. Мне нужно слияние не тел, а душ. Это значительно больше. Но я был Властителем Смерти, сливаясь, я поглощаю другую душу, убиваю. Поэтому, если я пытаюсь любить и не хочу убивать, обречен оставаться один. Я не могу найти удовлетворения, голод - это само мое существование, его невозможно удовлетворить, мне всегда приходится закрываться, отгораживаться. Я не имею права получать что-либо от твоей любви. Я не должен брать. Слияние я знал только от своих жертв, как вы можете получать удовлетворение от проституток. Поэтому я всегда любил убивать. Я кормлюсь, существую за счет этого. Если я не могу забрать чью-то жизнь, буду пытаться взять свою, потому что это голод, позволяющий мне двигаться. Я даже благодарен людям за то, что они принуждают меня умирать, потому что, если бы я был просто заперт, поставлен в такие условия, что питаться смертью оказалось для меня невозможно, я страдал бы много больше. А так они позволяют мне насыщаться хотя бы собой. А иногда мне даже удается добраться и до них. Но и это не то. Это не любовь, оно не избавляет от одиночества и пустоты. Страх, боль, ненависть - я получаю от них все, что угодно, но только не любовь. Смерть притягивает, смерть пугает, ее можно желать, ею можно наслаждаться, но никогда - любить. И даже убивая, поглощая себя, я чувствую только боль и ненависть. Я всегда был пассивен в постели, даже если находился не с хозяевами. Наверное, лишенный памяти, я все же подсознательно чувствовал, что если начну брать, могу не остановиться вовремя и забрать все, даже жизнь. Мне всегда приходится отказывать себе. Из всех сущностей, из всего существующего я один лишен возможности иметь, способности к близости. Но так должно быть, кому-то ведь придется оказаться носителем тьмы, одиночества, смерти. Иначе мир не мог бы существовать. Так получилось, что этим носителем выпало стать мне. У меня не может быть никого и ничего. Все, что я беру, тут же умирает. Но это для тебя не важно, все это - из другого измерения, ты этого не увидишь и не почувствуешь. То, что ты видишь перед собой, - только Граф. Я - Властитель, я больше, я иное, чем просто Граф. В мире существуют тысячи Графов, но я - не каждый из них. Властителей Тьмы не может быть несколько. Только все Графы вместе могут быть Властителем, да и то, не тем, а лишенным силы и власти, запертым в смертное тело. Граф со стертой памятью - уже не я. И в то же время я не один из них, я существую здесь - и одновременно в каждом из тех, кто еще имеет мою личность. Я каждую минуту могу сказать, что делает и чувствует любой из нас. Я существовал задолго до того, как появился первый из Графов. Поэтому, когда мы общаемся со Светлым Братом, это еще не значит, что мы встретились. У нас другие пространство и время.       - Ты хочешь сказать, что когда я здесь, обнимаю тебя, то это не ты? Тебя нет здесь, ты ничего не чувствуешь?       - Такое возможно. Правда, чувствовать то, что чувствует этот тело, я буду в любом случае. Другое дело, насколько я защищен от этого. Но не бойся, я тут. Граф - моя тюрьма, я не могу уйти из него. У меня осталась какая-то возможность защититься, но с тобой я снимаю ее. Я снимаю все, что можно, но так, чтобы не причинить тебе вреда. Иначе я убил бы тебя, сам того не желая. Я не защищаюсь, только защищаю тебя. Потому что хочу быть с тобой. Ты не должен обижаться, если почувствуешь эту стену. Мне запрещено сближаться с кем-либо. Я должен быть всегда одинок. От одиночества, от этой стены, я могу избавиться, только убивая. Я смеялся, когда меня ссылали сюда в первый раз. Когда-то я добровольно сошел в смертный мир, и мне казалось - что за наказание, я пройду через него легко и безболезненно. Мне не было понятно, в чем дело, что самое жестокое - не время смертной сферы, не бессилие, не ненависть, а незнание, потеря памяти. Я был лишен власти и силы, лишен воспоминаний, но все же природа моя оставалась прежней, я не мог идти против нее. И при этом был уверен, что я простой человек. Воспитанный в человеческой морали, с человеческими ценностями, я и себя оценивал как человека. И это действительно было жестоко. Я не мог не чувствовать себя не таким, ущербным, злым, греховным. Я убивал, считая, что не должен этого делать, я ненавидел, помня заповеди прощения и любви, я злился на себя за свою гордыню, неумение отступать. И старался сам себя сдержать, сломать, добровольно садился на голодную диету, не понимая, почему так страдаю. Я возвращал себе бессмертие, неуязвимость, способность повелевать, принадлежавшие мне по праву, - и невыразимо страдал, казнил себя за это. Потому что был уверен, что я должен оставаться человеком. Я ненавидел себя за то, что я есть я, я стыдился своей природы, пытался бежать от нее, и это было самым жестоким, потому что никто не мог бы причинить мне большей боли, чем я сам. Хозяин приставил ко мне палача, от которого я не мог укрыться никогда и нигде.       Но Граф все же оттолкнул Сафара. Он стыдился перед ним своего положения, того, что Сафара приводили к нему, словно к животному на случку, не хотел, чтобы за его радостью и болью наблюдали хозяева: ведь ошейник анализатора передавал каждое его дыхание куда-то далеко, на экран монитора, с помощью которого за ним постоянно наблюдали. Граф стыдился того, кто он есть, и вместо того, чтобы успокоиться, страдал еще больше. Но сильнее всего он боялся своей любви, ведь ему это было не позволено, всех, к кому он хоть что-нибудь чувствовал, ожидала кара. Хозяин отнимал у него все, что было ему дорого. Но и прогнать турка не мог, боясь за него. Сафара все равно приводили в клетку, и все же между ними ничего не происходило. Была только неловкость, напряжение, потому что Граф не хотел ранить дорогого человека, показывая, насколько он страдает. Но Сафар все понимал. Через месяц это закончилось. Турок пронес в клетку нож и неожиданно, во время простого разговора, отсек другу голову, после чего покончил с собой. Это было абсолютно бессмысленно, Графа тут же воскресили и больше не искали для него общества, тем более не возрождали диких, древних людей из прошлого, способных на такое. А Брат получил очередной урок.       Когда появился Гавриил, Граф, поджав ноги, сидел на постели и со скукой смотрел какую-то развлекательную запись. При появлении сверкающего архангела он отодвинул аппарат, темные глаза его сузились от ненависти.       - К тебе явился посланник Господина, - голосом серебряного звона сказал посетитель.       - Я вижу.       - Пади ниц, проклятый, выслушивая приговор!       - Перед тобой, раб? Забыл, как ты ползал у моих ног?       Гавриил выкинул вперед руку, и Граф схватился за серебряный ошейник, скорчился от боли, сполз с постели, падая на колени.       - Собака... - прохрипел, давясь кровью.       - Господин, Творец наш, прозревая вся и все, в мудрости Своей видит, что ты обрел покой и не помышляешь о раскаянии. Посему отныне ты лишаешься способности испытывать наслаждение смертью. Пусть голод вечно напоминает тебе о преступлении. Ты будешь искать насыщения, и не найдешь его. Будешь спрашивать себя, за что - и никогда не забудешь, что в Обители ждут твоего раскаяния и возвращения. И ты вернешься, чтобы исполнять свой долг. Твоя гордыня и себялюбие отступят перед болью голода и жаждой смерти. Помни, только в Обители, склонившись перед Господином, служа Демиургу, ты узнаешь насыщение. Прими со смирением волю Господина, склоняйся и трепещи.       Сущности, не имея тленного тела, не знали физической боли, их страдания были иными. У Графа тело имелось. Но у него осталась и способность испытывать муки Его Слова, вложенного в уста посланника. И оно пригибало его к земле, терзало его душу, та энергия, сила, что еще оставалась у него, распадалась на части. Его нельзя было убить, но он умирал без смерти, падал в мучительную пропасть, вокруг него в клетке вспыхнуло незримое пламя, огонь вечного проклятия, на которое он был обречен.       - Плевать я хотел на Его приговор! Можешь так и передать Ему!       Брат Тьмы все же попытался подняться, и архангел снова протянул руку, серебряный обруч вспыхнул. В этот раз Граф был готов и несколько мгновений сопротивлялся, но ошейник бросил его на пол, в узел связал его тело, а еще больше - душу, бессмертную душу того, кто был заключен в нем. Когда он пришел в себя и смог встать, в комнате уже никого не было.       Визиты повторялись. То, что он находился здесь, а не выполнял свой долг, мешало Обители, дерзкий призыв Брата Тьмы отвернуться от Демиурга и идти своим путем, свергнуть иго Его власти, превыше всего ставя свои собственные цели, удовлетворяя личные страсти и потребности, служило плохим примером и сильнейшим соблазном. Брат был первым, кто осмелился бросить вызов Демиургу. И сделал это не в какой-либо несущественной сфере, пытаясь добиться уступок для себя. Он посягнул на самое святое - саму власть своего творца и господина. Большего греха быть не могло. Поэтому его старались принудить отказаться от своего бунта, терзали Словом и ошейником, изобретали новые наказания, заставляли смириться. Наконец, Демиург, потеряв терпение, решил положить этому конец.       Визит начинался как обычно. Единственное, что в этот раз их явилось слишком много.       - Пади ниц, проклятый! Настал день твоего освобождения.       - Освобождения? - недоверчиво спросил Граф.       - Да, ты покинешь эту клетку и это тело, ты покинешь этот мир и вернешься в Обитель. И ты будешь служить Господину покорно и верно, как подобает это тебе. Ты будешь рукой Его, что простирает Он на смертный мир, волей Его, слугой Его. И ты забудешь свою гордыню.       - Кто сказал? - Он вздернул голову. - С чего бы я вдруг стал рабом Ему? Он может заключить меня в тело червя, но пока у меня еще есть воля, я не собираюсь раскаиваться.       - У тебя не будет воли, презренный!       Гавриил протянул руку и, скованный серебром ошейника, Брат рухнул на колени. В глазах его промелькнул испуг. Демиург не мог явиться сюда, покинув Обитель, но был способен вложить свою силу в стихии, что переносили ее в любую точку мира. Сила, бросившая Графа на пол, превышала возможности любой из сущностей, в ней чувствовалась власть Отца. То, что он передал свое могущество слугам, то, что их явилось много, означало настоящую расправу.       И она не задержалась. Властитель сопротивлялся изо всех ничтожных сил, еще остававшихся у него, но его раздавили, ломая защиту, прижали к полу.       Решение Демиурга было просто и очевидно. Единственное, что толкало Брата на бунт, что делало его непокорным и опасным, - его злая воля, способная решать, стремиться к чему-то, что требовали его гордыня и дух противоречия, желать всего невозможного, чего у него не было и быть не могло, ненавидеть и страдать, ставить свои собственные цели. Лишенный всего этого, он станет покорным и верным исполнителем закона, не имеющим других целей, кроме поставленных ему, кроме выполнения приказа, не способным к сопротивлению, просто не нуждающимся в свободе и бунте. Такому слуге можно было без опаски вверить силу и власть, не бояться, что он снова восстанет и обратит ее против Господина.       И теперь, лишенный возможности двигаться, задыхающийся под давлением невыносимой тяжести, Граф чувствовал, как сметают все преграды, поставленные Братом, медленно, но неумолимо, шаг за шагом проникают в его душу. Не способный защититься, он уже просто лежал и ждал, готовился в тот миг, когда рухнет последний рубеж, последний барьер, и душа его останется открытой и беззащитной, не просто отдать волю, но со всей ненавистью и отчаянием, накопившимися в нем, бросить ее вовне, с проклятием расставаясь с существованием, смести с лица земли и своих палачей. Так как то, что происходило здесь, было его гибелью, тот Властитель Смерти, которого заберут в Обитель, пусть по-прежнему могущественный и величественный, будет уже другой, не он, не страдающий, мятущийся и не знающий покоя Брат.