Все Круги Ада. Освобождение

      С того дня он стал относиться ко мне иначе, словно возненавидел вдруг, не в состоянии простить моих слов или чувств. Хуан, видя, как изменились наши отношения, считал, что теперь-то уж я не обязан оставаться с Эверсоном, и все уговаривал сбежать. В последнее время я сошелся с ним довольно близко, он был наивным, горячим юношей, во все пытавшимся внести свою справедливость, так, как он ее понимал. Глядя на него, я словно смотрел в зеркало и видел себя молодым, еще свободным и не лишенным многих иллюзий. Почти всю свою жизнь он провел среди лесов, в общине, и рассказы о Турции, польском панстве слушал, как сказки. Несколько раз, видя мои ссадины и кровоподтеки, он даже пытался вступиться за меня перед вожаком. С большим трудом мне удалось отговорить его вмешиваться в наши взаимоотношения, тем более, что он и сам видел, что его заступничество вызывало у Эверсона еще больший гнев. Тот же был очень недоволен моим сближением с испанцем, из-за доброго отношения ко мне Хуан сам попал в опалу. Я не раз пробовал отвязаться от него, но этот мальчик был слишком упрям и лишь зря обижался. Хуан пытался везде меня сопровождать, но к шалашу не приближался и старался держаться от Эверсона подальше. Благодаря ему и другие эдамиты оставили меня в покое, и теперь единственной моей проблемой оставался сам Эверсон. А у того и без меня было более чем достаточно оснований для плохого настроения. После стычки с доном Риасом количество членов общины сильно сократилось, люди ходили подавленные и злые. Эти места не изобиловали пищей, и последнее время мы жили впроголодь. Дальше сидеть и просто прятаться в лесу было невозможно. Вдалеке от селений, за счет которых кормились эдамиты, реки, все время под боком у враждебно настроенных индейцев, в общине начинались брожения, росло недовольство Эверсоном и друг другом. Мы оказались зажаты между людьми идальго и индейцами, с любой стороны каждый день можно было ожидать нападения. И Эверсон опять решил отступить. Он лично отправился в лагерь дона Риаса с предложением о слиянии общины. Для того, чтобы спасти людей, вожак отказывался от своей роли и независимости, но теперь все зависело от того, что скажет сам Риас. Он мог убить Эверсона, налететь на наш лагерь, а мог и заинтересоваться предложением. Но идальго загнал нас в эти болота и был вполне доволен таким положением дел. Пока никто отсюда не высовывался, нас не собирались трогать, то же, что рано или поздно мы просто перемрем от голода, никого не интересовало. И Эверсон, ожидавший, что Риас обрадуется и сразу сольет общины, теперь вынужден был упрашивать принять нас под свою руку. А идальго тянул, с барским высокомерием посматривал на простоватого, заросшего вожака кучки голодных людей, лениво цедил: "Посмотрим, посмо-отрим". Не взирая на аскетические принципы жизни эдамитов, он оставался щеголеватым, избалованным аристократом, всегда в дорогом испанском костюме и всегда с двумя телохранителями за плечами. Но это только говорило о его силе. И власть его над своей общиной была далеко не такой номинальной, как у Эверсона. Скорее всего, к эдамитам его привели не религиозные мотивы, а склонность к авантюризму, желание новых ощущений, атмосфера вседозволенности в секте. Под его влиянием и догматы в общине облегчались, становилось меньше запретов. Можно было позволить себе небольшую роскошь, как, например, награбленная где-то золотая посуда у Риаса. Смягчалось и отношение к женщине - сектант не должен был брать брака, и всего-то, но само общение с дочерьми Евы вполне допускалось. И Эверсон, сам сторонник ортодоксального учения эдамитов, шел на слияние скрепя сердце. Но мало того, и для этого ему приходилось лавировать, просить, угождать. Когда идальго, наконец, изъявил желание нанести визит в наш лагерь, "присмотреться к людям", как он небрежно выразился, главарь сбился с ног, отыскивая подобающую обстановку для шалаша и угощение для гостей. Еще бы ему не быть озлобленным все это время: он жертвовал своими убеждениями и своим достоинством. Как выяснилось, он был готов пожертвовать не только этим. Пришло пять человек. Они походили по лагерю, посмотрели на людей и, в сопровождении Эверсона, пожаловали в шалаш. Я не прислушивался к их беседе - меня все это не касалось, до конца моего срока оставалось чуть больше недели, поэтому, подав обед и дождавшись разрешения хозяина удалиться, я отправился в лес и весь день провел с Хуаном. Он возмущался грядущими переменами и, узнав, что я скоро смогу уйти, хотел отправиться со мной. Меня такое решение мало обрадовало: я сам не был устроен, мне некуда было идти, мое будущее оставалось неясным. Я просто с нетерпением ждал, когда смогу считать себя свободным, имея только призрачную надежду, что хозяин все же отдаст мне кестек, не ведая, что он из себя представляет. И совсем не задумывался, что будет дальше, и брать на свои руки мальчишку не хотел. Но я слушал его радужные планы и молчал: вряд ли он смог бы понять, что я ничего не могу ему дать. Здесь же у него были друзья, единоверцы, привычная обстановка, Эверсон, наконец, ведь не всегда же он будет на него злиться. Когда стемнело, мы разложили костер и сидели на одном месте. Хуан все никак не мог выговориться, а я смотрел в темное небо и думал, что вот, еще один день прошел, и свобода все ближе, но, кроме ожидания, нетерпения, как-то ничего не чувствовалось. Возможно, потому, что никак нельзя разглядеть, что там, за последним днем. Свобода все ближе, вот она, наступает, - а дальше? Пусто, ничего нет. Когда я уходил из Турции, все было так ясно, так четко: я иду в монастырь и никогда из него не выйду. Потом, в монастыре, - ненависть и одно желание: свободы, любой ценой, через боль, через смерть, через Эверсона, - к свободе, от этого склепа, от этого бога, от ласк и насилия, чужой постели. Но, возможно, в глубине души я не верил, что когда-нибудь вырвусь, что выдержу, дойду, и поэтому никогда не задумывался: а что дальше? Что я буду делать со своей свободой? И с собой, таким, каким я стал, со своим прошлым, а главное - будущим, этим бесконечным, неуютным будущим? И странно было теперь сидеть и думать, что через несколько дней, так просто и тихо, я буду свободен. Но вот в темноте послышались шаги, Хуан замолчал, насторожился. Из леса появился Эверсон. - Вот вы где, - сказал он устало и с досадой добавил: - Опять вместе. Луис, мне надо поговорить с тобой. Я молча встал, пошел за ним. Эверсон тоже долго молчал, видимо, не зная, как начать разговор. Это было довольно странно и настораживало само по себе: в последние дни он со мной не церемонился. - Тут вот какое дело... - неловко начал хозяин. - Ты же знаешь, у нас сейчас Риас. Ну, в общем, он тебя видел, а потом еще выпили, и я расхвастался, стал рассказывать о тебе... Ну, он заинтересовался и хочет взять тебя... ну, ты понимаешь... Не надолго, - быстро добавил он. - На несколько дней. - И ты согласился? - Я не хочу, чтобы мои люди дохли от голода. - Помнится, ты обещал меня удавить, если я с кем-нибудь... - А ты думаешь, что я рад? Но надо, понимаешь, надо! У меня нет выхода! Куда я их поведу? К краснокожим? - Сколько их? - Около сотни. Много больше, чем нас. - Мне нет дела до твоих людей, но если хочешь, я перебью их всех. - Ты убьешь Риаса и его телохранителей, а остальные придут мстить за него. - Я же сказал - всех. Ты дашь мне оружие и неделю срока. После этого вам никто не будет мешать. - Нет, нет. Риас, все-таки, эдамит. - Ты лучше меня знаешь, что он просто проходимец. И потом, не забывай, мой срок подходит к концу. - Подойдет твой срок, и ты сможешь уйти. Ему не удастся тебя задержать. Но пойми, сейчас все зависит от тебя. - Так ли уж? Я вашей веры не принимал. Но я согласен, не переживай. Эверсон растерялся. - Согласен? - Да. Но только, если и время, проведенное у него, будет мне засчитано. Больше меня ничего не интересует. Как ни странно, Эверсон не знал, радоваться ему или злиться. - Ах ты!.. Я всегда был уверен, что тебе все равно, под кого ложиться. - Да, мне действительно все равно, - сказал я, издеваясь. - Не вижу разницы между тобой и им. Я вынужден это делать. Я дал слово и выполняю его. Главное, чтобы дням счет шел. Эверсон ударил меня. - Я много сделал для тебя! - Я плачу за это. И ты сам только что попросил меня переспать с ним. Мне сейчас идти? - Эверсон ругался. - Только не делай вида, что ревнуешь меня. Между нами никогда ничего не было. Ты хотел мое тело - я вынужден был подчиняться. И больше ничего. А только что ты меня продал. Так к чему все это? Я принадлежу тебе еще неделю и выполняю твое желание. И только. - Гадина. - В чем ты меня обвиняешь? Я послушен. Не делай вид, что это мое желание, я ни к кому идти не хочу, и ты это знаешь. Ты не желаешь, чтобы я ложился с кем-нибудь еще? К чему тогда весь этот разговор? Я проведу эту неделю с тобой. Мне все равно. Эверсон, наконец, справился с собой. - Гадина. Ты продажная гадина. Все время ты делал это даже не из благодарности, я для тебя ничего не значу. Лучше бы я пустил тебя по кругу, чем пригреть при себе такую мразь. - Спасибо, что пригрел. Я, кажется, просил меня просто повесить. - Риас со своими людьми уходит завтра. Ты будешь ждать их у края болот. Я не хочу, чтобы кто-то знал, что ты таскаешься еще с кем-то. Может быть, дальше тебе идти и не придется, Риас не захочет вести тебя в свой лагерь и вечером отпустит. Тогда сразу возвращайся. Но не дай бог тебе оставить его недовольным! Я вернулся к костру в плохом настроении. Хуан меня ни о чем не расспрашивал: у него было свое мнение насчет того, зачем Эверсон уводил меня в лес. Я подождал, пока он заснет, и тихо, чтобы не разбудить его, отправился к краю болот. Испанец ни за что не отпустил бы меня одного, а я совсем не искал свидетелей. Эверсон круто изменил свое отношение ко мне с тех пор, как узнал, что он лично для меня ничего не значит. Возможно, он надеялся, что за всеми нашими отношениями стоит моя привязанность к нему, благодарность, хотя бы, ведь он, в конечном счете, неплохо относился ко мне. Если не брать в расчет, что заставил меня быть с ним против воли. Да и то... Какие бы причины не побудили меня, я сам дал на это согласие. Он не знал сути этих причин, не мог их понимать. Что для него какой-то камешек? Безделушка, прихоть, жалкое украшение. Но ведь стоило сказать, что эта "безделушка" мне нужна, и он достал ее, с риском, трудом - ради чего? Вся причина была во мне, он прав, прав в своем неведении. Эверсон сделал мне предложение, и я согласился, потребовал лишь какую-то мелочь. Это давало ему основание верить. И, по-своему, он всегда был добр ко мне, оберегал по мере сил. И вдруг я заявляю, что он для меня - пустое место, что я с ним, потому что у меня нет выбора, из необходимости. Но он-то этой необходимости не знал, не видел. И теперь, стремясь угодить Риасу, желая, чтобы я согласился, он все же был уверен, что меня придется уговаривать, принуждать, а когда выяснилось, что я не вижу разницы между ним и кем-либо другим, что для меня важен только срок... Он ждал от меня привязанности и оскорбился, когда узнал, что я просто считаю дни до своего освобождения. Ему не было понятно, что значит само это "освобождение", ведь меня действительно никто не держал, не связывал, не запирал, внешне все это выглядело так, словно я добровольно, по своему желанию остаюсь с ним, и естественно, Эверсон был разочарован, оскорблен, он воспринял это как измену по отношению к нему. А я просто имел приказ считать его хозяином. У меня оказалось достаточно времени, чтобы все это обдумать, пока я сидел на болоте и ждал Риаса. Но тот пожаловал только под вечер, и не один: за ним, как всегда, следовало двое телохранителей. - А, монах, - сказал идальго, расплываясь в улыбке. Я встал. - Эверсон говорит, что ты не обычный монах. Монах, любящий мужчин и способный убивать голыми руками. - Мне не понравилась интонация, с какой он произносил это слово - "монах". Была в этом какая-то угроза. - Но мы этими руками тебе пользоваться не позволим. Свяжите его. Я разрешил им сделать это. В конечном счете, мало ли что им наговорил обо мне Эверсон, Риас мог решить, что я не пойду с ним добровольно. Но ситуация принимала довольно-таки неожиданный оборот. - Эверсон говорил, что ты просто хочешь переспать со мной, - сказал я Риасу, когда мне разбили лицо. Идальго засмеялся. - Будет и это, не беспокойся. И не я один. - Он рукой отодвинул одного из своих телохранителей и подошел ко мне вплотную. - Чертово святое племя! Вы отняли у меня имя, имение, Испанию! Проклятые святоши! Молились бы себе в своих кельях, но нет, вы и других себе уподобить желаете, чужие души и дела вам подавай! То, что происходило дальше, было больно и отвратительно. Я подозревал, что мне сломали несколько ребер. Пока меня топтали, я, глотая кровь, размышлял, почему мне так везет на людей, не любящих убивать сразу. У дона, судя по всему, имелись старые счеты с католической церковью, но досадно было, что именно мне приходится оплачивать монашеские долги. Потом все кончилось быстро и неожиданно. Сквозь розовый туман я словно во сне увидел, что за спинами моих мучителей, медленно и бесшумно несется Хуан. Делая огромные скачки и, казалось, не касаясь земли, он, замеченный одним мной, поскольку все остальные были чрезвычайно заняты, неумолимо приближался, и когда я закричал, было уже поздно: дон Риас вдруг выпрямился, захрипел и опрокинулся назад; один из телохранителей успел обернуться и тоже наткнулся на лезвие кинжала. - Не надо, Хуан! - повторил я, но испанец с такой животной яростью набросился на третьего противника, что тот, отбив несколько ударов, припустил прочь с болот. Хуан последовал за ним. И как ему удалось отыскать меня? Хотя, конечно, он вырос в лесах и прекрасно в них ориентировался. Но его таланты следопыта плохо обернулись для него же. Я остался рядом с трупами и наблюдал, как хрипит и корчится в агонии некогда щеголеватый идальго. Вскоре вернулся испанец, пнул его ногой. - Сбежал, гад! - сказал с досадой и стал развязывать меня. Я встал, отплевываясь кровью и проверяя, все ли зубы на месте. Потом наклонился над Риасом, но он был уже мертв. В голове гудело, туман не проходил, и я послушно позволил Хуану увести себя. Не отпуская, он вел меня за руку к лагерю. Оглянулся и спросил: - Почему ты молчишь? - Я должен благодарить? - Это твое дело. - Зачем ты это сделал? - А ты хотел, чтобы они убили тебя? И Эверсон будет рад. - Эверсон! Да он продал меня! Ему нужно соединиться с ними, вот он и разлюбезничался с гостем, сам предложил ему развлечься со своим мальчиком. Хуан резко остановился и схватил меня за ворот. - Ты врешь, скотина! Скажи, что врешь! - Мне незачем тебе врать. Он отпустил меня и опять пошел впереди, но уже очень медленно - мои слова были для него ударом. - Все равно, - сказал он, - я больше никому не позволю трогать тебя. - Нельзя было этого делать. Ты убил Риаса, мало того, упустил его телохранителя, он все расскажет, и люди идальго разнесут вашу общину. А знаешь, что скажет Эверсон? - Какое мне дело, что скажет Эверсон! Я должен был им позволить издеваться над тобой? Он послал тебя умирать! Если такой ценой он собирался сохранить нашу общину... - Эверсон платил не такую уж и большую цену, он посылал меня просто переспать с идальго. Моим делом было оставить его довольным и склонить к союзу. Кто же мог знать, что у Риаса свои счеты с монастырской братией! А что будет теперь? Тебе в лагерь лучше не возвращаться. - А ты? - Я должен. - Эверсон будет зол. Я не оставлю тебя одного. - Это наши с ним дела. Но на тебя он будет злее. Пойми, благодаря тебе рухнули все его надежды на спасение общины. - И злость свою он сорвет на тебе! А ты... Я остановился. - Послушай... Я должен вернуться, понимаешь? Должен. Но ты впутался в это дело из-за меня, и я не хочу, чтобы ты пострадал. Уйди, спрячься в лесу. Через несколько дней я буду свободен, найду тебя и мы уйдем отсюда вместе. Хорошо? Ну, пожалуйста... Я не смогу тебя защитить. Мы договорились, что Хуан будет ждать меня, и я пошел в лагерь. Не стану рассказывать, как воспринял мой рассказ Эверсон. Он был убит этим известием и долго не мог произнести ни звука. Потом приказал мне уйти в лес дня на три, пока не исчезнет опасность, что община идальго будет требовать мою голову, как виновника гибели их главаря. Два дня я скрывался в болотах, а на третий отправился проведать Хуана. Но его на условленном месте не нашел. Зато обнаружил следы борьбы и засохшую кровь. Испанца нашли до меня. Исполненный наихудших предчувствий, я бросился назад, к лагерю, но, не доходя до него, наткнулся на Хуана. Он висел на дереве, судя по виду трупа, уже не менее суток. Я опустился под ним на колени и заплакал. Всем, кого я любил, и кто любил меня, я приносил несчастье. Этот мальчик умер за меня. Если бы я не вынес его тогда из окруженного лагеря, если бы я не лечил его, если бы он не подслушал наш разговор с Эверсоном, если бы я просто оттолкнул его, если бы он не нашел нас с Риасом... Сколько всего этого "если бы"! А в центре всегда я. Если бы я вообще не встретил Эверсона! Я пришел к вожаку, когда уже стемнело. Весь лагерь был молчалив и насторожен - чувствовалось ожидание надвигавшейся грозы. И Эверсон сидел в темном шалаше одиноко, сам мрачнее тучи, и ждал первого удара этой бури. - Ты нашел и убил его, - сказал я ему. - У меня не было выхода. Надо было показать, что община не несет ответственности за смерть Риаса. - Если бы ты повесил меня, я мог бы это понять. Но ты повесил человека, который тебя любил. - Вешал не я, - ответил Эверсон после долгого молчания, - а совет общины. - У тебя хватило бы силы и власти помешать, если бы ты этого захотел. - Моей власти не хватает даже на то, чтобы спасти большинство. - Голос вожака был устал и тих. - Хуан был мне как сын. Ты не поймешь, чего мне это стоило. Да, я ревновал тебя к нему, мне казалось, что он, молодой и красивый, должен больше привлекать тебя. Но все равно любил его как сына. - Я же говорил, что между нами ничего не было! Эверсон вздохнул. - Какое это имеет значение теперь? Я отпущу тебя. Завтра утром. Но... сегодня ночью ты пойдешь спать ко мне. Хорошо? - Как тебе угодно. И я пришел к нему. Но Эверсон не трогал меня, только погладил по лицу и сказал: - Ты болен. - Я не болен. Но мне больно. - Я был несправедлив к тебе в последнее время. - Какая разница? - Ты уйдешь? - Да. - А может, все-таки останешься? Просто так, - быстро добавил он. - Я ничего не буду от тебя требовать, забуду все, что было. Оставайся одним из нас. Вместо Хуана. - Ты забудешь, а я - нет. - Ты пойдешь к своему турку, которого любил, - неожиданно зло сказал Эверсон. - Как его - Сафар, Сеид? Я сел. - Ты... знаешь? - Конечно, - так же зло засмеялся он. - Твой монах перед смертью рассказал мне о тебе любопытные вещи. Кестек, вечность, бог... Ты Сатана, Луис, я всегда говорил, что ты сам Сатана. Если бы ты мог заглянуть в свои глаза!.. Ты, Сатана, проник в монастырь и совратил монаха! Что ты сделал со мной? А что ты сделал со своим Сафаром? Бедный, вместо того, чтобы убить тебя... Ты, дьявол, заставляешь ненавидеть и любить тебя. Ты мучаешь любовью и даешь наслаждение ненавистью. Ты, раб кестека, делаешь с людьми все, что захочешь, и они лишаются разума рядом с тобой, совершают то, чего никогда не могли ожидать... - Ты знаешь, - медленно сказал я. - Ты всегда знал. Своими словами он подписал себе смертный приговор. Но я должен был ему еще одну ночь и поэтому ждал, слушал его. - Да, знал! Я узнал даже твое настоящее имя: Станислав, Граф, Зверь! Зверь, Бешеный Зверь! Вот твое имя: Зверь, Сатана. - Значит, ты оставишь кестек себе? - Зачем? Я хотел, чтобы ты сам пришел ко мне. А что дает кестек? Куклу? Вещь? И ты все равно бы ушел, как всегда уходил, как ушел от монаха, да еще и заставил меня убить его! Сатана! Ты искушал меня, проник в мой Эдем - и нет моего Эдема, ты взял Хуана - и нет Хуана, нет общины. Ты погубил мою душу!.. Ну, иди ко мне. Еще рано, но я завтра отпущу тебя, ты опять уйдешь, ведь ты же всегда уходишь. Сначала все разрушишь, а потом - уходишь. Иди, не бойся, я сегодня буду ласков, ведь последний раз. Он отпустил меня только под утро, встал и вышел из шалаша. Я прождал его несколько часов, а он все не возвращался, но солнце вставало, пришло время - и я был свободен. Я покинул лагерь и, уходя, свернул к месту, где был повешен испанец. Мне следовало убить своего прежнего хозяина, он слишком много знал обо мне и слишком долго я ждал этого часа, чтобы оставить его. Долго искать не пришлось. На дереве, рядом со своим Хуаном, висел Эверсон. А из предрассветного тумана, с края болот тихо подступали к спящему лагерю люди идальго. К вечеру здесь не будет никого живого. Но я уходил. Эверсон был прав: я всегда уходил.