Все Круги Ада. Освобождение

Эверсон поселил меня в своем шалаше. Довольно быстро весть о моей роли при главаре разнеслась по лагерю и определила отношение ко мне. Меня презирали, мною брезговали. Я не мог находиться в их обществе, так как надо мной тут же начинали издеваться, задевали, сторонились. Возможно причиной тому стало неудачное оправдание Эверсоном моего присутствия – он низводил меня до уровня животного, и относились ко мне как к животному. А помешать этому не давал запрет наносить вред членам общины. Мое униженное положение усугубляло и то обстоятельство, что Эверсон не позволял мне участвовать в вылазках, отлучаться подолгу из лагеря и даже не дал оружия - я все же оставался пленником. Эдамиты пользовались тем, что я нем и не защищаюсь, и вымещали на мне всю досаду и презрение. В их глазах я был животным, ничтожеством, слабым и безвольным, не умеющим владеть оружием, потерявшим достоинство даже на их фоне. Из моего прошлого они знали лишь то, что я был католическим монахом, а значит, одним из самых ненавистных их гонителей, и уже в монастыре ложился под мужчин. Опасаясь гнева Эверсона, меня не убивали и не калечили, но ударить, правда, так, чтобы не видел вожак, считалось делом совершенно обыденным. Когда я выходил из шалаша, на меня сыпались оплеухи, - "не путайся под ногами", - говорили отвешивающие их и могли для смеха облить водой, подставить подножку... Все началось с малого, но когда увидели, что я не жалуюсь своему покровителю и сам пытаюсь все скрыть от него, издевательства стали заходить дальше и дальше. Некоторые стали даже задевать меня, требуя того же, что и главарь. Не удивительно, что по возможности я старался находиться за пределами лагеря, избегая попадаться на глаза своим мучителям. Я молчал и сносил все, что бы со мной ни делали, благодаря приказу. Вечером приходил в шалаш и так же переносил ласки Эверсона. Мне некого было обвинять, я сам продал ему себя, а на месте остальных относился бы к такому, как я, ничуть не лучше. Все, что осталось в Луисе от Графа, - так это мучительный счет дней, отделяющих меня от конца этого ада. От Эверсона скрывали отношение ко мне, но он все же замечал некоторые детали и не раз делал внушение, требуя если не уважения, то хотя бы равнодушия ко мне. Но серьезный разговор состоялся после того, как он обнаружил на моем теле свежие ожоги. Я уже говорил, среди эдамитов находился один юноша - испанец Хуан. Ему было не больше восемнадцати лет и, как самый младший, он занимал в общине место всеобщего любимца. В отличие от всех, он меня не просто презирал, он ненавидел. До того, как Эверсон привел меня, Хуан жил в его шалаше. Нет, он не играл той роли, что и я, просто главарь очень любил его. Эверсон подобрал его мальчиком на улице и воспитывал гордым и свободолюбивым. Хуан был ловок, смел, страстен как испанец, прекрасно владел оружием и не мог понять, как мог его вожак отдать предпочтение ничтожеству, человеку, до положения которого он не опустился бы ни при каких обстоятельствах. Он ревновал Эверсона ко мне. С моим появлением любимец общины совсем потерял внимание своего воспитателя, и не мог мне этого простить. От него мне доставалось больше всех. Нет, он не старался вылить мне за ворот мою же похлебку или воспользоваться услугами моего тела, Хуан просто взял меня за рукав, - до руки дотронуться брезговал, - отвел в лес и избил. Бил так, чтобы не оставалось следов. - Попробуй только пожаловаться! - пригрозил мне напоследок, с ненавистью и презрением глядя на меня. И это повторялось не один раз. Мальчик вымещал на мне свою ненависть и, что примечательно, был уверен, что законность этой мести я должен принимать безоговорочно. Моя незащищенность и приятие его правоты только больше злили испанца. Я действительно принимал его право. Мы походили на заговорщиков, тайком крадущихся в укромное место и втайне от всех занимающихся чем-то запрещенным. В своей непосредственности, благодаря наивности молодости, убежденности в своей правоте и обиде, Хуан был прямолинеен и жесток. И все же я покрывал его, не желая конфликтов. Если бы Эверсон узнал о происходящем, ко всему на меня свалилось бы и обвинение в наушничестве. Был только один случай, когда я сам рассказал о стычке. Это произошло ночью. В тот раз Эверсон отпустил меня, сказав, что я свободен до утра. В таких случаях я уходил в лес и спал там, прямо на земле. Эти ночи были для меня отдыхом, я любил их. В те минуты все, что окружало меня, уходило из памяти, я оставался наедине с собой. Меня разбудили чьи-то руки. Они искали меня, и я сначала подумал, что это Эверсон, освободившись от дел, пришел за мной. Но руки Эверсона я успел узнать слишком хорошо, то был кто-то другой. Сердце мое перестало биться, я рванулся в сторону, но он уже успел схватить меня. - Куда ты? Стой. Дай, я... - Его намерения были очевидны. Всего несколько минут назад я чувствовал себя свободным и спросонья ничего, кроме опасности, не осознал, и я ударил незнакомца. Тело его обмякло, и только когда я рассмотрел его лицо, понял, что произошло: он принадлежал к эдамитам, и я только что нарушил запрет и данное мной слово. Кестек не сработал только потому, что я сделал это непреднамеренно, не ведая, кто он такой. Когда Эверсон узнал об этом, он покрыл меня: если бы кто-нибудь из эдамитов проведал, что я убил одного из них, мне бы совсем житья не стало, а возможно, неприятности появились бы и у самого главаря. Но он потребовал, чтобы в обмен за это я остался у него еще на три месяца. Это казалось ужасным. Ведь я считал каждый день до своего освобождения. Последствием этого инцидента стало то, что в результате стресса голос снова вернулся ко мне. Я сам покаялся ему в своем проступке, но Эверсон решил, что лучше, если для остальных я по-прежнему останусь немым. Моя немота была одним из аргументов, по каким меня допустили в секту, это значило, что я не смогу раскрыть их тайны, а главарь не хотел лишних проблем. Каждое слово нашего разговора слышал еще один человек - старик Джиммерс. Он жил третьим в нашем шалаше и играл в общине довольно странную роль. Джиммерс никогда не участвовал в вылазках и не получал своей доли награбленного. Но, тем не менее, его уважали, с его мнением считался даже Эверсон, не говоря уж об стальных. Он был единственным человеком, от которого я не знал никаких притеснений, казалось, старик просто не замечал меня. Джиммерс навсегда остался для меня загадкой. Утром Эверсон увел часть отряда на промысел и собирался отсутствовать около недели. Этим-то и воспользовался Хуан. Он вызвал меня в лес, разложил огонь, поставил на него масло и приказал раздеваться. Провести подобный эксперимент ему позволяла надежда, что ожоги сойдут до возвращения моего хозяина. Меня покоробило при виде таких приготовлений - чего-чего, а подобного я от испанца не ожидал. Это было не так страшно, как, скорее, отвратительно, я всегда чувствовал омерзение к такого рода вещам. Но я испугался, когда он, присев передо мной, схватил меня за грудки и, встряхнув, прошипел в лицо: - Ты думаешь, я прощу тебе Джима? Теперь тебе придется отвечать. Мало того, что ты отнял у меня Эверсона, но еще и убиваешь моих друзей! Вопреки расчетам, вечером вернулся Эверсон. Главарь пришел злой и голодный - вылазка не удалась, половина людей погибла. Группа Эверсона напала на одно отдаленное селение и там столкнулась с людьми дона Риаса. Воинственные сектанты повздорили между собой, дело кончилось стычкой. Эти верующие не поладили даже с единомышленниками. Община идальго была в несколько раз больше нашей, и теперь Эверсон опасался нападения на лагерь. Напрасно я надеялся, что в эту ночь ему будет не до меня, он позвал меня, как только стемнело. Но через несколько минут столкнул с постели, зажег свечу и стал осматривать. - Что это такое? - спросил сердито, указывая на ожоги. - Кто это сделал? Я молчал, ожидая надвигавшейся грозы. - Я ведь все равно узнаю, - пригрозил он, укладываясь. - Ложись спать. Пока. А утром, сразу после завтрака, Эверсон собрал общину и поставил меня перед ней. - Кто это сделал? - спросил он, указывая на мои ожоги. Среди сектантов воцарилась мертвая тишина. Кое-кто посмеивался за плечами товарищей, находя выходку одного из них смешной, кто-то стал кашлять. - Я спрашиваю, кто посмел истязать этого человека? Пусть выйдет сам, иначе будет хуже. Разумеется, никто не выходил. Только мне было мучительно стоять перед ними по пояс обнаженным, зная, как они сейчас смотрят на меня - ведь ни для кого не было секретом, кто такой Луис. Неужели для Эверсона я только красивая вещь и гнев его - гнев оскорбленного чувства собственности? Разве он не понимает, в каком унизительном положении нахожусь я сейчас, под недоброжелательными, презрительными взглядами? Я не смел поднять глаз, вздохнуть, и даже не слушал, что говорит мой хозяин. Очнулся, только когда услышал голос Хуана: - Ты променял доблесть на эту бабу в штанах! Что он делает? Ведь если Эверсон догадается, что это он вчера жег меня, разразится буря. Несмотря ни на что, испанец был симпатичен мне, я всегда думал, что при других обстоятельствах наши отношения могли сложиться иначе, и ни за что не хотел бы, чтобы он пострадал из-за меня. Но Эверсон воспринял его слова только как выкрик из толпы. - Это ты, Хуан? Тебе есть, что сказать? - спросил он с некоторой угрозой. - Тогда выйди, стань здесь, чтобы тебя все видели, и говори. - Вот этого сделать ты меня не заставишь никогда! Я не стану рядом с ним! Для меня оскорбление уже одно то, что он ест со мной из одного котла, а ты хочешь, чтобы я стал с ним рядом? Под смех толпы я просительно потянулся за курткой, но Эверсон не выпускал ее из рук, требуя, чтобы я указал обидчика... Когда собрание это, наконец, закончилось, я ушел в лес, от унижения не хотелось никого видеть. Слова Хуана больно полоснули меня, я стал еще больше избегать людей и перестал приходить к котлу. Я был достаточно самостоятелен, чтобы прокормиться самому, но Эверсон заметил эту голодовку. Во время обеда я уходил в лес, благо, в это время на меня никто не обращал внимания. И однажды меня догнал главарь. - Ты почему не ходишь есть? - спросил он, становясь надо мной. Я молчал, уставившись на его ноги. - Я тебя спрашиваю! - Он подождал, потом потянул меня за руку. - Пошли. Но я рванулся в сторону и отрицательно затряс головой – не хотелось встречаться глазами с Хуаном. "Для меня оскорбление, что он ест со мной из одного котла"... Но, видимо, эти слова запомнил и Эверсон. - Так это из-за Хуана? Ну, погоди, я этому мальчишке... Сиди здесь, жди, - бросил он, уходя. Вернулся, волоча за собой Хуана, швырнул его к моим ногам. Совершенно ясно было видно, что по дороге он избил его. - Проси. Испанец смотрел на меня ненавидящими глазами. - Проси! - Его?!.. Его?.. Нет! Наверное, я чувствовал отвращение к происходящему не меньше, чем он сам. Было неприятно, что ему приходится так унижаться передо мной. Эверсон не просто забыл о Хуане из-за меня. Сейчас он ясно показывал, насколько я ему дороже. Но как прекратить это? Главарь запретил мне говорить при посторонних. Эверсон ударил Хуана, и лицо того исказилось - я ведь знал, что он любит своего вожака, как отца. И этот мальчик уступил желанию Эверсона. - Я... прошу простить... меня, - прошептал он, смотря в траву. - Мои слова... - Но не выдержал и закричал: - Ненавижу! Ненавижу тебя!.. Никогда не забуду этого... всего... Я убью тебя, слышишь, убью! Я не прощу... Я закрыл глаза. Он ненавидит меня не только из-за унижения - он ревнует Эверсона ко мне, мое присутствие сломало образ наставника в его глазах. Но разве я притащил его сюда, ставил на колени? Я только невольник, которого господин мог продать на рынке, но оставил себе. Чего они от меня хотят, в конце концов? Отнимают все, что только можно отнять, и после этого еще говорят о достоинстве. Зачем Эверсон требует, чтобы меня считали человеком? Разве легче после этого мне будет идти отдаваться ему или позволять этому мальчишке измываться надо мной, тогда, как достаточно одного движения... Но Хуану тоже было нелегко. Испанец сыпал проклятиями и, казалось, сошел с ума. Эверсон долго слушал его, потом, видя, что больше ничего от него не добьешься, пнул ногой и, взяв меня за руку, потащил обедать. Но я уже ничего не чувствовал; что угодно отдал бы, чтобы скрыться хоть куда-нибудь! Каково же было мое облегчение, когда стало известно, что главарь уходит сразу же после обеда и в лагерь вернется только к утру. Я забился в лес и долго лежал на земле, охваченный отчаянием. На мгновение я стал прежним Графом, посмотрел на свое положение его глазами. Чем и когда я искуплю падение Луиса? Как подымусь на ноги? Смогу ли опять стать после всего этого человеком? Да и имею ли на это право? Уже стемнело, когда я как-то успокоился и слушал тишину. Не знаю, сколько часов прошло с той минуты, когда рядом со мной послышались шаги. Я залег, словно дикий зверь, боясь, что человек наткнется на меня, и вздохнул с облегчением, когда шаги затихли. Но через несколько минут они раздались снова, и мне опять пришлось вжиматься в землю. Шаги уже удалялись, когда послышался тихий оклик: - Хуан! Подожди. - Это ты, Джиммерс? Что ты здесь делаешь? - Хуан, ты ищешь монаха? После молчания испанец произнес отрывисто: - Нет. - Не трогай его, не надо. Ему и так нелегко. Ведь тебе же ничего о нем неизвестно. Ты видел шрамы на его теле? - Какие еще шрамы? - равнодушно спросил Хуан. - Сынок, со мной ты уж мог бы быть откровеннее. Ты видел их на дальней поляне, когда жег его. Да, да, старому Джиммерсу все известно. Тогда тебе было не до того, я понимаю, но задумайся хоть сейчас: через что должен был пройти человек, чтобы заработать их? Сколько раз он смотрел в глаза смерти? - Ну и что? - Ты считаешь его ничтожеством, но никогда не задумывался, как это ничтожество могло убить одним ударом великана Джима? Когда его поймали, - а ведь он, к твоему сведению, не добровольно здесь, Эверсон поймал его в Испании, - он голыми руками справился с вооруженным человеком, никто и глазом моргнуть не успел. Ты ставишь ему в вину то, что он спит с Эверсоном. А знаешь ли, что в монастыре его держали насильно и, говорят, он просил Эверсона удавить его, только бы избавиться от монаха-насильника? Эверсон спас ему жизнь, но потребовал платы... Ты знаешь, как он мучается? Эверсон не слышит, а я-то вижу, как он плачет по ночам, с каким отвращением терпит ласки Эверсона. Вы пользуетесь его беззащитностью, издеваетесь, кто как может, а он силен, очень силен, он мог бы давить вас как котят, но держит данное Эверсону слово не причинять вам вреда. Ты думал, сколько надо сил иметь, чтобы ему, с его гордостью, терпеть ваши надругательства? Ты, вон, себя, наверное, благородным мстителем считал, когда истязал его, но не донес вожаку об убийстве Джима? Только он сам после этого прежде всего к Эверсону побежал и доложил обо всем, наказать просил за то, что слово нарушил, осмелился постоять за последние крохи своего достоинства! Джим ведь изнасиловать его хотел... Подумай, ведь даже самый слабый должен защищаться, а он хоть раз поднял на тебя руку? Ты его уважать и жалеть должен. Они удалялись, а я лежал, затаив дыхание. Очень нелегко слушать о себе такие слова: они будят жалость к себе самому, и чувствуешь себя униженным. Слова старика снова привели меня в смятение, и я не заметил, что ко мне опять приближаются. Вернул меня к действительности громкий окрик: - Вставай! Я поднял голову. Хуан. В руке его топор. Что же, значит, этим будет искуплен Луис, жаль только, что умирать придется шлюхой. - Вставай! - нетерпеливо повторил он, и я сел. - Молись. - Сам набожный, он не мог убить монаха без молитвы, даже если она и не соответствовала его вере. Мне не хотелось подавать вида, что способность говорить вернулась ко мне, и я просто отрицательно покачал головой. Он же понял, что я надеюсь оттянуть удар, и закричал: - Молись, собака! Он был вне себя, и я решил, что можно все-таки ничего не объяснять, рано или поздно он потеряет терпение. Мне было жаль, что он пропадет из-за меня - Эверсон, без сомнения, сразу же догадается, кто убийца. Я подумывал, не броситься ли бежать, чтобы завести его подальше. Но вдруг появился Джиммерс. Он схватил Хуана за руки и что-то горячо ему зашептал. Испанец нетерпеливо пытался вырваться, хмурился. - Я прошу тебя, - кончил старик громче, и тут Хуан все же освободился. - Оставь меня! - зло крикнул он и шагнул ко мне, занося топор. - Хуан! - простонал сзади Джиммерс. - Вспомни мои слова! Рука юноши дрогнула, он ударил меня по лицу кулаком и, быстро повернувшись, убежал. Джиммерс стоял и не сводил с меня глаз, но думал, наверняка, о Хуане. Не сказав ни слова, он поспешил за ним, бормоча что-то про себя и размахивая рукой.