Все Круги Ада. Освобождение

Эверсон появился неожиданно, но его приезду не удивился никто, словно и не было этой полугодичной отлучки. Он подошел к проводнику, что-то долго и горячо обсуждал с ним, спорил и ругался. В конечном счете, проводник, отплевываясь, взял своих мулов и повернул назад. Теперь главарь сам повел отряд и, надо признать, много увереннее, чем человек, получавший за это деньги. Обо мне он, казалось, забыл и не обращал никакого внимания на мои вопросительные взгляды. Но он был моим хозяином, кестек сразу дал мне это знать. Пришло время пугаться. Все же еще оставалась надежда, что Эверсон не имеет представления, что такое брелок, принадлежащий сейчас ему, поэтому и не спешит выяснять наши отношения. Не сразу я заметил, что он ведет себя так намеренно, чтобы помучать меня, сделать податливее, а сам потихоньку следит за мной. Пришлось смириться и ждать. Наконец, когда я, по его мнению, уже дозрел, Эверсон подошел ко мне, достал из-за пазухи кестек и покачал его в пальцах. - Вот. При виде цепочки меня пробрала нервная дрожь, но я молчал и ждал, что он скажет еще. - Но ты сам понимаешь, - продолжал тот, - что за эту услугу я жду благодарности. - Что мне нужно сделать? - Я же говорил: ты будешь жить со мной в одном шалаше. - И спать в одной постели? Эверсон улыбнулся. - Да. Но только три месяца, - быстро добавил он. - Я много не прошу. Почему бы не попробовать? - Я не могу согласиться на это. - Не забывай, что сила на моей стороне, и здесь найдутся желающие потешиться над тобой. Не забывай также, что я фактически дарю тебе жизнь. А прошу только три месяца услуг, к которым ты уже привык, не так ли? Он очень хотел добиться своего, и хотя бы для того, чтобы отбить охоту упрямиться, был способен приказать дружкам разложить меня здесь же, на дороге. А защититься я не смог бы - кестек в его руках. В конечном счете, у меня не было выбора: если бы кестек остался у него, он сделал бы со мной все, что захотел. - Эти три месяца брелок будет у тебя? - спросил я. - Да, я отдам его тебе сразу, как только кончится срок. - А если я сбегу? - Не сбежишь. Ты - не сбежишь. - Ты меня свяжешь? - Или на цепь посажу? - улыбнулся Эверсон опять, отвернул мне ворот и погладил пальцем след от ошейника. - Мой мальчик, почему-то эта отметина мне очень что-то напоминает. - Так как же? - спросил я, отодвигаясь от его рук. - Ничего, наступит время, когда ты уже не будешь избегать моих ласк. А это случится, ты согласишься на все мои условия. Он меня отвязал, отдал кестек, и новое мое закабаление состоялось. Я сорвал с себя крест и надел брелок. - Хорош монах, - усмехнулся Эверсон и кивнул в сторону леса. - Идем. До стоянки уже недалеко, и мы, и они сможем дойти друг без друга. Да, вот что я хотел сказать. Еще одно условие... Ты достаточно опасен. И слишком отличаешься от моей паствы, чтобы у тебя не возникло с ними конфликтов. Тем более, что ты будешь играть при мне определенную роль. И могу себе представить, что ты способен натворить, если тебя затронут. Но я не хочу, чтобы кто-то из них пострадал хоть в какой-то мере. Если потребуется, я сам в состоянии тебя защитить, только скажи мне. Но ты должен поклясться, что никогда и ни при каких обстоятельствах пальцем не тронешь ни одного из моих друзей. - Ты хочешь связать мне руки? - Да, считай, что у тебя связаны руки. Если кто-нибудь будет притеснять тебя, скажи мне. Но сам... - Хорошо. Я сделаю все, как ты хочешь. В отношении их у меня всегда будут связаны руки. Как и с тобой. Эверсон взял меня за плечи, заглянул в лицо. - Ты действительно так к этому относишься? - Я сделаю все, как ты хочешь. Но какое тебе дело до того, что я думаю? Ты знаешь, что мне всего этого очень не хочется. И чем это тебе может помешать? - И ты еще спрашиваешь? - Я не стану ни просить, но сопротивляться, буду во всем послушен и тебе, и твоим товарищам. Чего же ты хочешь еще? Эверсон отпустил меня. - Идем. Трудно описать, что я чувствовал, пока мы шли. Я продал себя, как самая обыкновенная уличная шлюха. До сих пор все, кому я служил, владели кестеком. Монах был моим хозяином. Он брал меня силой, и я ничего не мог сделать. Это было ужасно, я не имел возможности защититься, но, по крайней мере, мне не приходилось насиловать себя самому. Был еще Сафар. Но это другое... С ним я чувствовал угрызения совести, вину, но не ломал себя. То, что между нами происходило, казалось естественным и необходимым. Во всяком случае, для него. К Эверсону же я чувствовал такое же отвращение, как и к монаху, но с ним я шел по своей воле, надеясь получить потом кестек. То, что делал с моей волей, моим телом кестек, теперь должен был делать я сам. И это было еще мучительнее, это было гадко, отвратительно, я презирал и ненавидел себя. Да, от меня требовалось всего три месяца терпения, и я получал свободу. Но какой ценой покупалась эта свобода... Мы зашли в лес довольно глубоко, но вот Эверсон окликнул меня. - Все, Луис. Теперь иди ко мне. Я обернулся к нему, но продолжал медленно отступать назад, отрицательно мотая головой и с ужасом чувствуя, что зубы мои не расцепляются, чтобы сказать "нет". Эверсон не проявил никакого беспокойства и молча наступал на меня, улыбаясь улыбкой сильного и с удовольствием наблюдая за моей реакцией. Он был уверен, что я сделаю все, что нужно. Я же не мог оторвать глаз от этой улыбки и где-то в глубине души молил, чтобы он наступал быстрее, чтобы скорее схватил меня, подмял, потому что я должен, обязан принадлежать этому человеку, и буду принадлежать ему. Моя спина наткнулась на ствол дерева, и я остановился. Эверсон шагнул шире, в одно мгновение сжал меня, обнял за плечи и голову. Я закрыл глаза и покорно пополз на землю. Когда мы возвращались в лагерь, Эверсон сказал мне, не переставая улыбаться и весело поглядывая на меня сбоку. - Ты стоишь всех затраченных мной усилий. Он говорил еще много, но я молчал, не подымая глаз от тропинки под ногами, и это вывело его из себя. Лишь с большим трудом мне удалось объяснить ему, что молчу вовсе не из упрямства. Мне уже не раз отказывала речь - это было результатом нервного срыва. Способность говорить не зависит от меня. Я могу внезапно онеметь, а потом, при сильном потрясении, так же неожиданно голос возвращался ко мне. Эверсон привел меня в свой шалаш и оставил у входа. Внутри было темно и душно. Только позже я узнал, что это жилище называется вигвамом, позаимствовано оно у индейцев, живших на север от нас. По краям почти правильного круга были расстелены шкуры, на одной из них, отвернувшись лицом к стене и укрывшись с головой, кто-то спал, с противоположной стороны сидел и курил индейскую трубку седой старик. Он только раз вопросительно взглянул на меня маленькими прищуренными глазками, а потом уже неотрывно следил за Эверсоном. Тот же, поздоровавшись с Джиммерсом (так звали старика), подошел к спящему, раскрыл его и потряс за плечо. - Хуан, - позвал он, - Хуан! Человек проснулся и перевернулся на спину. - А-а, это ты, Эверсон, - сказал, потягиваясь и улыбаясь, как будто они расстались только вчера. - Ну, как съездил? Как там поживает без нас солнечная Испания? - Твоя Испания без нас с тобой не пропадет, - сказал вожак, похлопывая его по плечу. - Но уже вечер, и мы с тобой поговорим завтра. Вставай, тебе еще надо найти себе место, где ты будешь ночевать. Хуан рывком сел на постели и с недоумением уставился на него. Это был молодой черноволосый парень с округлым смугловатым лицом и дерзкими веселыми глазами. Судя по всему, он был испанцем и держался с Эверсоном свободно, но почтительно. - Мне надо искать себе новое жилище, Эверсон? Опять тебе кто-нибудь донес на меня? Это ложь, я почти не выходил из вигвама. - Нет, никто на тебя не доносил, я тобой доволен. Но теперь вместо тебя здесь будет жить этот человек. Главарь указал на меня и испанец некоторое время неотрывно смотрел мне в лицо. - А-а, - протянул он, наконец, отворачиваясь и со злой ухмылкой запрокидывая голову. - Новая игрушка, новый щенок? Я уже успел надоесть? Он... - Не вздумай устраивать скандал, - оборвал его Эверсон. - Иди, чем скорее тебя тут не будет, тем лучше. Хуан посмотрел на него долгим взглядом, потом встал и, не говоря ни слова, стал собирать вещи. Но, выходя, смерил меня такими глазами, что казалось, сейчас на меня бросится, и ушел, не прощаясь. Я думал, что Хуан играл при Эверсоне ту же роль, какая была отведена мне, но выяснилось, что он просто был воспитанником вожака, его любимцем и другом. Само собой, властолюбивая его натура не могла потерпеть, чтобы кто-то другой занял его место в сердце учителя, как и я бы мучался, если бы Ахмед привел кого-то другого, а мне приказал убираться. И эта короткая сцена в вигваме потом дорого мне стоила. Тем временем Эверсон повесил шкуру, разделяя вигвам на две части, отводя одну - старику, другую - нам, а Джиммерс достал холодное мясо и ром, приглашая нас к столу. Чувствовалось, что он любит Хуана и относится ко мне с холодком, как отец к сопернику своего сына, но холодок этот превратился в откровенное отвращение, когда ему стало известно, зачем я здесь. Случилось это, когда старик заметил, что мне надо подыскать постель, так как испанец забрал свою. - Не надо, - сказал Эверсон, - он будет спать со мной. Джиммерс так испытующе посмотрел на меня, что я опустил голову и уже не смел ее поднять в течение всего ужина. Старик опять взялся за еду, потом спросил с какой-то новой, угрожающей интонацией: - Как же ты заполучил этого молодца? - Я его купил, - ответил захмелевший главарь, обгрызая кость. - У кого? - У него самого. - Вот как? Джиммерс опять взглянул на меня и принялся за еду. Но Эверсону показалось, что он должен еще что-то объяснить. - Да, я дал ему одну вещь, а он мне даст другую. - Он рассмеялся и положил руку мне на колено. Я вздрогнул и отодвинул от себя пищу. - И где же ты достал... такого? - продолжал свой допрос старик, уставившись на его руку. - В католическом монастыре. - Он... монах? - Да. Бывший монах. - Монах - и пошел с тобой? - совсем уже убийственным тоном медленно проговорил Джиммерс, переводя взгляд с его руки на мое лицо. Я боялся вздохнуть, чувствуя, как кровь отливает от лица и холодеют руки. Только тут Эверсон понял, что происходит, и увидел мое состояние. - Иди ложись, Луис, - сказал он, сразу перестав смеяться. - И жди меня. Я встал и слышал, как за моей спиной он тихо и угрожающе прошептал Джиммерсу: - Ты, старый, этого мальчика не обижай! Ты о нем ничего не знаешь! Я зашел за полог и опустился прямо на пол. Слезы душили меня, но я боялся, что это услышат, и кусал руку, пытаясь сдержаться. Никакого другого отношения я не заслужил, ни от других, ни от себя самого. Какая разница, чем уплатил мне Эверсон? Я действительно продал себя. Вошел мой хозяин, молча поднял меня и стал раздевать. В отличие от монаха, он долго ласкал, находя в этом удовольствие. Наверное, это было еще хуже, на ласки святого отца мне, по крайней мере, не приходилось отвечать, он удовлетворялся тайком, по-животному быстро и просто. А Эверсон выматывал меня до предела. Наконец, он заснул, и я осторожно сполз на пол, желая быть как можно дальше от него. Но не успел успокоиться, мое бегство заметили, и Эверсон долго вычитывал мне, запрещая впредь такие уловки. Находиться рядом с ним было моей обязанностью. Моя жизнь потекла по-новому. Лагерь находился далеко в лесах, хорошо замаскированные шалаши мало выдавали присутствие человека, если бы не большой закопченный котел посреди поляны - люди ели под открытым небом, кроме Эверсона и Джиммерса. Эта поляна играла роль центральной площади: здесь все собирались решать свои основные проблемы и делить добычу. Всего их было около пятидесяти человек, но имелись и такие, что приходили, обращались здесь несколько дней и исчезали, чтобы возвратиться опять. Я старался держаться подальше от них всех и мало вникал в их дела. Единственное, что я знаю, - это была секта, и довольно-таки необычная. Они больше походили на шайку разбойников, чем на людей, собравшихся вместе поклоняться своему господу. Сектанты называли себя эдамитами, от слова "Эдем", и пытались восстановить образ жизни человека до его изгнания из рая. Основной их девиз был "бог среди нас", по этой фразе они узнавали единомышленников. То есть, они верили, что бог не находится где-то в потустороннем мире, настолько далеко, что между ним и верующим необходим посредник, а постоянно присутствует среди них, в их маленьком Эдеме. Поэтому они отрицали церковь, культовые обряды, необходимость проповедников. Другой же особенностью было отношение к женщине. Ева выступала как виновница падения человека, именно она навлекла на Адама гнев божий, и женщина считалась источником всех грехов и бед, а потому в общине не было ни одной представительницы противоположного пола и соблюдался строжайший контроль над отношением к ним ее членов. Третьим главным положением их веры было то, что человек - венец творения божьего, царь над природой и всем греховным миром, а потому по отношению к нему имеет абсолютную свободу власти. Это касалось только членов общины как единственных праведно верующих и давало им основание считать себя чем-то вроде сверхлюдей. Право полного произвола надо всем, что было в их власти, придавало их учению чрезвычайную вольность, сверхчеловек мог желать все, что угодно, и добиваться желаемого любыми путями, если только это не касалось основных принципов: не общаться с женщиной, что делало нечистым и приводило к изгнанию и смерти, не накоплять богатства, не строить дворцов, не создавать сложной иерархической системы - в Эдеме все дает господь, и нет властителя, кроме бога. Эта свобода нравов, в соединении с необходимостью защищать и распространять свою веру, и делала секту похожей на разбойничью банду. Да они все так себя и вели: налетали на близлежащие, тогда еще немногочисленные и очень разрозненные поселения, грабили скот, пищу, жгли дома, убивали оказывавших им сопротивление людей. Но никогда не пытались захватить эти селения, всегда возвращались в лес, в свои шалаши, к своим шкурам и общему котлу - действовал запрет на излишества в имуществе и власть. Их даже индейские племена не трогали, хотя эдамиты и поселились на их территории. Эверсон не являлся их королем или проповедником, он был главарем лишь в делах, касающихся прочего мира, руководителем, организовывающим вылазки и обеспечивающим существование общины. Он же иногда разъяснял тексты Библии, был судьей. Но любой имел право толковать святую книгу, а самого Эверсона община могла судить за проступки против своих членов и основных принципов веры. Власть Эверсона не была ничем узаконена, он получил ее благодаря своей воле, умению и уму. Но на следующий же день отчитался перед общиной в целях и причинах моего присутствия, и с Библией в руках доказывал, что ничего преступного в наших отношениях нет. Я не являлся женщиной, кроме того, я был нем и не обладал свободой воли. Это низводило меня до уровня животного, а отношения эдамитов с животными не регламентировались. Могу еще добавить, что члены общины происходили из разных национальностей. Так, хоть мы прибыли сюда из Испании, половина имен сектантов были английскими. В Европе их преследовали как за религиозные верования, так и за мирские дела - учение эдамитов привлекало к себе преступников, многие из них были беглыми каторжанами, как, например, сам Эверсон, прошлое некоторых вообще было загадочным. К разряду таких принадлежал старый Джиммерс. Из Европы, где им не было места, эдамиты перебрались в Америку, тогда еще богатую свободными лесами и бедную законами и церковниками. Как выяснилось позже, эта община была не единственной, в частности, поблизости существовала еще одна, под предводительством дона Риаса, бывшего идальго и авантюриста.