Все Круги Ада. Освобождение

- Хорошо, оставим это, - сказал Игорь с некоторой досадой. - Как бы там ни было, ты пошел в монастырь. Что же дальше? - Да. Я стал послушником, взял имя Луис и честно собирался провести в монастыре всю жизнь. Но выяснилось, что господу не нужно мое смирение, он не собирался оставлять меня в покое. В конце концов, я нарушил обет. - Что же случилось? - Извини, но мне неприятно это вспоминать. - Но все же? - Все началось с исповеди. Я отдал кестек своему духовному наставнику. Ты же знаешь, без этого я бы ничего не мог рассказать ему, а мне хотелось быть честным. Я выполнял обет и отдавал кестек богу, но иначе этого нельзя было сделать, как отдав его монастырю, а значит - кому-то из монахов. И им оказался этот человек. Я честно покаялся. У меня много грехов. Я рассказал, что возненавидел отца и бежал из дому, курил опиум, любил чужую жену, много убивал. Я рассказал, кто я такой, что перестал быть человеком. Одно это должно было заинтересовать духовный суд, ведь это выглядело как дьявольщина, колдовство. Если честно, то именно на это я и рассчитывал. Я с ужасом думал о выполнении обета, о рабстве, которому не будет конца. Принадлежа людям, я все же мог бунтовать, у меня оставалось что-то свое. Им принадлежало мое тело, он могли приказывать, истязать, убивать, запрещать, но над моими чувствами и мыслями были не властны. Господу же я был должен отдать душу. Именно поэтому я выбрал Испанию, страну, где инквизиция была достаточно сильна. Костер бы уничтожил все следы моего пребывания, уничтожил кестек. Именно поэтому в исповеди я не употреблял слова "наука", я говорил - сила. Сеид страшной силой и властью превратил меня в то, чем я стал, - не человека. Я рассказал о своем отношении к богу, о своей ненависти и гордыни. Я ждал суда. Но священник, выслушавший мою исповедь, покрыл меня, мало того, он постарался, чтобы никто не узнал, что я собой представляю. Дело в том, что я рассказал и о Сафаре. Тогда мне было еще невдомек, почему он так заинтересовался этим, так усердно расспрашивал, вплоть до интимнейших подробностей. И священник забрал мой кестек. Он сказал, что теперь я принадлежу церкви, и кестек будет находиться в хранилище монастыря, как я и хотел. На самом же деле оставил его себе. А ночью позвал меня в свою келью и изнасиловал. Ты не представляешь себе, как я ползал перед ним на коленях, как умолял не делать этого. Но нет. Я боялся ночи, боялся спать, потому что в любую минуту он мог позвать меня. Это было ужасно. Я ходил к нему и ничего не мог сделать. Официально он являлся моим наставником, и не было подозрительным, что мы видимся слишком часто. Да, наверное, это и не являлось чем-то из рук выходящим для замкнутой мужской среды. - Но в чем же дело? Ведь ты уже не был тем мальчиком, как тогда, в Турции, у эфенди? И ты добровольно спал с Сафаром. Тебя это не должно было так пугать. - Не вмешивай сюда Сафара. Это совсем другое. Это ненормально, но мне всегда внушало отвращение тело, с его потом, кровью, гноем, со всеми отправлениями и потребностями. Но ради Сафара я мог переступить через свои чувства, добровольно отдать свое тело. А этот просто удовлетворял свою похоть. Для него не имело значения, кто бы оказался на моем месте. Я был просто удобен - не мог отказаться и рассказать. И потом, все это происходило в монастыре, месте, где я мог ожидать всего, что угодно, вплоть до инквизиции, но не этого. Я шел туда, не надеясь, что, наконец, получу успокоение, свет, радость, прощение, я не думал, что с этим шагом избавлюсь от своего прошлого, что мне будет все прощено, мой бунт, моя ненависть, кровь, которую я проливал, и моя, и тех, с кем я сталкивался. Но я готов был искупать все это столько, сколько понадобится. Я ждал вечного рабства, смирения, покаяния, может быть, суда и смерти. Но не этого. Это было не испытание, не наказание, даже не месть. Это было как смех, тогда, в Турции. И я опять проклял бога. Но что это могло изменить? У меня уже был хозяин, "слуга божий". Если бы инквизиции стала известна хоть часть моего прошлого, меня отправили бы на костер, обработав предварительно мою душу и тело. Про инквизиторские методы, казематы и орудия рассказывают ужасы. Но то, что делал мой хозяин, было изощреннее. Он ложил меня в свою постель, а потом ставил на колени перед распятием, заставлял смиряться, замаливать грехи, бить поклоны тому, кого я ненавидел. Я прозрел. Не господь, а Сеид спас меня от экзетов, Сеид, которого я проклинал и мечтал задушить своими руками, пожертвовал всем, чтобы не отдать меня им. Господь ничего не терял ради меня, никогда ничего хорошего я от него не видел, ни я, ни кто-либо из тех, с кем мне приходилось соприкасаться. Он мог только создать этих демонов, кровопийц, экзетов, он мог только сделать так, что все живое, начиная от былинки и кончая человеком, всегда испытывает боль. Это он создал мир, где жить - это мучаться, творить и терпеть насилие, пожирать и быть пожираемым, в крови добывать пищу, завоевывать место под солнцем, продолжать свой род и умирать. Вся эта борьба, вся боль, вся кровь - все кончается смертью. Все живое - игрушки для этого жестокого творца, игрушки, которые он может сталкивать на полигоне вечной борьбы, муки и смерти, и ломать, когда и как ему заблагорассудится. Это его зрелище, его единственное зрелище и плод его воображения, творчества, фантазии. Я ненавижу его не только из-за себя, в конечном счете, я, именно я, может быть, этого и заслужил. Но я не могу смотреть на этот мир. Сентиментальные барышни могут умиляться крохотным невинным мотыльком, а я вижу как всю свою короткую, ничтожную жизнь он пробивается через муки и смерть, как его поедает невинная маленькая птичка, у которой и нет другого выхода, и нет другого исхода, как постоянная угроза быть пожранной самой. Это мир, где необходимо поедать и быть съеденным самому, мир каннибализма жизни, а человек, как самое совершенное божественное творение, в этом больше всего преуспел, он и господа в этом переплюнул. И человек убивает и поедает все вокруг себя, и убивает друг друга, чтобы выжить, и животные готовы разорвать его и поедают друг друга, чтобы выжить, и хмель заглушает дерево, благодаря которому тянется к солнцу, чтобы выжить. А в конце у них - боль и смерть, в этом мире нет приза, рождаются, умирают, живут, борются, едят, размножаются - и всегда боль и смерть. И бог все видит, бог сотворил этот мир и сотворил его таким. И бог допустил, чтобы в его доме на земле, в монастыре, его слуга меня насиловал и топтал мою душу и тело, а после этого заставлял молиться, молиться, класть поклоны и славить господа, того самого господа, который дал мне этот приз - отчаяние бессмертия, а к нему - одиночество, рабство, страх, боль - мою жизнь, такую жизнь, что я этой смерти как милосердия вынужден молить, и никто мне ее не дает. Мне больно жить, но я устал умирать... Я не знаю, что повлияло больше, часы ли, проведенные в келье моего хозяина, или это принуждение склоняться перед господом, но я заболел. Я сходил с ума, не мог ни есть, ни спать, меня рвало кровью, и однажды я слег в горячке. Меня выходил другой монах. Один из самых старых и, наверное, самых праведных. До этого я не перемолвился с ним ни словом и не замечал даже, чтобы он проявлял ко мне какой-либо интерес. Этот старик почти все время отсиживался в своей келье, и я не мог даже вспомнить, как его зовут. Но, как выяснилось, он был посвящен в монастырские дела едва ли не лучше всех. Не знаю, может быть, я бредил в беспамятстве, но, во всяком случае, ему было известно о моей связи с приором и ночных походах в его келью. И он сразу сказал, что это грех, большой грех, тем больший, что происходит все это в монастырских стенах. И этот грех принес сюда я, так как раньше ничего подобного в обители не замечалось. Но он знает, что это не моя вина, знает, что меня насильно к этому принуждают. Дальше же это продолжаться не может. Но раскрыть тайну - значит, положить темное пятно на святую обитель и на репутацию носителя довольно высокого сана. Поэтому лучше мне уйти. Когда же я сказал, что приор меня не отпустит, старик предложил помочь мне. Это невероятно, но старый монах помог мне сбежать. Он ничего не знал о кестеке и думал, что это так просто: стоит только выйти за ворота и уйти настолько далеко, чтобы меня не могли догнать, - и я буду свободен. Возможно, на этот шаг его подтолкнуло то, что он понял мое отношение к богу, все повторял, что я должен молиться, лечить свою душу, очиститься от Сатаны. Мне действительно не было места в монастыре. И он отпускал меня на волю, а я шел умирать. Как только бы приор обнаружил мое отсутствие, он позвал бы меня, и проклятая машинка должна была сработать, привести меня к хозяину или убивать. Но у меня не было намерения возвращаться. Наш небольшой монастырь стоял в лесах, далеко от больших населенных пунктов и скоплений людей, я намеренно выбрал такой, в стороне от людских глаз, от мира. И я собирался углубиться в эти леса как можно дальше, а так как не надеялся, что смогу выдержать, когда меня позовет хозяин, то привязаться к дереву, хотя бы поясом своей рясы. - Это тебе не помогло бы, - сказал Игорь. - Если бы ты действительно не выдерживал, то сумел бы развязать узел, как бы ни привязывался. Граф покачал головой. - Можно сделать так, что сам потом не развяжешь. Я собирался залезть на дерево повыше, привязать петлю и повеситься. Голову в петлю я, конечно, сунуть не смог бы, кестек этого не позволяет, но вот руки... Может, и удалось бы. Если учесть, что после горячки я был еще слаб и не в силах подтянуться назад, то самостоятельно я бы не освободился. - Но это мучительно и без кестека. - Больше я ничего придумать не смог. А так бы я обманул и кестек, и свою слабость. Да ничего и не потребовалось. После болезни я еще не совсем оправился и, пробежавшись немного по лесу, отключился под деревом. Проснулся оттого, что кто-то взял меня за плечо и пытается перевернуть лицом вверх. Еще не совсем придя в себя, не открывая глаз, я решил, что меня разыскали монастырские, и ударил этого человека. Одного удара оказалось достаточно. Когда я огляделся, он был мертв, а вокруг меня стояло больше десятка незнакомых людей. Но они были не из монастыря и среагировали быстро. Я, было стал сопротивляться, но потом передумал: в конечном счете, что бы они ни сделали, это лучше, чем кестек. Я надеялся, что они убьют меня. Вскоре меня скрутили, подтащили к главному, которого они называли Эверсоном. Эверсон смотрел на меня с интересом. Это был необыкновенно крупный мужчина лет сорока, с небольшой бородой и длинными, почти до плеч, волосами. Одет он был, как и остальные, словно купец, но все имели при себе оружие и вели себя слишком уверенно, хотя и тихо. Я, скорее, принял бы их за банду, но никак не за купеческий караван. - Я не хотел его убивать, - сказал я, глядя в широкое лицо Эверсона. - Я принял вас за других. - Ты монах? Откуда ты? Я рассказал о монастыре. Мужчины повеселели. Видимо, они заблудились и искали людей. Эверсон, между тем, разглядывал меня. - И где же монах мог научиться так убивать? Если бы не твои слова и не твой наряд, я бы не поверил. И ведешь себя не так, как эти святые отцы. Какие грехи ты замаливаешь? - Не дождавшись ответа, он продолжал: - Ты проведешь нас в монастырь и поручишься, что мы купцы из твоего города. Не бойся, мы не тронем твою братию, нам нужны только ночлег и пища. Утром мы пойдем дальше. Перед монастырем мы тебя развяжем, но я хочу, чтобы ты знал: если сделаешь что-то не так, первый нож - тебе. - Я не хочу идти в монастырь. - У тебя нет другого выхода. И я согласился. Позволив меня связать, я лишил себя возможности сопротивляться. Но и в монастыре, когда меня освободят, поднимать шум было нельзя - я не хотел, чтобы стало известно о моей попытке бежать. После того, что я собирался сделать, их угрозы меня не пугали. Но я был надежно связан и слишком слаб, чтобы вырваться. Кроме того, было ясно, что они по какой-то причине враждебно настроены по отношению к моему монастырю, это было видно из их слов. А я втайне надеялся, что они, если и не разнесут по камешку это чертово гнездо, то сделают хотя бы что-нибудь в урон ему. В Эверсоне чувствовалась несгибаемая воля человека решительного и воинственного. И я повел их в монастырь. Постучался в ворота, как ни в чем ни бывало, словно меня посылали по какой-то надобности за стены обители, и провел этих людей, назвал их знакомыми купцами, попросил предоставить им кров на ночь. Монастырь был маленький, поэтому их разместили в трапезной, и, по их требованию, я остался ночевать с ними. Они боялись, что я их выдам, и были уверены, что все это я делаю лишь потому, что постоянно чувствую спиной лезвие ножа. Они не догадывались, что это была просто моя маленькая месть монастырю и богу - ввести в святой дом его врагов. Но оставаться в монастыре я не хотел. Я однажды решился, но мне помешали и вернули в клетку. Сколько душевных сил и воли потребовалось мне, чтобы уговорить себя умереть этой страшной смертью! Сколько вариантов я продумал, чтобы обмануть кестек, не позволить себе вернуться! И все напрасно, я вновь оказался в этой проклятой келье с тяжелым потолком и страшными стенами, сжимающимися вокруг меня все более узким кругом. Казалось, когда-нибудь я задохнусь в них, буду растоптан глухим камнем. Мне опять предстояло красться по ночному коридору к господину, покорно удовлетворять его похоть, а потом, вернувшись к себе, сходить с ума.