Все Круги Ада. Освобождение

- Ты действительно спал с Сафаром? - спросил Игорь, все это время, затаив дыхание, слушавший Графа. - Все время, пока Сеид не смог ходить и отправиться в свое поместье. - Это долго длилось? - Да, достаточно. Я лечил его практически голыми руками. И он остался хромым на всю жизнь. Будь под рукой его лаборатория и лекарства, лечение продлилось бы не больше суток. И с лучшими результатами. Но не смотри на меня так. Это, наверное, был самый счастливый период в моей жизни. - Ты хочешь сказать, что тебя и в самом деле тянуло к Сафару? - Это зависит от того, что ты имеешь в виду. Если ты думаешь, что я получал чисто физическое удовольствие, - то нет, этого не было. Если бы у меня и имелись подобные склонности, то мне их должны были отбить еще когда я сидел в подвале у эфенди. То, что со мной тогда сделали, не оставляет места ни для каких желаний. К тому же с Сафаром это было… ну, достаточно больно. И в физическом, и в душевном смысле. Но мне было хорошо от того, что я делал счастливым Сафара и мог быть рядом с ним. Слишком часто выясняется, что я к этому не способен. С Сафаром же было нужно так мало: всего-то приходить к нему, быть нежным и не делать вид, что тебе это отвратительно, что каждый раз ты пересиливаешь себя. Больше ему ничего не требовалось. Сафар мог быть счастливым, стоило мне только захотеть. - А ты хотел? - Да, хотел. Сафар - единственный, с кем я был по своей воле. Это было единственным, что я мог сделать, чтобы хоть как-то искупить свою вину. Ведь это я искалечил его психику, я был виноват, что он всю жизнь был несчастен. Тогда, вырезав на глазах четырехлетнего мальчика его семью, я нанес ему непоправимую травму. Он слишком рано узнал смерть, причем в самом страшном ее обличье. И потом, мечтая отомстить мне, представляя сцены пыток и получая от них наслаждение, Сафар стал садистом, мог получать это наслаждение только причиняя боль. И это мной он был одержим всю жизнь. Меня ненавидел и желал получить в свои руки, меня представлял в своих кровавых мечтах по ночам. У него ведь никогда никого не было кроме меня, он всегда искал меня, и когда потерял – не захотел жить. Я был его проклятьем. И что я мог дать ему взамен, кроме себя самого? Я хотел этого и черпал от его счастья. Ведь кому как не мне знать, что такое желать чего-то больше жизни и знать, что это не только недостижимо, но и хотеть-то такого нельзя, преступление. Стремиться к свободе - и понимать, что в любую минуту с тобой сделают все, что захотят, и ты сделаешь все, что захочет хозяин. Жить среди людей - и не быть человеком. Умирать, зная, что тебе все равно этого не позволят. Иметь друга и бояться, что он станет твоим господином, и тогда твое доверие, твоя откровенность, твоя любовь, привязанность - все станет дополнительным оружием в его руках. Да и любовь... Ты удивляешься, что я спал с Сафаром. Но ведь мне нельзя дотрагиваться до женщин. А я тоже могу что-то чувствовать. И Оксана... Ведь в отношении к ней я в положении Сафара, с единственной разницей, что ничего не изменится от того, что она будет чувствовать ко мне. Я не имею на это права, знаю, что мне нельзя быть с ней, я никогда с ней не буду, что бы ни случилось. Я видел на своем веку и красивее ее, пожил достаточно долго, но мне нужна она, потому что я выбрал ее. Как я мечтал подойти к ней... Не думай, ничего такого я не стал бы делать - это для меня смертельно. Как только кестек попадает в мои руки, я даю себе запрет - если я попытаюсь добиться близости с женщиной, он не позволит мне этого, убьет. Мне это необходимо, ведь у меня остались обычные человеческие физические потребности - есть, спать и все прочее. Но хотя бы поговорить с ней, взять за руку, быть просто рядом... А мне нельзя, хоть вой. Я не имею права, да и она ненавидит меня. Если бы мог, пошел бы прямо оттуда в море. Но и этого мне нельзя... Знаешь, Оксана первая женщина в моей жизни, которая мне нужна. - Так ведь была Фатима. - Это не то. Я не любил ее. Инициатива исходила только с ее стороны. А я был молод, неопытен... Кроме того, страшно хотел хоть чем-нибудь досадить хозяину. Но когда он изменил меня, я с легкостью оказался от нее. Я отказываюсь и от Оксаны, но это не так просто. Иногда я думал, что проще всего позволить кестеку убить меня, когда я буду с ней. Не возмущайся, я не смог бы, просто не успел бы причинить ей вреда, но зато у меня было бы хоть что вспомнить в то время, пока кестек будет меня разрушать. - Я тебе запрещаю это! Ты подумал об Оксане? Не смей даже прикасаться к ней! - Я подумал. Если бы я сделал это, то унес бы с собой не ее близость, а ненависть и страх. Да и решиться убить себя с помощью кестека... Это не так просто. А кроме того, мне ведь всегда приходится думать о последствиях, о том, что будет с моим телом. Я скрываюсь от полиции. Куда как проще было бы позволить им пристрелить меня при попытке к бегству. Но что, если бы мое тело потом стали вскрывать? Этого нельзя допустить. Я специально готовил для этого "волков", воспитывал в них ненависть к себе, внушал, что жертве следует перерезать горло, именно горло, потому что это достаточно легкая и надежная смерть для меня, приучал хоронить убитых, чтобы быть уверенным, что мой труп потом никто не найдет. Мне следовало бы бежать отсюда, как только я повстречался с Оксаной и тобой, чтобы никогда не видеться с вами. Но здесь были мои "волки", я потратил на них слишком много времени, чтобы бросить их так просто. Поэтому я остался, старался держаться от нее подальше, но совсем отказаться не мог. Когда появился Рыжий, я даже обрадовался. Он оказался дополнительным барьером между нами, и мне легче стало самоустраняться. Но все равно мне было очень больно и обидно. - И что же ты делал? - Шел убивать. Мстить! Ведь это люди сделали меня таким. Я измывался над всеми божескими законами, потому что это Он сделал меня таким. Я ненавидел людей и ненавидел господа. Я резал и говорил: ну, где же твой гнев, твои громы, твоя геенна? Бери, рази! Мне уже ничего не страшно, хуже этой жизни не может быть ничего. И разве я, такой, мог пройти мимо Сафара? Но я не умею любить. Мне удается только ненависть. - Ты обманываешь сам себя. Но подумай: вот Сафар, вот Сеид, которого ты вытаскивал из горящего имения, рискуя сам, которого выхаживал после того, что он с тобой сделал? А Ахмед? Объясни мне, почему ты позволял Махаммеду истязать тебя, вместо того, чтобы выполнить его волю? - Все очень просто. Я думал, что Ахмед был там проездом, и решил, что, пока Махаммед будет разбираться со мной, он уже уедет. - Что ты подразумеваешь под словом "разбираться"? - перебил его Игорь. - Ну... пока будет пытаться заставить меня. - Слушай, Граф, Стас, или как там тебя еще. Тебе самому не кажется странным, что человек, ненавидящий все живое, убийца, аморалист, человек, утверждающий, что не подвержен никаким предрассудкам и идеям, - а ведь таким ты пытаешься казаться, - поступает так, как ты? Ведь совершенно очевидно, что тебе было прекрасно известно, что это твое "разбирательство" заключает в себе истязания и, может быть, даже смерть. Значит, ты из-за любви к Ахмеду, какому-то шестидесятилетнему старику, бросившему тебя на произвол судьбы, был согласен на это? - Глупости! Мне и без того необходимо было умереть. И так или иначе, меня всю жизнь истязали. Так не все ли равно, за что? - Это не причина для того, чтобы сознательно идти на пытку. Ты сам себе веришь, обманываешь себя и других, в то время, как способен на чистую и верную дружбу. С чего же ты взял, что не способен любить? - Нет. Я просто боролся за свою свободу. - Боролся за свободу? - Игорь подсел ближе, заглянул в его побледневшее лицо. - Но почему же ты именно тогда отказался выполнять приказания Махаммеда? Ведь до этого ты уже не раз ходил убивать. И сам говоришь, что тебе это нравилось. Граф встал, отошел к краю и стал смотреть в море. - Я не мог пойти к Ахмеду. Все то, что я говорил Махаммеду, все мои угрозы раскрыть его тайну, были ложью: я не смог бы бороться против воли кестека, если бы увидел свою жертву. Мне очень хотелось с ним встретиться, к тому же, я думал, что он помог бы в моей беде, дал бы самый справедливый совет в таком положении - сам я уже не знал, что делать. Но я боялся того, что мог сделать, увидев его. - Он обернулся. - Ты не представляешь, каково это - почувствовать, что тело, которым ты владел с рождения, вдруг стало не твоим, что оно тебя не слушается, а подчиняется тому, в чьих руках находится кестек! Оно вдруг превратилось в мою тюрьму, которая заставляла делать меня то, чего я не хотел, и не позволяла освободиться. Я возненавидел свое тело, стал бояться его, я стремился из него уйти, уничтожить его. Мне потребовалось время, чтобы научиться быть вещью. - Это действительно так ужасно? - Что бы ты сказал, если бы хотел поднять руку - и не мог, хотел бы уйти - и был не в состоянии пошевелиться? Да, мной управлять не так просто. Запретить легче, запрет выполняется дословно. Если ты запретишь мне двигаться, я не смогу ничего сделать. Попытка нарушить приказ приведет в действие кестек, но двинуться я так и не смогу. С другой стороны, хозяин не всегда может предвидеть, что именно мне следует запретить. Предугадать и запретить каждый мой шаг невозможно, у меня всегда останется лазейка. Но это с запретами. С приказаниями иначе, здесь связь не такая жесткая. Ты ведь никогда не будешь приказывать каждый шаг, каждое движение. Ты приказываешь мне выполнить то или иное задание, но не диктуешь его поэтапно, не говоришь, как это делать. Если ты захочешь, чтобы я подошел к тебе, просто скажешь подойти, а не будешь диктовать: шагни левой ногой, потом правой. Поэтому мне иногда удается отказаться от выполнения приказа. Я могу не делать этого. Да, кестек будет задействован, но я способен не подчиниться. Потом уже сам кестек помогает мне, не позволяя действовать. Поэтому, если я решаю ослушаться, то самое трудное - выдержать, дождаться, когда кестек лишит меня возможности двигаться. Это действительно очень трудно - не выполнить приказа, да еще и ждать кестек. Я не могу избавиться от ужаса перед тем, что он со мной делает, это заложено в программу самого кестека. Кроме того, он - всего лишь машина, не слышит и не видит хозяина. Это мой мозг воспринимает, переводит и передает приказ ему. Поэтому, если приказ отдан двусмысленно, я способен истолковать его нужным мне образом. Тебе, как хозяину, следует следить за своей речью. И не только из-за моей способности ослушаться. Владение кестеком накладывает определенную ответственность и на хозяина. Ты можешь сказать, например "чтоб ты сдох", выражая просто недовольство, восхищение или недоверие, а для кестека это будет приказание, он сработает. Ты можешь отдать мне приказ, даже не подозревая об этом. В твоих руках оружие, и не размахивай им беспечно. Тем более, что я достаточно смертоносное оружие. А Ахмед... Мой протест был бессмысленным. Что я защищал? Свою гордость, человеческое достоинство? А меня ставили на колени. Свободу? А я не мог шевельнуться, если мне запрещали. Но если я все же боролся, то значит, что-то еще осталось? - Ты остался человеком, это самое важное. Может быть, и не физиологически, но все же... - Человеком? Раб не может быть человеком... - Мы говорили об Ахмеде, - напомнил Игорь, опасаясь, что его сейчас заклинит на этой излюбленной теме. - Я просто был виноват перед ним. Как я хотел его видеть! Как много мне надо было ему сказать! Я был не нужен ему как друг, но, может быть, он согласился бы принять кестек, взять меня. Я был бы покорен ему, я бы сделал все… Если бы он простил меня! Игорь слушал, смотрел в его исполненные болью глаза, дрожащее в истерике тело, и у него не было и тени сомнения в том, что этот человек способен бросить, растоптать, уничтожить ради какого-то старика, бросившего его, ради старика давно мертвого, все то, что столько лет хранил, пронес через все муки, все то, что составляло для него ценность большую, чем жизнь. - Но только он бы не принял меня, - прошептал Граф, глядя перед собой ослепленными мучительными воспоминаниями глазами. - Он отвернулся бы и сказал: "Не смей называть меня муаллимом!"... Он оттолкнул бы меня... Что же, в то время мне вряд ли могло быть еще больнее... Но я бы и не смог рассказать ему о своей беде - кестек убил бы меня раньше, чем я произнес хотя бы слово. Идти к Ахмеду так или иначе означало для меня смерть, к тому же я поставил бы его в страшную опасность - увидеть жертву и противиться силе приказа было выше моих сил. - Хорошо, а что случилось дальше? - Я ушел в Испанию, в монастырь. - Неужели и вправду пошел? - Я дал обет. И после этого экзеты исчезли из моей жизни. Поэтому я поверил, что сделал именно то, что хотел от меня господь. Я думал, на этом все кончится. Я смирился, я отдавал себя в рабство, а для меня это действительно было рабством, едва ли не худшим, чем у Сеида. Я безо всяких оговорок отдавал себя тому, кого ненавидел всю жизнь. Я готов был положить на алтарь кестек и верил, что после всего, что произошло, больше не будет обмана и насмешек. Я снова уверовал в бога, а он обманул меня. - Уверовал? Значит, какое-то время ты все-таки был атеистом? - Нет. Я действительно верующий. Я католик, я так воспитан, с рождения крещен в этой вере и выйти из нее не могу. Когда я говорю "уверовал", то это не в том смысле, что признал его существование. Я поверил ему. Попробовал поверить еще раз. - Но если ты веришь, действительно фанатически веришь, то как же ты можешь относиться к богу так, как ты относишься? Как ты можешь тогда говорить в его адрес такие слова, которые я слышал от тебя не раз; как тогда ты обходишься безо всех культовых обрядов, без исповеди, причастия, без молитвы? Как ты можешь верить и не видеть в боге своей опоры, ведь это главное, что дает человеку вера, - надежда на опору, на помощь, на заступничество. А ты видишь в боге только какого-то злого гения. И неужели ты, веруя, чувствуя над собой ежечасно вот эту великую, непреодолимую силу, божественную силу, божественное могущество, за всю жизнь, при всех своих самых страшных обстоятельствах, не обращался к нему с молитвой? Молитвой о заступничестве, помощи? Неужели у Сафара на дыбе ты не молил его, не об избавлении, но хотя бы о скорой смерти? Да я уже не говорю о Сеиде, но хотя бы у Махаммеда ты не молил о том, чтобы он позволил тебе не убивать твоего муаллима? - Почему же. Молил. Тогда, когда ждал экзетов. Но в тот раз речь шла не только обо мне. Хотя, конечно, в первую очередь именно обо мне. Я не просто боялся их, боялся им принадлежать, чувствовал отвращение к тому процессу, ради которого был им нужен, но мне было страшно, что по моему образцу и других будут делать донорами. Правда, возможно и тут я прежде всего думал о себе, о своем страхе быть причиной закабаления Земли, о своей совести, своей жизни... Да, я всегда чувствовал над собой великую силу, божественное провидение, но божественное провидение я видел во всей той грязи, во всем том ужасе, который окружал меня, во всей жестокости, во всей несправедливости мира, не только в моем унижении, но и в мучениях других, в пороках не только моих, но и других, в экзетах, в кестеке, в войнах, в рабстве... Я не мог позволить себе сдаться. И на дыбе, и под кестеком я никогда не молился. Я не молил о снисхождении. Я говорил ему: да, я пройду и через это, я пройду через все, что ты мне приготовил, но на колени не встану. Люди сделали мне много зла, но за всеми их деяниями я всегда видел божественную волю. И поэтому, хоть и ненавидел людей, ненавидел всех тех, кто истязал и унижал меня, господа я ненавидел еще больше. А у меня, кроме того, с ним свои счеты. - С богом? - С богом. - Какие это с богом могут быть счеты? - Да какие? Все то же, преступление и наказание, ошибка, шутка, ад, свобода... Вот мы начинали с добра и зла и бога. А скажи мне, почему зло считается упущением бога, почему никто не скажет, что зло творит сам господь? Разве мало доказательств его жестокости? Стоит только перечитать Библию, эту осанну божию, чтобы спросить себя: как можно говорить о милостивом, всепрощающем боге? Ведь он всегда старался наказать - и только в этом по-настоящему проявлял свое могущество. Причем наказания выбирал жесточайшие и несправедливые: землетрясения, пожары, голод. За прегрешения нескольких наказывал всех. А ветхозаветные пророки - убийцы, истреблявшие кланы и народы? А инквизиция - не его ли орудие? А святые, мученики? Ведь все, на кого падал его глаз, становились "мучениками", изобретались изощреннейшие терзания - и как уж не позавидовать этой изобретательности! То, что нам больно, то, что для нас зло, - для него злом не является, так как он причина ему. Сам ад - не говорит ли он, что прощения нет? Высшее благо? Он завистливо следит, чтобы каждый склонялся перед ним, любил только его. Вот его благо. Кровь, смерть, ненависть - ничто, если свершается его именем. Но вот если ты не желаешь всю жизнь пресмыкаться перед ним... Вот это грех!