Все Круги Ада. Освобождение

- Я родился в Ляхистане у пленной турчанки. Она умерла при родах и мой отец, граф Пшегодский, так как я был его единственным сыном, признал меня наследником. Но потом очень рассердился, когда я сказал, что стану монахом и присоединюсь к крестоносцам. Мне казалось, что это мое призвание - служить господу и нести в мир его слово и закон. Я сбежал из дому, но по пути к миссии на наш корабль напали турки. Так я попал в рабство. Меня купил эфенди, хозяин этого поместья, для услужения по дому - ему понравилась моя внешность. Но я не забывал о своем происхождении, а главное - решении служить истинной вере, и не смолчал, когда он пнул меня сапогом, поднял на него руку. Меня высекли. Им казалось, что таким способом меня можно приучить быть собакой. Но потомственного графа сечь нельзя. Наверное, я лишился разума после этого оскорбления. Я бросил жребий, загадав, кому перерезать горло - ему или себе. Выпало - ему. Я верил в это, верил, что небо услышит и заступится за меня. Пошел к нему, пробрался в его спальню... И опять мое честолюбие погубило меня. Можно было бы сказать, что я не в состоянии убить спящего, это прекрасно, благородно, но ложь. Нет ничего легче, чем убить спящего человека - не видишь его глаз. Просто, я хотел, чтобы он знал, что это делаю именно я, его враг и жертва! Это привело к тому, что я разбудил его. Вряд ли можно найти большего идиота, чем Станислав Пшегодский! Я разбудил его, и он сделал то, что сделал бы на его месте каждый, - закричал... Не знаю, почему я не был убит сразу же. Возможно, в моем хозяине тоже заговорило упрямство. Меня опять высекли, заковали в цепь и бросили в зиндан. Эфенди пригрозил, что там я и сгнию. Время от времени меня оттуда вытаскивали и пороли, а потом перевели сюда. Остальное ты знаешь. - Почему же ты пытался умереть? Не бежать, не освободиться, а умереть? Если ты действительно так гордишься своим именем и предками, разве не достойнее было бы попытаться победить своих врагов, а не сдаваться? Самоубийство - грех. Разве ты не сказал, что очень набожен? - Грех - жизнь после того, что со мной сделали. - Что? Избили? Всего лишь? - Эти собаки надругались надо мной. Ты знаешь, что это такое, когда трое держат, а остальные насилуют? И я ничего не мог сделать! Я едва не сошел с ума. Но я еще держался. А потом... У меня осталось последнее - моя вера. Я с детства был религиозен, собирался посвятить свою жизнь господу. И тогда, ночью, когда никто меня не слышал, я обратился к нему... Мне больше не у кого было искать поддержки. Я спросил: за что? Я всегда был верен его имени, за что же он меня наказывает? Почему не поможет? Почему не защитил, не избавил от этого позора? Ведь на моей душе теперь лежал страшный грех. Моя жизнь и душа принадлежали ему, и я просил, если он не мог меня избавить от позора, пусть убьет. Я не хотел жить после всего этого... А он... Он смеялся! Я видел его: он стоял вон там, в углу, в красной, именно красной, как кровь, тоге, с посохом в руке и смеялся! Я и сейчас слышу этот хохот... Ему были смешны мои муки, мое горе, и я проклял его. Я проклял господа! Я понял, что все случившееся со мной, то, что меня лишили свободы, чести, самоуважения, - это и его воля. Он тоже участвовал во все этом. Я был обманут, с самого начала обманут в своих самых сокровенных стремлениях, в своей вере. Рыдая, я упал и, кажется, потерял сознание. Очнувшись же, стал искать что-то острое. Я сказал ему: если ты не желаешь избавить меня от этого позора, снять с моей души этот грех, то я сам сделаю это. В конечном счете, просто перетер руку об острый край прута оконной решетки. И ты зря вернул мне жизнь. Сейчас... - Он замолчал, видимо, спохватившись, что рассказывает то, о чем совсем не хотел говорить. - Очень важно выговориться, - подбодрил его Ахмед. - Ты, Стас, молодец. Теперь тебе будет легче. - Легче! - воскликнул тот. - Как может быть легче после этого? - Что тебя мучает? То, что ты потерял свободу, что оскорбили твое достоинство, или то, что ты потерял веру? Свобода должна быть в твоем сердце, тогда ее нельзя отнять. Примириться со своим богом тоже можешь только ты сам. Я ничего не могу сказать о твоем видении и о том, вправе ли ты обвинять Аллаха в предательстве. Но что касается насильников... Воля Аллаха превыше всего и силу его не измерить. Не человеку противостоять ей. Но воля человека бывает злой. Умеешь ли ты защитить себя от нее? Нет. Того, кто беззащитен, растоптать не стоит ничего. Я дам тебе оружие... Это твое тело, твои руки, и только от тебя зависит, в какой степени ты научишься владеть им. Но помни: я дам его тебе лишь для того, чтобы никто не мог безнаказанно посягнуть на твое достоинство и жизнь. Но если ты сам станешь на эту дорогу, если твоя рука подымется на беззащитного... Под землей не спрячешься. Сакын! - Ахмед... - Молчи. Если ты употребишь свое умение и силу, чтобы уподобиться твари... - Ахмед, я полжизни отдам за это. Научи меня! - Ты сначала в себя приди. Вон, на ногах еле держишься, аллаха эманет олсун! - Да я уже совсем здоров! И не думай, я сильнее, чем кажусь с виду. С этого дня Ахмед стал учителем. Он учил гяура не только защищаться и нападать - он учил его жить. Имя Бешеный не нравилось ему, он, посмеиваясь над его гонором, неукротимым и во многом наивным нравом, называл его по титулу - граф, Дикий Граф. Так и повелось, что вскоре все стали звать Стаса Бешеным или Диким Графом, а потом и просто - Графом. Всегда уравновешенный, рассудительный, Ахмед был необходим такому человеку, как этот юноша, без подобного наставника он бы пропал. И Граф привязался к нему, полюбил и как учителя, и как отца. Ахмед действительно стал его отцом, так как дал ему новую жизнь. Он часто сердился на него, пытаясь сдержать его дикий нрав и непомерную гордость, но переделать так и не смог. Иногда, проснувшись ночью, Граф садился, смотрел на него и не мог отвести глаз. У него не было никого и ничего, чем он мог бы дорожить больше, гяур просто влюбился в этого турка, любое его слово стало для него законом. Но он ничего не мог поделать с собой, все попытки учителя изменить его, терпели поражение. Упрямство Графа могло вывести из себя кого угодно. Но он не пытался сознательно противостоять намерениям муаллима, просто не умел вести себя и чувствовать иначе. Однажды Ахмед сообщил ему, что некий человек может помочь освободиться одному из них. - Пойдешь ты, - сказал он. - Йок. - Слушай, что я говорю! Если уйду я, ты пропадешь здесь, не говоря уже о том, чтобы выбраться отсюда. А я всегда... - Я не пойду. Если останешься ты, - останусь и я. - Не пытайся удивить меня, - усмехнулся турок. - К твоей дикости я уже привык. - Что хочешь делай - не пойду. Ахмед долго смотрел на него. - Ну, хорошо, я скажу тебе больше. Уйдем мы оба. Но не вместе: сначала ты, когда все успокоится, - я. Ты не должен упускать этого шанса. А меня отпустит наш каныджи. Он всегда помогал мне, но раньше боялся, а теперь уже согласен устроить побег, я не один месяц провел, уговаривая старика сделать это. Мне уйти будет легче. - Почему мне первому? Ведь второму сбежать труднее - будут сторожить лучше. - Не сравнивай меня с собой! Я же объяснил: без меня ты пропадешь. Выйдя отсюда, не задерживайся поблизости. Ты вернешься в свой Ляхистан? - спросил он так, словно вопрос уже был решен. - Что мне там делать? - То же, что делал и прежде. - Я не смогу жить по-прежнему после всего. Позволь мне остаться с тобой. - Это твое дело. Тогда, пойдешь в Синоп и будешь там ждать меня. В Стамбуле не оставайся ни на день. - Я не смогу уйти сразу, муаллим. - Почему? Граф мялся, не отвечал. Он знал, что его решение вызовет гнев у учителя. - Я спрашиваю, почему? Что ты собираешься еще натворить? - рассердился Ахмед. - Я убью эфенди, нашего хозяина. - Так. - Турок сел рядом с ним. - Тебе, Дикий, мало, что ты попал сюда раз? Вторично попадешь не сюда - отправят в зиндан, откуда не выйдешь. Или вообще убьют. Эфенди брата запытал, меня здесь держит. - Я дал слово, что убью его. - Кому ты давал слово? - простонал тот. - Себе. И не надо, муаллим, уговаривать и запрещать мне. Ты знаешь, что я тебя уважаю и слушаюсь. Но это я сделаю. Ахмед не ответил - он что-то обдумывал. Наконец, сказал: - Я не даю тебе своего благословения. Но поступай, как знаешь. И больше ни во что не влазь. Просто жди меня. Пусть Аллах будет милостив к тебе. На следующий день, во время работы, один из местных жителей отозвал Графа в сторону. Там ждали двое, довольно устрашающего вида. Не успел он и глазом моргнуть, как они набросили ему на голову мешок, шепнув в ответ на его попытку вырваться: "Яваш! Мы от Ахмеда!". Это заставило его смириться, покорно позволить запеленать себя в ковер и перекинуть через седло ишака, словно хейбе. Граф не имел ни малейшего представления о том, куда его везли. Ориентация утерялась где-то в лабиринтах мозга гудевшей от прилива крови головы, воздух чуть поступал через полотно, прилипшее к потному лицу, и ему уже стало казаться, что живым его не довезут. Но опасения оказались напрасными. Стук копыт ишака стих, Графа сняли, понесли, положили, стукнула дверь... И наступила тишина. Он ждал, но не слышал ни звука. Тогда осторожно пошевелился и стал быстро выбираться из своего кокона. Им оказался старый, вытертый ковер. Граф пнул его ногой - в таком не мудрено и задохнуться. С головы снял несколько паранджей, надетых одна на другую. Но от этого светлее почти не стало. Он сидел в каком-то темном, прохладном помещении с единственным окошечком, узким, как бойница, но с узорчатой прекрасной решеткой. Тишина. Сквозь окошечко долетали приглушенные звуки отдаленной жизни, а здесь - как в склепе. Через некоторое время резкий высокий голос прокричал где-то недалеко: - Аллах акбар! Ашхаду ла иллахи илл аллах! Ашхаду анна Мохамед аррасуму аллах! Хейя аллашалах! Хейя алал-фалах! Аллах акбар! Ла иллахи илл аллах! Муэдзин! Значит, он где-то неподалеку от минарета. До окошечка не дотянуться, дверь заперта, гладкий холодный камень кажется влажным... Мулла провозглашал эзанн еще раза четыре, а Граф оставался один, в неведении. Голода не чувствовал - привык мало есть в подвалах эфенди. Он не спал, но время уже останавливалось для него, когда двери бесшумно растворились, и вошел мулла - тщедушный маленький человечек с редкой седой бородой, в черном каптане и белой чалме. В руках его была пиала и лепешка. Чуть прихрамывая, он подошел к Графу. - Ешь. - Где я? - Ешь, ешь, сейчас ты сможешь идти. Наблюдая, как гяур поглощает пресную пите, запивая ее кумысом, он покачал головой, бормоча что-то себе под нос; затем принес ему другую одежду, дал нож и вывел наружу. Стояла ночь. Чистый, свежий воздух, казалось, шел от близкого звездного неба, мягкого и кристально ясного. - Иди! - подтолкнул Графа старик. - Аллах эманэт олсун! И Граф вступил в новый этап своей жизни. Отомстив эфенди и таким образом совершив свое первое в жизни убийство, он в тот же день покинул Стамбул. Вышел вдоль Босфора к Кара-Денгизу и пошел на восток, в Синоп. Шел, не спеша, останавливаясь и подрабатывая по дороге - торопиться ему было некуда, и лишь через несколько месяцев прибыл на условленное место. Там он случайно познакомился с Искандером и, вызвав чем-то его доверие, стал возить контрабанду. Искандер привозил ему груз, Граф грузил его на свой челнок, доставлял товар по указанному адресу, где какие-то люди разгружали его. Все это он проделывал по ночам, прячась от людских глаз, и до того приноровился к своему занятию, что спокойно отправлялся в очередной рейс в самую бурную ночь; даже наоборот, радовался таким ночам, так как мог не бояться быть пойманным. За все свои труды Граф получал пятую часть пая Искандера. Это было довольно много, но он довольствовался малым: жил на берегу, в маленькой, запущенной лачуге и, если хоть немного следил за собой, то за ней - ни в коем случае. Можно представить себе, что там творилось. В это время Граф начал курить опиум, и довольно серьезно. Вначале, только познакомившись с этим зельем, он мучился тошнотой и много раз клялся, что больше не притронется к куреву. Но переступил через эту преграду, и тошнота прекратилась. Зато появилось удушье. Однажды, взяв слишком большую дозу, он едва не задохнулся, но это предупреждение также не подействовало на него. Опиум привлекал его депрессивным воздействием на нервную систему, тем усиленным равнодушием, ощущением отдаленности от всего земного, путей к которому он искал после своего освобождения долго и напрасно. Насилие и видение в подвалах эфенди сильно изменило Графа, он стал другим. Наделенному такой непомерной гордыней и упрямством человеку невозможно было остаться прежним. Он возненавидел и себя, и людей, и господа, стал чувствовать свою несовместимость с этим миром и с собой самим, таким, какой он есть. Даже в самые спокойные минуты эта болезненность присутствия в жизни не покидала его. То, что тогда перед ним открылось, навсегда оставило след в его душе. Потом, убив эфенди и стоя над его остывающим трупом, Граф словно снова заново открыл некоторые глубины мира и себя самого, настолько поразившие его, что он с ужасом отшатнулся и теперь не находил себе покоя. Опиум же давал этот покой. Сознание сужалось, исчезало все, что мешало ему жить, становилось тепло и легко. Сначала Граф довольствовался малым, но потом стал увеличивать и увеличивать дозу и, чем тяжелее были последствия, тем больше он принимал яда. Доходило до судорог, комы, а он, забывая все это, наслаждался помрачением сознания, забвением, подаренным зельем. Тогда Граф был счастлив, просто спал, не видел и не слышал ничего, уходил от жизни. А в большем он и не нуждался. Когда же опиума не было, не находил себе места, сходил с ума и не мог думать больше ни о чем, кроме курева. Но и это было забвением. Чем стал для него опиум? Трудно сказать. Граф хотел спать, спать и не просыпаться. Когда у него было снадобье, время летело легче и безболезненнее. Он чувствовал, что перестает быть человеком, опускается, тонет... А спасать себя не хотел. Граф и свою связь с Искандером не рвал лишь для того, чтобы доставать опий. Но однажды его нашел Ахмед. О его появлении он узнал, когда, валяясь, как всегда, пьяный от опиума, вдруг полетел с постели на пол. Мгновенно весь дурман слетел с него и Граф вскочил на ноги. Хоть голова его еще не совсем прояснилась, он узнал Ахмеда. Таким рассвирепевшим своего муаллима ему еще не доводилось видеть. Как только он поднялся, турок схватил его за грудки и ударом в челюсть отбросил в угол. Граф встал и удивленно стал ждать, что будет дальше. Ахмед подошел к нему и опять ударил. Когда тот поднялся, собираясь спросить, что же, собственно, происходит, свалил его снова. Потом еще и еще. Графу ничего не оставалось, как только покорно ожидать, когда Ахмед выместит на нем всю свою злость - поднять руку на муаллима он не мог. Наконец, турок оставил его в покое и принялся за опиум. Высыпав порошок на пол, он стал топтать его ногами; потом схватил сосуд для курения и, со звоном разбив его, сделал то же самое. - Не смей больше прикасаться к этим трубкам! - кричал, расшвыривая и топча ногами осколки. - Не смей! Граф даже не встал. После того, как турок швырнул его наземь, он просто перевернулся на спину и, равнодушно слушая его, рассматривал паутину на потолке. - Ты, муаллим, хочешь спасти меня, я понимаю. Только, поздно. Не поднимешь того, кто упал. Ахмед остановился. - Брось курить, и подымешься. Зря, что ли, я столько возился с тобой, чтобы ты тут подох? - Он сел возле гяура на корточки. - Почему ты не защищался? Чему я учил тебя? Или этот проклятый яд все выбил из твоей дурной головы? - А зачем? Ты прав. Я действительно дурак и свинья. Таким, наверное, и родился. Ахмед успокоился. Точнее, взял себя в руки. - Ты что сейчас делаешь? - Как видишь, лежу, - усмехнулся тот. - Я спрашиваю, чем ты вообще занимаешься? - Контрабанду вожу. - Так. - Он схватил Графа за грудки и принялся трясти. - И ты смеешь это говорить мне? Я тебе что говорил? Говорил я тебе ни во что не ввязываться? Я спрашиваю, говорил? - Пусти, муаллим. Ты из меня всю душу вытрясешь. - Граф вяло попытался освободиться из его рук. - И прекрасно было бы, - ответил турок, тем не менее, отпуская его. - А ну, вставай! Вставай, говорю, - повторил, видя, что тот не двигается. Когда гяур поднялся, приказал: - Теперь немедленно убери в своей норе.