Все Круги Ада. Освобождение

Он вошел в камеру, обвел глазами грязные стены, сырой каменный пол, усыпанный соломенной трухой, невольников, кучкой сидевших на нем и игравших в кости. С его появлением играющие отвлеклись от своего занятия и обернулись к нему, разглядывая своего нового товарища. Тоненький, удивительно хрупкий юноша стоял перед ними. Казалось, это переодетая девушка смотрит по сторонам испуганным взглядом. Длинные, чуть раскосые черные глаза блестели крупными зрачками даже в полумраке. Плавные, грациозные движения тоже мало подходили мужчине, да и весь его облик говорил, что это слабый, холеный мальчик, и один Аллах ведает, вследствие какой ошибки он мог попасть сюда, в невольничью среду, где работа, непосильная даже здоровому мужчине в расцвете сил. Поведение его тоже оказалось необычным. Не здороваясь, даже не глядя больше в сторону игравших, он прошел в дальний угол, под решетку окна-бойницы и занял место, уставившись куда-то в стену. Невольники посмотрели на него еще немного, прикидывая, что бы это могло быть, а потом снова занялись своим делом. О новеньком вспомнили только однажды, когда одному из игравших, Бенджалу, пришло в голову предложить ему присоединиться к игре. Игра на паек, несмотря на то, что была невыгодна для очень многих, являлась повседневным способом провождения свободного времени после работы тех, кто имел, на что играть. Паек, выдававшийся каныджи, не мог сделать человека сытым, люди ходили голодными, пытаясь получить если не пищу, то хотя бы развлечение, дававшее возможность отвлечься от голода и безысходности. И каков соблазн увеличить один кусочек хлеба до нескольких! Подвал разделялся на отсеки-камеры, связанные между собой низким переходом, можно было свободно ходить почти по всему подвалу, если не лень лишний раз тащить за собой кандалы. В этот отсек, в котором обитал Ахмед, часто приходили играть в кости - единственные на всех, принадлежащие Бенджалу. К тому же здесь имелось окно, дававшее хоть немного света. Выигравшие восхваляли Аллаха и Магомета, его пророка, проигравшие бросались грязными словами, жульничали, ругались, иногда даже пускали в ход кулаки. Те, кому нечего было поставить, просто сидели неподалеку, наблюдая за ходом игры. Бенджал позвал и новенького. Тот так испуганно встрепенулся, точно его застали на горячем. Но, узнав, в чем дело, покачал головой и отвернулся. Настоящее имя Ахмеда - Сулейман-паша, но вот уже лет двадцать, как оно не называется. Богач, видный политик и военный с молодых лет, он вдруг впал в мистицизм, занялся астрологией. Немного позанимавшись ею в своих дворцах, новоявленный хиромант перебрался в Египет, позже - пошел на восток, задерживаясь то там, то здесь, и осел в Китае. Вернулся он, когда ему уже исполнилось сорок пять, звали его Ахмедом; он не был богачом, потому что при своем странном образе жизни ходил пешком, одевался бедно и ел простую пищу, но не был и бедняком, во всяком случае, в поясе его никогда не иссякало золото. Никто не знал, ни кто он, ни откуда, хоть этот человек всегда умел казаться откровенным. Знания его были энциклопедичны и неординарны - он действительно некогда всерьез занимался магией и, путешествуя, везде старался примкнуть к людям, разбирающимся в этом деле. Эта прослойка между учеными и священнослужителями имела обширные и достаточно практические познания. Вооруженный ими, ранее вспыльчивый и честолюбивый юноша превратился в человека с ласковыми морщинками у глаз, тихим голосом и завидным душевным равновесием - вывести его из себя, удивить чем-либо казалось просто невозможным. Никогда ни с кем не вступая в спор, который мог быть бесполезным и просто перерасти в пустую ссору, миролюбивый и спокойный, Ахмед умел и защищаться. Китайская культура жизни, философия слияния с природой, а главное - борьба, сделали этого человека неуязвимым и в телесном, и, тем более, в духовном отношении. Но не всегда это ему помогало. Вспомнив после двадцати лет забвения свое истинное имя, Ахмед отправился домой, где узнал, что и место его, и дом занял другой - его же племянник. Увидев, что есть претендент на его богатство, этот эфенди поступил единственно разумно: пригласил дядю в гости и посадил за решетку. После чего, казалось, забыл о его существовании. Единственное его упущение было в том, что, надеясь, что дядя сгниет в его подвалах, он не учел приверженности старого каныджи к этому рабу. Старик служил еще у отца Сулеймана-паши, и теперь допускал всякие послабления по отношению к нему, носил пищу, одежду, следил, чтобы работа ему доставалась полегче. Невольниками нового паши были не только неверные, гяуры, но и мусульмане, чем-либо не угодившие ему или просто неосторожно попавшиеся в его когти. По утрам их выгоняли на работу, и лишь с заходом солнца можно было отдохнуть. Как чифликчи, хозяин имел несколько поместий и часто перебрасывал невольников и з одного в другое, туда, где сила требовалась больше. Вот и на следующий день после прибытия новенького Ахмеда и еще многих перевели в другой конак, находящийся в двух днях пути от главного, и весь рамазан они провели там. Вернувшись назад, Ахмед застал необычную для него картину. После ятсы-намаза в камеру стали сходиться невольники, но в кости никто не играл. Вместо этого начали делать ставки. Ставили на Бешеного и на Элкеба. Ахмед спросил, в чем дело. - Игра, - ответил Топал. - Ставить будешь? Но ставили хлеб, и Ахмед отказался. Затем Элкеб и еще двое выволокли из угла того странного юношу - это его звали Бешеным. Он вырывался и смотрел на людей ненавидящими глазами, когда его отпустили, оставив посреди камеры, замер, обводя взглядом обступивших. Его тело напряглось, натянулось струной, ожидая чего-то, дыхание стало трудным и прерывистым. - Это упрямый гяур, - тихо сказал Топал. - Вот уже месяц он не произносит ни звука. Я поставил на то, что сегодня Элкеб заставит его закричать. - Элкеб? - Да, Элкеб, Сулейман и Мухаммед. - Но почему сюда попал гяур? Ведь их не держат здесь. - Это, наверное, потому, что он турок. Его не спрашивали о вере, когда надевали кандалы. - Топал засмеялся. Тем временем, игра началась. Элкеб и еще двое избивали Бешеного, гяур сжался на грязном полу и яростно, но неумело пытался отбиться. Зрители спорили, кричали, подсмеивались над дерущимися, подогревая их. Вступиться не пытался никто. Ахмеда, в своих скитаниях лишившегося религиозной нетерпимости, поразила эта жестокость. Он мог бы разнять их, но что бы это дало? Он ведь еще даже не знает, ни кто он, этот Бешеный, ни что здесь происходит. Да и нарываться на неудовольствие всех невольников из-за какого-то гяура крайне неразумно - здесь имеются мюриды, гази. Турок решил держаться в стороне от всего этого дела. Вскоре "игра" подошла к концу, и толпа разошлась, оставив на полу неподвижного Бешеного - он уже потерял всякую способность защищаться и развлечь своих мучителей не мог. Ахмед взял надбитую пиалу и, осторожно вылив воду ему на голову, оставшимся попробовал напоить. Бешеный открыл глаза, безразлично посмотрел на него и, оттолкнув его руку так, что вода из пиалы выплеснулась на каменную плиту, поднялся и побрел, шатаясь, на свое место. Ахмед пытался разгадать причину столь странного поведения этого человека, несколько раз наблюдал сцену избиения, спрашивал своих соседей, за что такая ненависть. "Гяур, бешеный", - говорили ему. Гяур. Но виноват здесь был не только шариат. С самого своего появления в их среде он намеренно отгораживался от всяких контактов, игнорировал любые попытки сблизиться и сам поставил себя в такое положение. Виной всему была его гордыня, которую он демонстрировал так откровенно, что не мог не задеть своих товарищей по несчастью. Гордость и непробиваемое упрямство. Именно из-за него гяур продолжал вести себя по-прежнему, вместо того, чтобы исправить ошибку. Возвратившись однажды с работ усталый, Ахмед сразу уснул, потом сел играть в кости, не обратив внимания на то, что Бешеный отсутствует в камере, чего раньше не случалось. Да Сулеймана-пашу это и не очень интересовало. Но примерно через полчаса его втащили волоком и бросили на пороге. Гяур не шевелился, и это обеспокоило Ахмеда. Он подошел, потрепал его за плечо. - Эй, ты! Что с тобой? Бешеный поднял голову, и турок отшатнулся: на ставшем землистого цвета лице появилась татуировка в виде креста, а остекленевшие глаза его кроме ужаса и ненависти не выражали ничего. Гяур смотрел на Ахмеда в упор и не видел его. "Лучше его сейчас не беспокоить", - решил Ахмед, видя, как тот трясется от злости, и отошел. Гяур пролежал посреди камеры до поздней ночи, а когда все заснули, бесшумно пробрался на свое место. Ахмед, успокоенный этим, уснул тоже. Ему приснилось поле боя. Молодой еще Сулейман-паша обходил его, переступая через поверженных и пытаясь найти живых. Вокруг стояла тишина и дымный туман, остро пахло кровью. Паша склонился над убитым бюлюк-башой, рассматривая его лицо, но тут мертвый открыл глаза, злобно оскалил зубы и замахнулся на него кривой саблей. Сулейман отскочил и проснулся. Солнце всходило, и в камере стояли мягкие сумерки. Сон прошел, но запах, как ни странно, остался и стал даже выразительнее. Ахмед быстро приподнялся, осматривая камеру, взгляд его остановился на Бешеном: камень пола вокруг него стал подозрительно темным. Турок подошел к нему и провел рукой по липкому пятну. Кровь. Тогда он осторожно приподнял и перевернул Бешеного на спину; голова того безвольно откинулась назад. Ахмед испугался, схватил его за левую руку, ища пульс, но наткнулся на глубокую рану и выругался - гяур вскрыл вены. "Где ты был, дюшкюн адам? Мог бы помешать...", - проклинал себя Ахмед. Бешеный оказался еще живым и, поспешно перевязав рану, турок приложил все усилия, чтобы напоить его. Все. Теперь ему оставалось только ждать. Потеряно слишком много крови, выдержит ли? Сулейман смотрел на его безмятежное бледное лицо и осознавал, что сейчас ему все равно: не чувствует ни жизни, ни смерти. Ахмеда волновала пассивность его организма: даже и в таком состоянии он, казалось, хотел умереть. И тут Ахмед задумался: "Не от хорошей жизни человек кончает с собой. Что произошло с Бешеным? Вытерпел так много, а тут... Он боится унижения. Гордая голова! Жизнь его здесь будет не так легка, как эта смерть. Может быть, лучше оставить его? Он хочет умереть, даже сейчас вся воля его бессознательного организма направлена к этой цели - его будет трудно лечить. Он не колебался, делая этот шаг, имею ли я право распоряжаться чьей-то жизнью без согласия хозяина? Сейчас он не чувствует ни мучений, ни страха, а вернувшись к жизни, вновь окажется в неволе, среди людей, истязавших его тело и душу. Имею ли я право причинять ему эту боль? Он горд, жизнь раба не для него... Но он пришел в этот мир, чтобы жить, как приходит колос, и если стебель сломают, совсем не значит, что сломали его потому, что он должен умереть. Нет, чья-то злая воля надругалась над ним. Этого мальчика сломали. Как трудно будет залечить его рану! Но я научу его жить, я сделаю его сильным..." И Ахмед сделал все, что мог, чтобы вернуть гяуру жизнь. Он договорился с каныджи, чтобы Бешеного пока оставили в покое, не гоняли на работы. Сокамерники смеялись над ним и называли выжившим из ума, мюриды злились, но он не обращал внимания, а в случае необходимости всегда умел поставить на место тех, кто совсем наглел. Лишь через четыре дня больной открыл глаза и его спасителю с большим трудом удалось напоить его и заставить съесть пайку. Жизнь была возвращена, но Бешеный не проявил по этому поводу ни радости, ни огорчения - одно равнодушие. Он жил, как во сне; не отвечал на вопросы, не говорил вообще, даже не пытался; когда Ахмед заставлял его есть, он ел и пил совсем без аппетита, чисто механически; все время сидел или лежал в своем углу, но почти никогда не спал. Казалось, он не замечает никого и ничего, не осознает, что с ним происходит; постоянно глядел в землю, прятал лицо, ночью же садился и неотрывно смотрел на окно. И турок безуспешно пытался вырвать его из этого ступора. Однажды Ахмед прозевал, и его снова утащили в соседнюю камеру. Он не отбивался, когда его насиловали, только прятал глаза. Ахмед поздно, но отнял его и вернул на место, а ночью он опять попытался наложить на себя руки - так же молча и, казалось, механически. Но теперь у него имелась надежная нянька: Ахмед зорко следил за ним и вовремя помешал повеситься. А Бешеный и не протестовал, замер неподвижно на своей подстилке и только робко жался от своего спасителя в угол. Все, что бы с ним ни делали, он воспринимал как должное, когда кто-нибудь замахивался на него, даже не отворачивался и, похоже, перестал считать себя человеком. Ахмед боялся, что он таким и останется, и уже жалел, что не дал ему умереть, но однажды ночью, к великой своей радости, заметил на его лице слезы. Бешеный сидел и смотрел на окно, совсем не мигая, а слезы беззвучно и безостановочно текли по его лицу, шее, за ворот. Ахмед не стал мешать, решив, что его мальчику станет легче после этого. Его больше не трогали - может, из жалости, но, очевиднее всего, просто боялись Ахмеда, старавшегося не удаляться от него. Постепенно жизнь возвращалась к Бешеному, и турок с удовлетворением замечал, что тот все больше привязывается к нему, "приручается", как сказал он однажды самому себе. Часто глаза гяура следили за ним, но опускались сразу же, как только встречали ответный взгляд, и это внимание нравилось Ахмеду, согревало его уставшее от долгого одиночества сердце. У него никогда не было семьи, детей, а теперь он чувствовал, что стал опорой, связью между человеком и жизнью, пока не заметил, как неотрывно наблюдают эти глаза за его ножом. Он привык брить голову, и каныджи, во многом помогая ему, позволял иметь при себе этот нож. Теперь же интерес подопечного заставил Ахмеда спрятать его понадежнее и никогда не оставлять на виду. Он небезосновательно опасался, что тот все еще не отказался от своих намерений. Но однажды Бешеный сам подошел к нему и, помявшись немного, попросил отвыкшим, чуть хриплым голосом: - Дай мне нож, Ахмед. - Что? - Турок так посмотрел на него, что тот побледнел еще больше. - Да нет, он мне нужен вовсе не для этого, - поспешно стал уверять не на шутку рассердившегося опекуна. - Врешь ведь? - Нет. Клянусь, я не сделаю ничего плохого!.. Пожалуйста... Ахмед внимательно смотрел на него, пытаясь разгадать, что в мыслях у этого заикающегося от робости человека. - Почему я должен тебе верить? Бешеный опустил голову и отошел. Видно, он считал себя виноватым уже за одно то, что осмелился просить, и права требовать что-либо за собой не чувствовал. Ахмед мог спокойно отказать, и он не проронил бы ни слова, даже не обиделся, только еще болезненнее ощутил свою неполноценность и постарался бы спрятать это как можно дальше. Но это были первые его слова за несколько месяцев, и обрадованный этим прорывом, турок, хоть и сомневался, не отказал ему. Гяур вернулся на свою подстилку и отвернулся к стене. Не успел Ахмед оглянуться, как он повалился ничком, рядом звякнуло окровавленное лезвие. Сулейман бросился к нему, проклиная себя, схватил за плечи и перевернул на спину. Гяур зажимал руками лицо, по пальцам текла кровь. - Валлах! - воскликнул Ахмед. - Ты опять за свое? - Но, увидев, что Бешеный только срезал кожу щеки, где был вытатуирован крест, покачал головой и тихо сказал: - Мальчик мой! Что мне с тобой делать? Ты же дикий, совсем дикий! Ну, чего ты дрожишь? Все это мелочи в сравнении с тем, что ты заговорил. А я ведь уже думал, что ты так и останешься немым. Это действительно было большой победой, но, видно, поступок стоил Бешеному многих душевных сил, и сейчас он вспылил: - Что ты носишься со мной? Ты знаешь, а что они надо мной издевались? Я не мусульманин! Понимаешь? Католик! Гяур! Меня... - Аллах завещал любить свою веру, но не осуждать другие, - спокойно ответил турок. - Но ты так и не назвал мне своего имени. Ну, успокойся. Давай хоть познакомимся. Как тебя зовут? - Стас. - Стас? Странное имя. - Польское. Станислав. Я ведь родом из Ляхистана, у меня только мать турчанка. - Как же ты сюда попал? - удивился Ахмед. - Это долгая история. - Ничего, расскажи. Нам спешить некуда. Как оказалось, что твой отец - поляк?