Самосожжение

Алина отрывается от Дарклинга, взывая к здравому смыслу, благоразумию, рассудительности, хоть к чему-то правильному. Пытается найти, ухватиться за те трезвые мысли, которые выведут её отсюда. Но где они? В голове только кромешная тьма, которая окутывает, как бархат. В голове ничего. Ничего и он. Дарклинг ведь действительно губит всё. Всё без исключения: жизни врагов, чью-то надежду, девичьи сердца. И её здравомыслие в придачу. Алина спохватывается, поспешно убирает руки с его плеч, гадая, как, каким непостижимым образом они там оказались. — Что ты делаешь? — Ей хочется, чтобы голос звучал возмущённо, раздраженно. Чтобы в нем чувствовались эти интонации «да-как-блять-ты-посмел?». Но нет этого всего, только лёгкая хрипотца от желания, которое грозится сжечь её, если не найдёт удовлетворения. Она отступает на шаг назад, подавляя жажду прижаться к нему как можно ближе и повторить то, что только что произошло. Раз, два, сотни, тысячи. Потому что ей хочется ещё. И она едва-едва может это осмыслить. Поцелуи с Дарклингом похожи на взлёт. На стремительное восхождение к самим небесам и даже выше, потому что с ним стираются все границы. Потому что с ним все горы по колено, а галактики по плечу. Потому что он пойдёт дальше, чем бесконечность. А она бросится за ним. Внутри что-то переворачивается, сдвигая какой-то механизм и заставляя наконец все до единой крошечные шестерёнки заработать. Как будто разрушенные города, страны и целые империи внутри неё начинают возрождаться. Как будто после беспросветной ночной мглы небосвод затапливает ослепляющий золотой свет. Возвращается жизнь. Вода забурлила в реках, запели птицы, подул ветер, послышался гул голосов на улицах. В неё будто бы вживили что-то сродни свободы, от которой открывается второе дыхание. Внутри теперь зажигается что-то неведомое. Как будто прямо в кровь пустили жидкий солнечный свет. Да, совершенно точно и никак иначе, губы Дарклинга ощущаются как жизнь. И блять, сколько раз нужно будет повторить слово «невозможно», чтобы выразить неправильность происходящего? Осознание этого заставляет дыхание сбиваться, поджилки трястись, а колени подгибаться. Осознание этого убивает. Поэтому остаётся только не осознавать. Не прокручивать в голове раз за разом этот чёртов поцелуй. — Давай, уходи же, Алина. — Дарклинг так и светится самодовольством, подначивая её. — Вся ночь ещё впереди, возвращайся к своему храброму следопыту. — Он снова уничтожает расстояние между ними, подходя ближе. — Или в постели он совсем не такой бойкий? Напоминание о Мале заставляет внутренности сжаться, замерзнуть и рухнуть ничком в чёрную пропасть. Его имя действует на неё, как сигнальная сирена. Алина замирает, будто испуганный зверёк. И сердце, кажется, пропускает удар. — Это не твоё дело, — шепчет она обескровленными губами. Одна лишь мысль о Мале обескураживает, шокирует, заставляет мозг лихорадочно соображать и метаться от одной мысли к другой. Потому что… Она ведь не вспомнила о нём ни на секунду, перед тем, как ответить на поцелуй Дарклинга. Старкова сделала это так решительно, без раздумий, будто это единственный правильный вариант, и она наконец-то его отыскала. В тот момент Мала для неё не существовало. В тот момент весь мир обратился в прах, сожжённый её солнцем и поглощённый его тьмой. Были только она и Дарклинг. Всё остальное стёрлось, испарилось, исчезло. Угасло, так тлеющие угли. А они вдвоём будто бы пришли к молчаливому согласию оставить попытки изменить этот мир, он ведь им не нужен. Они решили пойти дальше, построив совершенно новый. Не было прошлого, настоящего и будущего. Был только временной диапазон, этот короткий промежуток из минут и секунд, и понимание, что ей чертовски хорошо. Возвращение в реальность было сродни прыжку в ледяную воду с высоты десятиэтажного дома или, наоборот, в ядро извергающегося вулкана. «Мал. Мал. Мал», — стучало в голове. Сейчас Алину будто заключили в паноптикум, где ряды восковых фигур взирали на нее с ненавистью своими пустыми глазницами. Она была узницей, которая не избавится от заключения, пока не почувствует вины за содеянное. Но где же она? Где сожаление? Где муки совести? Где сокрушение? Ей не жаль. И осознание этого бьёт хлёстко, будто плеть. Алина не почувствовала ни толики вины перед Малом, когда с упоением целовала Александра, и никакого раскаяния в содеянном после. Она не вспоминала о Мале вообще, будто Дарклинг взял и стёр ей память своими действиями, присутствием, прикосновениями. Будто Мал исчез её жизни, и она не чувствовала потери. И это было настолько зверски, что хотелось рвать на себе волосы. Как она могла просто взять и не вспомнить о нём? Как могла перечеркнуть всё, что между ними было, даже не задумавшись об этом ни на секунду? Что с ней происходит? Как она могла дойти до этого? Как могла изменить Малу? Но ответ приходит сам собой. Ответ стоит перед ней, с привычной ухмылкой на лице. Дарклинг — змей искуситель, и ему нахер не сдались эти яблоки. Он даст тебе попробовать запретный вкус измены, позволит прикоснуться к мечте, сокрытой за вуалью дымки, окунёт в рай, и неважно, что ты нарушишь сотню заповедей при этом. — Если бы я интересовался сугубо тем, что меня касается, боюсь, не дожил бы лет и до тридцати, — усмехается Дарклинг, внимательно вглядываясь в её лицо. Затем он в своей привычной неспешной манере обходит Алину и останавливается за её спиной. Старкова опять напрягается, но жгучее желание перевешивает всякие опасения. — Тебе хочется почувствовать вину за то, что ты сделала, правда? — шепчет он ей на ухо и острожно кладёт ладонь на плечо, поглаживая мягким прикосновением. — Потому что так надо, потому что это было бы правильно. Алина жаждет возненавидеть себя за это, но она ловит каждое его слово. Её поражает, насколько точно Дарклинг угадывает её эмоции для того, кто привык ничего не чувствовать. Вообще. И уже от его шепота ей хочется вновь потерять себя. — Но ты не должна, — продолжает он. — В чувстве вины нет никакой пользы. Зачем истязать себя тем, что не имеет смысла? Его слова просачиваются под кожу каким-то дурманящим рассудок опиумом. А ведь и правда, какой в этом смысл? И Алина действительно позволяет себе отпустить. Не ощущать давящий груз вины за то, что не чувствует к Малу ничего. Она клянётся себе, что наступит рассвет, и всё это закончится, всё забудется, как неясный сон. Или самый сладкий в её жизни кошмар. Взойдет солнце, и она вновь станет навсегда верной Малу. Взойдёт солнце, и её здравомыслие вернётся вновь. Взойдёт солнце, и всё будет как прежде. Или нет, не будет. Потому что с восходом солнца не исчезнут тени. С рассветом не уйдут её чувства к Дарклингу. С рассветом она лишь в очередной раз спрячется от правды, от самой себя. Солнце осветит её кожу своей позолотой, согреет щёки и озарит блеском платину её волос, а Алина Старкова будет опять разыгрывать ежедневный спектакль, будет врать себе в первую очередь, хотя правда настолько ослепляющая, как лучи, бьющие в глаза. Она купалась в янтарном свете, облачаясь в сплошную фальшь под взором великого светила, закрываясь от себя самой, запирая себя в клетку. Это стало её маленьким ритуалом, заклинанием, молитвой, возносимой каждое утро. Но приходит ночь, и она безжалостна. Она обнажает правду, полосует кинжалом лазурную гладь, и небеса истекают тьмой. Секреты Алины выходят наружу подобным образом — пелена падает, растворяясь у ног туманной дымкой, а за ней — страшная правда, от которой некуда бежать. И сейчас, здесь, стоя в спальне Александра, Алина понимает, что больше не хочет притворяться. Она устала врать, чтобы казаться правильной. Устала быть безукоризненной фальшивкой. И она наконец признаётся себе в этом, медленно приоткрывая завесу и не зная, чего ждать дальше. Дарклинг учит её не сожалеть и совершать грехи правильно. Учит её брать то, что хочется без оглядки на правила и нормы морали. Он её прямой проводник в ад, её наставник и — она никогда себе в этом не признается — её тёмная фантазия. Та самая, к которой она возвращалась раз за разом в Керамзине в предрассветные часы. Дарклинг — её абстиненция. Её запрет, вечная иллюзия, маячащая в уголке сознания. Но сейчас он был настоящим. И наверно поэтому, когда губы Александра прикасаются к её шее влажным невесомым поцелуем, Алина снимает все запреты, она не в силах отстраниться, просто потому что слишком давно этого хотела. Настолько давно, что это стало почти навязчивой идеей, которую подавляешь и отталкиваешь изо всех сил, но она продолжает жить и искушать, продолжает ломать тебя. И Алина Старкова наконец поддаётся, позволяет себе эту прихоть на сегодняшнюю ночь и — ей отчаянно хочется, чтобы на все последующие тоже, — прыгает в бездонную пропасть желания, ломается от этой жажды, от этой потребности. Её сердце бьётся в неистовстве, кости сгибаются с хрустом, рвутся связки и сухожилия. Алина рассыпается, теряет себя, но теперь она нисколько не против. Свернуть с проторённой дорожки на узкую тропку кажется таким заманчивым и опасным, что захватывает дух. А Старкова всегда любила риск. Ей кажется будто она попала на бал-маскарад Сатаны, где царит полнейшая анархия. Где грех переплетается с райскими наслаждениями, где вместо того чтобы надевать маску, показываешь своё истинное лицо. Настоящего себя, и самое главное — здесь тебя никто осуждать не будет. Быть здесь — значит не зависеть от правил. Земная жизнь — это клетка, рай — это тюрьма. И как бы парадоксально это ни звучало, ад — единственное место, где можно обрести свободу. Где можно поддаваться самым худшим наклонностям, не боясь быть обличённым; где можно открывать тёмную сторону себя, каждый раз исследуя новую грань; где можно быть монстром двадцать четыре часа в сутки, и тебя никто не осудит. Никто не будет против. Потому что здесь нет границ, нет стен, нет пределов. — Я не буду играть в твои игры, — шепчет девушка, но позволяет ему целовать свою шею. Она всё ещё прикрывается правильными мыслями и словами, они как рябь на зеркальной поверхности озера. Они — последняя преграда на пути к тому, чтобы увидеть своё отражение. Увидеть ту самую судьбоносную правду. Увидеть себя. Алина боится, и слова, слетающие с губ, — предохранитель на курке револьвера. Одно неосторожное движение, один лишних вздох — и грянет выстрел. Старкова по инерции продолжает цепляться за что-то знакомое, чтобы не погрязнуть в низменном желании с головой. Алина закрывает глаза, а под веками не просто темнота — там пляшут галактики, горят звёзды, зажжённые несомненно от адского пламени. Там целый мир. Мир-мечта, протяни руку, отпусти всё остальное и дотянешься. — Видишь ли в чём проблема, милая: ты уже в игре, — шепчет он, опаляя дыханием шею, и по коже ползут мурашки, будто армия, готовая разделаться с последними здравыми мыслями в её голове. Ха, разумеется, как это она сразу не догадалась? Дарклинг не спрашивает твоего согласия, разрешения, одобрения или чего бы то ни было. Он просто делает то, что нужно, берёт то, что хочет, а ты либо с ним, либо нет. Или в открытом море, или на борту. И быть с ним — значит тонуть, а не спасаться. Быть с ним, это что-то сродни танцу на волнах океана. Ведь Дарклинг — шторм, и у тебя равные шансы как на смерть, так и на жизнь. — Признайся наконец в том, что ты не уйдёшь, Алина. — Дарклинг так и светится самодовольством, и Старкова буквально чувствует это, хотя он стоит за спиной. Это похоже на поражение. На полную капитуляцию. На смирение, на согласие, на признание своей слабости. Алина будто бы собственноручно заковывает себя в цепи, но их вес ощущается не тяжестью, а спасением. Она пленница своих желаний. Даже если Алина почти что призналась во всем себе, то вслух никогда этого не сделает. Её язык не запрограммирован ни на что другое, кроме едких слов ненависти, когда речь идёт о Дарклинге. С губ могут срываться лишь самые нелестные комментарии, на которые только способен её мозг. Потому что он зло, потому что им предначертано ненавидеть друг друга. Она будет говорить ему «ненавижу», даже если подразумевает вовсе не это. Но разумеется, ничего другого она и не может подразумевать. Дарклинг прижимается к ней настолько тесно, что в какой-то момент Алина просто начинает плавиться, и волны жара исходят из точки где-то внизу живота. Желание течёт по её венам раскалённым золотом, посылая по телу россыпь мурашек, которые складываются в причудливые рисунки, как созвездия на небесах. Спиной Алина чувствует биение его сердца, и на какой то миг её вообще поражает тот факт, что оно есть у Чёрного Еретика. Это кажется таким нелепым, чем-то на грани абсурда. Больной фантазией, неясной абстракцией, извращённой детской сказкой. Она бы охотнее поверила в то, что сердце есть у восковой статуи, чем у него. Но нет, вот же оно. Мерно стучит за её спиной, заставляя её дыхание сбиваться. Интересно, оно такое же тёмное, как сама тьма? Или ещё темнее, если это возможно? Насколько чёрное сердце нужно иметь, чтобы сотворить всё то, что сделал Дарклинг? А ведь её кинжал почти прошёл через него насквозь, если бы её бросок был чуть более метким, всего на пару сантиметров ниже, не было бы этого всего. И осознание данного факта поражает, как молния. Заставляет что-то внутри треснуть, оборваться, рухнуть в пропасть. Заставляет какую-то её часть почти умереть. Она бы не стояла сейчас с ним в его спальне, не чувствовала его прикосновения на своей коже, такие же невесомые, как бархатные всполохи темноты, окутывающие в полночь. Не ощущала бы обжигающее дыхание в районе шеи, ледяного пламени в венах, этого чистейшего хаоса в голове. Она попросту не чувствовала бы ничего. И неожиданно на Старкову обрушивается такое небывалое облегчение, что почти сбивает Алину с ног. Оно как удар в солнечное сплетение. Девушка тихо сглатывает и успокаивается под мягкими прикосновениями Дарклинга. Он здесь. Наяву. Реальный. И Старковой больше не хочется терять его. Никогда. Возможно всей Равке действительно стало бы лучше без его присутствия, но её мир, мир Алины Старковой, треснул бы по швам. Сгорел бы в обжигающем сиянии лучей непреклонной истины, которые буквально выжигали её изнутри день за днём. Рука Александра заправляет пряди волос ей за ухо даже как-то нежно, и Алина клянётся себе запомнить этот момент надолго. С Малом она никогда такого не чувствовала. С ним она вообще не чувствовала. А сейчас внутри неё трепет. Энтропия. Полёт. Внутри неё сказка, только вот знакомые каждому каноны перевернулись с ног на голову, и сюжет обещает быть далеко не детским. Нормально ли, что прикосновения вызывают такую реакцию? — Дарклинг? — шепчет она, и он прижимает её к себе ещё сильнее, теснее, крепче. Ближе. Желая уничтожить всё то расстояние, которое разделяло их последние месяцы. Её шёпот посылает по его телу волны жара, это как миллион микроскопических разрезов, применённых на коже. Они не кровоточат, нет, — лишь посылают зуд и распаляют жажду. Дарклинг привык всегда добиваться того, чего хочет, даже если приходится лгать, убивать, притворяться и предавать. Он давно лишился всех своих принципов, если они вообще у него когда-то были. Ему нравилось ощущение собственной власти, и ради него он готов был пойти на всё. Она как наркотик, как доза амфетамина, бушующая в венах. Ему нравилось подчинять. Нравилось видеть выражение безропотности и покорности в глазах смотрящего, когда он отдавал приказ. Кто же мог подумать, что однажды ему встретится эта щуплая своенравная девчонка, которая напрочь откажется покориться, которая станет его занозой в заднице, причиной его бессонных ночей и будет обязана появлению паре сотен новых шрамов у него на теле. Алина Старкова — самая большая неожиданность его судьбы. Подарок и проклятье. Наказание и награда. Она — как луч света посреди ночи. Громоподобная, ослепительная, упрямая. Но в тоже время до чёртиков хрупкая. Нуждающаяся в тепле, хотя сама — палящее солнце. Александру нравится вдыхать запах её волос. Такой осенний. Уютный. Яблоки и пшеница. Платиновые пряди блестят в лунном свете и на ощупь мягче, чем шуханский шёлк. Его рука лежит на талии Алины, а затем ловким озорным движением, будто он фокусник, желающий вытянуть из колоды загаданную карту, пробирается за полу расстёгнутого кафтана. Через тонкую ткань сорочки чувствуется её горячая кожа, и пальцы Дарклинга медленно начинают описывать непонятные узоры внизу её живота. Распаляя. Дразня. Доводя до предела. Заставляя её терпение и выдержку полететь к чертям. Знаете, у хаоса нет системы исчисления, но сейчас, в этот момент, с каждым его движением запутанный клубок из мыслей в голове Алины то и дело нарастает. Его касания невесомые, мягкие, едва ощутимые, на грани простой выдумки, очередной фантазии. И что бы это ни было, Старковой не хочется, чтобы оно заканчивалось. Алина с силой втягивает в себя воздух, и Дарклинг ощущает её нетерпение, её желание, которые она с такой неохотой признала сама. Но всё же признала. — Знаешь, я ненавижу тебя, — шёпотом продолжает Старкова. — Всей своей душой ненавижу за то, что ты заставляешь меня чувствовать. И сколько бы там не было света, где-нибудь в глубине обязательно найдётся место для тьмы, для моей ненависти к тебе. Она резко поворачивается, пронзая Александра взглядом, а в нём пляшут, беснуются искры, грозя подпалить натренированное веками самообладание Дарклинга. В её словах нет яда, скорее какое-то отчаяние, обречённость. Смирение. И жар. Пламя, танцующее на кончике языка. — Осторожно, моё коварное солнышко. Ненависть — это тоже зависимость. — Его тон ласковый и мягкий, будто он о чём-то предупреждает нерадивого ребёнка. — Я не твоё солнышко, — упрямо возражает девчонка, — и у меня больше нет сил, — добавляет как-то нерешительно, опуская взгляд, закрываясь, убегая. Александр хмурится и ищет на её лице подсказки и ответы. Все детали головоломки наконец-то встают на место: вот почему она не дала ему отпор сегодня, вот почему не использовала свои силы, чтобы сбежать, вот почему выглядит такой потерянной, и — самое главное — вот почему пришла к нему. Потому что знает, что он единственный, кто может дать ответы, чьих знаний будет достаточно, чтобы помочь. Дарклинг какое-то время молчит, изучая Алину глазами, в которых отражается лунный блеск и мерцает интерес. — Занятно, — тянет он. — Такие силы не исчезают просто так. Ты всегда была могущественным гришом, Алина, и навсегда им останешься… так же, как и моим солнышком, — добавляет Дарклинг немного погодя и, касаясь подбородка, нежно поднимает голову девушки, чтобы встретиться с её взглядом, полным надежды. — …навсегда им и останешься. Что ты имеешь в виду? — спрашивает она с нетерпением. Надо же, всего пары слов от него хватило, чтобы в ней зажглась вера. Чтобы она обрушилась на Алину с силой цунами, буквально сотрясая её. Чтобы у неё раскрылись крылья за спиной. Чтобы внутри что-то всколыхнулось, затрепетало. — Силы как живое существо. Они могут таиться и прятаться, если их скрывают и закапывают в землю. Они прихотливы. Иногда нужно просто открыть себя заново, перестать убегать. Спроси у себя, Алина: может быть, ты скрывалась всё это время от правды, пыталась казаться кем-то другим? — Александр замечает, как между бровями девушки залегла меленькая морщинка. Да, подумай, малышка. — Верни сначала себя, и к тебе вернётся солнце. Если бы это было так просто. — Но силы — часть меня. Без них я никто, — шепчет Алина в ответ. Дарклинг усмехается и качает головой. — Ты сильная сама по себе, Алина. Думаешь, свет потянулся бы к тебе, если бы это было не так? — он вновь становится серьёзным. — Думаешь, я предложил бы тебе править со мной рука об руку, если бы не счёл достаточно достойной? — Руки Дарклинга ложатся на её плечи, а пристальный взгляд проникает прямо в душу. Вонзается прямо в сердце. — Поверь в своё могущество, Алина. Не в свои силы, а в себя. У Старковой замирает дыхание. От его слов, от прикосновений, от того, как он произносит её имя. В его устах оно звучит как таинственная и немного мрачная мелодия, как завораживающий секрет. В голове стелется сладкий дурман, как клубы ночного тумана за окном. Она едва-едва способна осознать его слова. И это осознание выбивает почву из-под ног. Совершенно дезориентирует. — Но почему я должна тебе верить? — спрашивает она зачем-то, хотя сама уже давно поверила, с первого слова. — Может быть, потому что мне незачем врать? — вопросом на вопрос отвечает он, и продолжает: — Вот, значит, зачем ты пришла. Это всё, Алина? Александр не даёт ей возможности ответить, вместо этого убирает руки с её плеч, и Алине отчаянно хочется закричать: «нет, стой, верни обратно». Он отходит, больше не глядя на неё, и Старкова понимает, что в этот момент он наконец-то он её отпускает, вскрыв все слои её второсортной лжи и докопавшись до правды. Вот и всё. Путь свободен. Лети, птичка. Но где застряло облегчение? Где жажда свободы? Почему она стоит здесь, а не подрывается с места к выходу? Вместо этого Алина просто замирает, а мысли в голове тем временем сменяют одна другую. Она сейчас откроет дверь, выйдет в коридор, поднимется на этаж выше, преодолевая ступеньку за ступенькой, вернётся в свои покои, возможно, найдёт там Мала и… И что? Что дальше? Ей не нравится такое развитие сюжета. «Верни сначала себя, и к тебе вернётся солнце», — его слова отдаются в голове с каждым стуком крови в висках, с каждым импульсом бешено бьющегося сердца. Это влечение определённо какая-то болезнь, отравляющая организм своим ядом и в то же время заставляющая уровень дофамина подскакивать до небес. Это что-то нездоровое, дикое, сумасшедшее. Алина понимает это со всей возможной на то ясностью и всё-таки… — Александр? — ей едва удаётся скрыть дрожь в голосе от переизбытка эмоций, когда она окликает его по имени. — Чтобы вернуть себя мне нужен ты. И всё. Птичка остаётся в клетке. Ведь только здесь она может летать. И полетит. Расправит крылья и полетит. Потому что клетка уже совсем не клетка, когда расширятся до размеров космоса. Когда в ней там, наверху, зажигаются тысячи и миллионы звёзд, отражаясь в черноте зрачков. Когда грудь спирает от количества воздуха, пронизанного свободой. Все стены, клетки и преграды создаём мы сами. И разрушаем тоже.