Самосожжение

В коридоре третьего этажа царили полумрак и прохлада. Они манили и окутывали, будто дурман, погружая разум в беспросветную пелену и марево, превращая всё вокруг в одну сполошную нескончаемую иллюзию. Ряды вытянутых высоких окон по левую руку, череда двустворчатых дверей справа, дорожки лунного света на мраморном полу. В первые секунды кажется — это сон. Кошмар или сладкая грёза, она пока ещё не определилась, но это абсолютно точно никак не реальность по одной простой причине: очертания знакомого двора, залитого лунным светом, с этим до боли знакомым озером вдали просто не могут быть чёртовой действительностью. Алине часто снился Малый дворец в Керамзине: звёздными тёмными ночами; в минуты беспросветной мглы под звуки дождя; в предрассветные часы, когда трели птиц едва-едва начинали подниматься над бескрайними полями. И поэтому сейчас, когда она взаправду здесь, коридоры Малого дворца кажутся какой-то дивной сказкой или полубессознательным бредом, а она ощущает себя то ли принцессой, то ли сумасшедшей. Скорее второе, на самом деле, учитывая, что она совершенно босая, в первом попавшемся кафтане, наспех накинутом поверх сорочки, и с растрёпанными волосами бродит по бесконечным коридорам. Всё вокруг — отголоски её эфемерного прошлого, и почему-то, по какой то совершенно идиотской причине они причиняют самую настоящую боль. Боль, которая чуть ли не заставляет её стремглав остановиться, замереть и стоять, будто ноги приросли к прохладному мрамору пола. Алина убеждала себя, что ей никогда не нравился Малый дворец, что она чувствовала здесь себя игрушкой, трофеем, пленницей. Он никогда не был её домом — так, временным убежищем, где враги прячутся не за стеной — они с тобой в одной комнате. Но тогда хотя бы у неё были силы, у неё было собственное могущество, её власть над светом, а это определённо чего-то то стоило. Она до сих пор с противной горечью в душе вспоминает, как по этим стенам скользили лучики света, откликаясь на её зов. Подчиняясь ей, Алине Старковой, простой девчонке, выросшей в сиротском приюте. Теперь, находясь здесь, она чувствует себя абсолютно беспомощной, опустошённой, неимоверно тусклой, будто душа затянута дождевыми тучами. Дурацкая краска с её волос давно смылась, но Алина так и не стала самой собой, она по прежнему ощущает себя чужой, безликим кем-то. Почему? Она задается этим вопросом непрестанно, каждый херов день. У неё есть Мал, её родной Мал, они вместе живут в Керамзине. Там, где её место, где она должна быть, где находятся её трепетные детские воспоминания. Они каждый день проводят вместе, смеются, воспитывают сиротских детей, отдавая этому делу себя без остатка, а по вечерам гуляют, держась за руки, в поле, вдыхая аромат спелых колосьев. Ведь всё же правильно, да? Всё сходится. Это её счастливый конец. И всё-таки что то не так, будто последний элемент головоломки не на своём месте, или после представления не закрылся занавес, или ночь прошла, а утро так и не наступило. В Малом Дворце всё осталось по-прежнему: и светлые мраморные плиты на полу, и горстки свечей в настенных светильниках, и резные узоры на дверях в покоях. Тихо шагая по коридору в неизвестном направлении, Алина думает о том, что так же хотела бы вернуть старую себя. Но правда в том, что постройки — лачуги или дворцы — неважно, восстанавливаются быстрее людей. Последние иногда вообще не подлежат реставрации, и если вместо сломанного фасада или стены можно запросто построить новые, то с человеком этот фокус уже вряд ли выйдет. Алина до сих пор не может поверить, что она снова здесь, в Малом дворце, хотя они с Малом прибыли уже полдня назад. Издалека доносятся звуки пиршества, устроенного гостеприимным Николаем в честь их приезда. Прошло всего полгода после легендарной битвы в Тенистом Каньоне, и жизнь в столице постепенно начала возвращаться на круги своя, хотя Большой Дворец всё ещё отстраивают заново, да и люди не успели забыть все ужасы пережитой войны. Алина сейчас была как никогда далека от веселья, она уже давно покинула шумное пиршество, сославшись на головную боль, но заснуть так и не смогла. Поэтому, наверное, она стоит одна в пустынном коридоре, окружённая танцующими тенями и тишиной. Луна проливает свой искристый жемчужный свет, и звёзды горят, будто бы соединяясь нитями яркой паутины на чернильно-чёрном небосводе. Алина идёт куда то в неизвестном направлении, утопая глубоко в своих мыслях и совершенно не разбирая дороги. Она ощущает себя призраком, каким-то полуживым созданием, отвергнутой душой, вынужденной скитаться в лабиринте своих воспоминаний. Может, она и вправду на грани того, чтобы сойти с ума. Она настолько погружается в прошлое, в старую Алину Старкову, что ей кажется, крутани она запястьем — и на ладони непременно зажжётся яркий солнечный луч. Девушка зажмуривается, корит себя и заставляет вернуться в реальность. Она больше не Заклинательница Солнца, не Санкта Алина, не Спасительница Равки. Все эти громкие имена ей больше не принадлежат, они испарились, будто утренняя роса под нежными лучами. Теперь она обычная девочка. Давно пора привыкнуть. И только теперь Алина спохватывается: перед ней двустворчатая дверь из тёмного дерева с затейливыми витыми узорами. Внутри всё как будто замирает, леденеет, покрываясь слоем инея, и просыпается что-то необузданное, но давно знакомое. Старкова помнит эту дверь слишком хорошо. Она одновременно пугает и притягивает, маня положить ладонь на бронзовую ручку и толкнуть одну из створок. Она нерешительно топчется у входа, разглядывая в сумраке переплетения узорчатых линий на тёмном дереве. Затем поднимает руку, слегка касается кончиками пальцев затейливых завитушек, нащупывает ручку, будто в каком-то забытье и (нет, нет, нет, не делай этого) неумолимо тянет створку на себя. Не спеша, медленно, будто боясь, что там внутри прячется несуществующий монстр. Но монстры — неотъемлемая часть и сказки, и бреда сумасшедшего. И Дарклинг — ни кто иной, как один из них. Алина боится признаться в этом даже себе, но она хочет его здесь обнаружить. Внутри пусто, тихо и мрачно. Комната Дарклинга ничуть не изменилась. Ледяная прохлада, казалось, навеки въелась в эти стены. Оконные ставни были слегка распахнуты, пропуская внутрь ночную свежесть и слабое лунное сияние. Шторы слегка колыхались от ветра. На массивном столе из тёмного дерева был зажжён подсвечник, и это единственный источник света в комнате. Рядом с ним лежала раскрытая книга, пара перьев, и где то в углу спряталась фляга, наверное, с квасом. У стены стояла широкая кровать с балдахином — конечно же, чёрным —заправленная узорным покрывалом. Напротив стола находилось большое зеркало, которое в лунном свете странно переливалось и блестело, будто серебро или платина. И вот она здесь. Снова. Спустя столько времени. В помещении, в котором никак не должна была оказаться, там, где ей по идее должно хотеться находиться меньше всего. Почему из всех комнат Малого дворца эта именно его? Почему она пришла сюда? Где-то там, глубоко в её подсознании, дорога сюда отпечаталась следами тёмного манящего искушения, она выложена ошмётками гордости и загубленной морали, потому что с ним Алина никогда не была правильной девочкой. Но сейчас, именно сегодня, в эту комнату её привело отчаяние. Безнадежность. Ощущение окончательного поражения. И почему-то казалось, что только с ним она может переиграть финал. Но Александра нет. И это к лучшему. Она убеждала себя уйти, убежать, исчезнуть, унестись отсюда — не получилось. Чёрт. Почему все великие ёбаные святые? Почему? И тогда что-то в ней, глубоко внутри, осмеливается предложить остаться, задержаться хотя бы на пару минут. Этот надоедливый голос просит, умоляет, заклинает, нудит, настаивает. Алина пытается бороться, быть правильной, взывает к своему здравому смыслу, ищет сотни и тысячи доводов, почему ей стоит уйти — но вместо этого (да какого вообще хера?) находит миллионы, чтобы остаться. Она душит всё это в зародыше, рубит на корню, отсекает, как нечто ненужное, бесполезное, бредовое. Да всё, верно: то, что сейчас происходит, не иначе как бред. И она уже вот-вот собирается сделать решительный шаг к двери. Но в её случае синонимом к слову «решительный» является «нежеланный». К чёрту всё, я просто уйду. Но сбежать Старковой так и не дают. На пороге стоит он. В идеальном кафтане, излюбленно чёрном, разумеется. С изящной вышивкой и серебряными застёжками. Даже к концу дня, вернее сказать, к глубокой ночи, его волосы лежат по-прежнему идеально. Алине даже приходит одна идиотская мысль о том, что ночью, в холодном (как и он сам) лунном свете Дарклинг ещё более красив. Будто во мгле, когда солнце заходит за горизонт, тени преображают его, как своего истинного властителя. Во взгляде его бездонно-серых глаз мелькает удивление, словно неясная вспышка света падающей звезды. Он не присутствовал на пиршестве Николая, и Алине страшно (не)интересно, чем он был занят весь вечер. Его появление как удар под дых, будто из неё выкачали разом все запасы кислорода. Александр смотрит на неё испытующе, в ожидании. Слегка склоняет голову набок, будто в каком-то снисхождении. Действительно. Он прав. Она просто жалкая. Искать спасения, помощи, искупления, вообще чего-либо у него — просто немыслимо, непостижимо, невозможно. Алина притащилась сюда, как беспомощная. Слабачка. И она даёт заднюю, наплевав на то, что ещё больше усугубляет своё положение. — Я ошиблась комнатой. Господи, как по идиотски это звучит. Она просто грёбаная дура. Алина осознаёт всё это с предельной ясностью и, очертя голову, стремится поскорее вылететь из его обители. Девушка чуть ли не бегом огибает его силуэт справа и избегает пронизывающего взгляда. Там, за узорчатыми створками из тёмного дерева, её спасение, её потерянный здравый смысл. Но путь к отступлению оказывается отрезан — вокруг резных ручек обвились лоскутки теней, и сколько бы девушка не толкала проклятую дверь — тщетно. Нет, пожалуйста, нет. Если бы только свет по-прежнему ей подчинялся, если бы только она могла призвать его, тогда она просто уничтожила, раскромсала эту дверь на куски с помощью разреза. Если бы. Но она до ужаса беспомощна, и ярость вперемешку с горечью заставляет сжать челюсти от бессилия. Проклятье. Зачем она вообще пришла к нему? Конечно же, он не отпустит её так просто. Не поверит ни на секунду её глупой отмазке. Ха-ха, вот уж не на того напала. Возможно, теперь он даже захочет убить её, расквитаться за неудачную попытку забрать его жизнь тогда, в Каньоне. Сравнять счет. И что самое удивительное, это доходит до неё только сейчас. Она испуганно замирает, стоя спиной к нему, Чёрному Еретику, создателю Каньона. Алина дышит прерывисто, буравя глазами дверь, будто у неё есть шансы прожечь там дыру и сбежать. Ага, как же. Наивная. Внутри зарождается искренний страх, удушающая паника, лаская скользкими холодными прикосновениями её сердце. Страх — змея, изворотливый аспид, отравляющий внутренности своим ядом. Старкова ни на секунду не задумывалась о том, что у Дарклинга может быть самый настоящий план мести с ней в роли главной жертвы. Его вендетта. Предположительно, смысл его жизни на протяжении последних нескольких месяцев. Уничтожить ту, которая едва не лишила жизни его. Почему-то только сейчас мысль о том, что он непременно захочет расплаты тысячами игл впивается в кожу и заставляет испуганно замереть, чуть ли не задрожать. Потому что она взаправду беспомощная, безоружная, растоптанная и полностью открытая перед ним. А он силён как прежде, хотя едва остался жив. Алина рисковала больше, чем когда-либо, находясь рядом с Чёрным Еретиком, когда у него есть весомый повод убить её. Сделать из неё подношение какому-нибудь богу тьмы или дьяволу. Хотя нет, постойте, он сам дьявол во плоти. По правде говоря, быть в зоне видимости Дарклинга уже, пожалуй, страшный риск, но стоять посреди ночи в его комнате, наедине с ним… Алина медленно оборачивается, оставив попытки проделать единственный путь к отступлению. Разумеется, это его рук дело. Александр невозмутимо стоит, поглядывая на неё с лёгкой, присущей только ему ухмылкой. В клетке. Взаперти. С самим дьяволом под боком. Что бы вы чувствовали? Есть ли вообще инструкция на этот случай? Воздух, казалось, стал гуще, будто и его тоже заполонили и напитали тени. «Глупости. Это невозможно», — убеждает она себя. Но мыслить здраво мешает старый добрый ужас. Он медленно, секунда за секундой закутывает её в кокон, как в саван, заставляя прочувствовать каждый оттенок страха, каждую малейшую его искру. Он касается её кожи своими ледяными пальцами, как искусный портной, чтобы сшить последний наряд в её жизни. И вот, когда ужас подбирается к горлу, Алина понимает, что едва-едва дышит. Теперь она рыбка, которая по собственной глупости попалась на крючок, даже без видимой приманки. Дарклинг просто стоит и смотрит на неё своими дьявольскими глазами. Ночью они имеют цвет глубокой тени, как Каньон, как пепел, как разрушение. Алина сглатывает и набирает воздуха в грудь. — Я хочу уйти, — ей едва удаётся скрыть дрожь в голосе. — Вот как? А я уж было подумал, что ты хочешь извиниться за то, что… ну знаешь, за то, что пыталась убить меня, — невесело хмыкает он. Дарклинг опирается на стену, сложив руки на груди и прожигает её взглядом. Это похоже на выстрел из револьвера или как будто она применила разрез на самой себе. Его взгляд — ледяной, но обжигает. Заставляет рассыпаться на части, заставляет поверить в то, что это конец. Что ты будешь умирать мучительно медленно, захлебываясь в собственной крови и чувствуя на языке её металлический привкус, а он непременно будет наблюдать и наслаждаться. Вот так смотрит сам дьявол — не иначе. — Ты заслуживаешь смерти, мне не за что извиняться, — парирует она, твёрдо уверенная в своих словах. Её тон жесткий и не терпящий возражений. Алина собирает свою хвалёную храбрость по крупицам, восстанавливает, как давно утерянный навык, напрочь забытое умение. Потому что храбрость — качество, присущее прежней Алине, никак не настоящей. Приходится выуживать её откуда-то из глубин себя. Собирать остатки, словно через силу, и это ещё раз напоминает Старковой о том, какая она слабая. — Вернее, ты считаешь, что я заслуживаю смерти. Думаешь, что вправе вершить чью-то судьбу, — задумчиво тянет он и походит к столу. — Я не виню тебя. Я знаю, настолько эта власть хороша. Как она опьяняет. Алина готова поклясться, что Дарклинг не сделал ни единого движения, ни один мускул не дрогнул на его лице, когда тени, ожив, обвились чёрным маревом вокруг её шеи и протянулись несколькими дымчатыми лентами к ладоням своего властителя. Старкова почувствовала нечеловеческий холод, её била дрожь, но кроме этого, сильнее этого был страх, который сдержать было невозможно. Он рос в ней, пропитывал каждую её клетку, отравлял кровь и менял строение её внутренних атомов. Он пробуждал в ней что-то дикое. Что-то необузданное. Тени сдавливали её шею, не сильно, но достаточно ощутимо для того, чтобы осознать: она сейчас в его власти. Полностью под его контролем. Ленивое движение рукой — и Алина задушена его ручными тенями, которые сегодня взвалили на себя роль виселицы. Были бы у неё силы, она бы не стояла с таким жалким беспомощным видом. Она бы его не боялась. А сейчас страх ядом распространялся по венам, смешивался с кровью, заставляя гадать, не будет ли следующий вздох лишним. — Тебе ведь понравилось, правда? — Его лицо озаряет секундная ухмылка, когда он продолжает: — Чувствовать себя достаточно могущественной, чтобы управлять чьей-то жизнью. Чувствовать, что можешь сохранить её, а можешь оборвать в угоду своей прихоти. Чувствовать себя по-настоящему святой. Алина оставляет его вопрос без ответа, её мысли сейчас заняты лишь ошейником из клубящихся в районе ключиц колючих теней, которые в любую секунду могут сомкнуться вокруг её плоти, впиться в тонкую кожу сотнями лезвий и душить, душить, душить, закрывая доступ спасительному кислороду. Страх ощущается как мелодия, как ария смерти, как песнь и серенада его грёбаному неукротимому величию. Алина может быть сломлена хоть сотни, хоть тысячи раз, но могущество Дарклинга, его неукротимая тяга к власти — несгибаемы. Вечны. Не его тени душат её сейчас — это делает животный ужас перед Чёрным Еретиком. Она уже знала, на что он способен. Знала его методы и любимые манёвры, но Дарклинг всегда непредсказуем, а она слаба, истощена и размазана. Поэтому остаётся только бояться. Ведь бороться Алина уже разучилась. Острый ужас витает в воздухе, кожу покалывает, она не может сдвинуться с места ни на шаг. Время будто замирает или сбавляет скорость, становясь тягучим, как сладкая патока, как приторный мёд. Старкова ощущает, как по коже медленно плывут мурашки. Ей холодно. И в этот момент — как странно — она прислушивается к отчаянному биению своего пульса и понимает, что чувствует себя наконец-то чуточку живой. Её кровь бежит по венам, и Алина слышит бешеный стук своего сердца. Забавно: чтобы почувствовать слабый привкус жизни, малейший намёк на краски мира, пришлось отдать контроль в руки кому-то такому смертоносному, как Дарклинг. Позволить ему распоряжаться ею, как он того пожелает. Нет никаких условий. Нет никаких правил. Только она и дьявол, вдруг поднявшийся из ада, чтобы побеседовать с ней тет-а-тет. Алина вновь прислушивается к стуку своей крови в висках и гадает, не грани ли она смерти. Убьёт ли он её сейчас? Ведь смерть кажется такой близкой. И это ощущается неправильно, так по живому, что её кожа, несмотря на холод, горит. Она сама горит. Это, чёрт подери, агония. Поджог. Километровая стена из адского пламени. И источник пожара — Дарклинг. Она уже едва может дышать, холодные тени обвивают её шею, как цепи, и Алина чувствует себя беспомощной заключённой, узницей. Его личной грешницей. В глазах темнеет, и она обескровленными губами невнятно шепчет: — Мне больно. Но он слышит. Слышит и не медля отвечает: — Мне тоже было больно. — Алина ловит его внимательный взгляд, а затем невольно ищет на его груди место, куда угодил её кинжал, совсем чуть-чуть не долетев до сердца. — И это я не о шраме. В его глазах полыхает ярость. Она как поток жгучей лавы, грозящей обрушиться на неё в любую секунду. И на какой-то миг Алина решает, что она действительно это заслужила. Вот она его месть. Целый спектакль. И сейчас наступит конец. Его триумф. Затем Дарклинг лениво щёлкает пальцами, и тени вокруг её шеи растворяются. Вот так просто. Исчезают, будто утренний туман с наступлением зноя. И нет больше этого дикого холода, нет страха за свою жизнь, леденящего душу, но мурашки на коже и трепет внутри остаются по-прежнему. Алина жадно вдыхает прохладный воздух, в этот момент осознавая, что нет большего наслаждения, чем дышать. Её руки инстинктивно прижимаются к шее, будто мозгу нужно подтверждение, что опасность действительно миновала. Алина опасливо косится на Александра, но он выглядит спокойным и отрешённым, глядя куда-то в окно, и она немного успокаивается. Когда её сознание чуточку проясняется, девушка вспоминает его последние слова, думая, что это не иначе как галлюцинация, простой бред. Она даже не успевает толком осознать, что она жива, потому что её мозг занят совсем другим. Старкова тут же отгоняет эти мысли подальше. Накладывает на них табу. Жесткий запрет. Не думай. Нельзя. И всё-таки это признание вызывает у неё потрясение, натуральный шок. Она попросту не знает, что на это ответить. — У тебя явно извращённое понятие о святости, — наконец выдыхает она, вспоминая, что он говорил до того, как практически не задушил её. Почему она до сих пор здесь? Почему продолжает с ним говорить? Почему ещё не сбежала? По-че-му? Он тянется за серебряной флягой, стоящей в углу стола и делает неторопливый глоток. Внутри, наверняка, не что иное, как квас. Его движения расслабленные и мягкие, никакого напряжения в мышцах. Эмоции опять исчезли, просто холод и темнота. — Святые жестоки, Алина. Они прикрываются добрыми помыслами, милостью, щедростью, добросердечием. Но правда в том, что все мы немного каратели — неважно святые или нет — когда дело доходит до собственной правоты. Мы не видим иных путей, кроме единственного — своего. Мы все эгоисты, ты не замечала? Дарклинг подходит к ней, и Алина едва не вздрагивает, но он даже не смотрит неё, вместо этого задумчиво разглядывая узор на паркете, а затем неспешно начинает обходить её вокруг. Ей страшно, но он кажется увлечённым своими словами, поэтому Старкова выдыхает, позволяя себе чуточку расслабиться. — Конечно, легче спрятаться, притворившись, что действуешь из лучших побуждений, заставить поверить в это в первую очередь себя, — тихо продолжает он. — Убивая тирана с мыслью, что спасаешь мир, ты всё же убиваешь его, и в твоём драгоценном мире просто появляется новый злодей вместо старого. Иметь власть над чьей то жизнью — заразительно, быть народным спасителем — заразительно, убивать плохих — заразительно. Всеобщее признание, слава, и вот ты герой, хотя на самом деле убийца. А потом ты даже не спрашиваешь себя: когда я остановлюсь? Ведь в глубине души знаешь, что уже никогда. Ты будешь продолжать, думая, что поступаешь правильно. Алина забывает обо всём, задумавшись над его словами. Страх уходит на второй план. Она слегка хмурится. Не нужно прикладывать недюжих усилий, чтобы догадаться: он говорит о себе. Дарклинг прожил множество жизней и кем только не был. Притворялся, играл, прятался, умирал и возрождался. Его слова откровенны, и оттого несказанно ценны, потому что человек, проживший столетия во лжи, наверняка забывает, какова на вкус правда. Они шокируют, заставляют замереть, как изваяние, забыть напрочь обо всём, будто Дарклинг — чёртов иллюзионист, и она — лишь очередной его фокус. Наивная жертва, которую можно одурачить. Старкова слушает, внимая каждому слову и затаив дыхание. — Не все такие, как ты. Я не такая, как ты. Дарклинг лишь таинственно улыбается, снисходительно вздыхает, будто она пятилетняя девчонка, живущая в своём радужном мирке, где всегда поют птички и светит солнце. Он делает ещё один глоток из фляги, но переубеждать её, очевидно, не собирается. Александр ставит сосуд обратно на стол и опять подходит к ней, останавливаясь примерно на расстоянии шага. — Мне казалось, мы давно уже убедились в обратном. Я просто честнее. Между ними меньше полуметра, и с такого расстояния Алина чувствует запах морозной свежести и холод, исходящие от него. Дарклинг — ледяная статуя, сияющая тысячами граней в свете далеких ярких звёзд. Дарклинг — зима с аномальными холодами, с инеем на коже и под ней. И наконец, Дарклинг — леденящая душу опасность, и, стоя рядом с ним так близко, она чувствует это предельно ясно. — Мы всегда были разными. Свет и тьма, помнишь? — чуть ли не выплёвывает она. Её аргументы небезосновательны, но до ужаса просты. Казалось, что подобное могла бы выдать и пятилетняя девчонка-беспризорница, которая даже читать не умеет. Поэтому возникает навязчивое чувство, что её слова перед взором Дарклинга просто крошатся на мелкие кусочки, рассыпаются пылью на ветру и улетают в никуда, потеряв вмиг свою и так никчёмную силу. — Но они связаны, — задумчиво рассуждает он. — Как стороны одной медали. Разные, но не способные существовать порознь. Их отделяет всего лишь тонкая жалкая грань. Дарклинг умалчивает лишь о том, что мечтает преодолеть её уже долгое время. — Засунь в задницу свои философские рассуждения. — Алина помотала головой, будто всё, что он говорил — просто чушь собачья. — Лично я никогда не была заодно с тобой. — Она смотрит на него прямо, уверенно, глаза в глаза, зажигая внутри него мириады маленьких искр и целые огненные галактики. Превращает его кровь в жидкое золото и заставляя его буквально кипеть. — Я всегда ненавидела тебя, Александр. И всё ещё ненавижу сейчас. Она впервые за вечер назвала его настоящим именем, и если бы не контекст, в котором было употреблено это слово — что-то внутри него обязательно воспарило бы к самим небесам. Алина всегда умела пробуждать в нём что-то… настоящее, искреннее. Когда проживаешь жизнь за жизнью, на чувства просто перестаёшь обращать внимания: на чужие, на свои собственные — неважно. Становится просто плевать. Ты делаешь то, что является правильным, а не продиктованным внутренними порывами. Эмоции выветриваются, как запах увядших цветов, гаснут, как закатное солнце — и внутри воцаряется ночь. Холодная и беззвёздная. А ночью чувствовать не нужно, в эмоциях просто пропадает необходимость. Внутри блаженная пустота, и ты просто приводишь всё свои планы в действие шаг за шагом, и никакие эмоции не тормозят процесс. Ты становишься свободным, а чувства превращаются в простой атавизм. Все эти годы он делал то, что должен был, без оглядки на них. Всё просто: у него не было чувств, чтобы самого себя считать монстром. Поэтому он и был жестоким, беспощадным, воплощением страха всей Равки, поэтому создал Тенистый Каньон и убивал без разбора. Когда нет эмоций — нет и тормозов. Летишь в бездну без оглядки. Катишься дальше по наклонной. После встречи с Алиной его внутренняя ночь не сменилась рассветом, нет. Он сам уже стал ночью: тенями в сумерках, всполохами черноты в глубинах озера, отсветами мрака в углах замка, размазанным и необъятным очертанием чистой мглы, кошмаром всей Равки, от которого просыпаешься в холодном поту. Он — сосредоточение чистой тьмы, всего самого плохого, концентрация ада на земле. Но Старкова каким-то чудом зажгла звёзды на чернильной синеве его небосклона, заставила их гореть и сиять ярко-ярко, до рези в глазах, до боли в висках. И в нем что-то ожило после того, как светила внутри открыли глаза по велению Алины. И теперь они всецело подчинялись ей. Но это были всего лишь жалкие огоньки в мареве бесконечной тьмы. И он, несмотря ни на что, оставался верен себе. Сейчас она сказала, что ненавидит его. Разве это новость? Он знает об этом предельно ясно, понимает, что у неё есть на это твёрдое право, тысячи причин и даже больше — и всё-таки не хочет верить. В голосе Алины ясно слышалось презрение, которое было ложкой дёгтя в медовой сладости. Это было похоже сначала на полёт, а потом на стремительное падение. Безжалостный выстрел. Слова Старковой были стрелами, пронзающими насквозь. Но Дарклинг не был бы Дарклингом, Чёрным Еретиком и Королём теней, если бы не умел выживать даже в самых дерьмовых ситуациях, даже когда казалось, что смерть на волоске, а он уже никак не жилец. И в этот раз её стрелы опять угодили мимо. Почему? Александр ни на секунду ей не поверил. — Правда? Тогда зачем ты здесь? — Он подходит ещё ближе, так, чтобы чувствовать её дыхание где-то в районе своей шеи. О да, он так скучал по этому ощущению. Так нуждался в нём. Он чувствовал её страх, её трепет, и монстр в нём упивался этим зрелищем, явно требуя ещё. Дарклингу доставляло извращенное удовольствие помучать её, но в целом его помыслы кристально чисты. Ну, почти. — Неважно. Я хочу уйти, — твёрдо заявляет она. Александр медленно поднимает руку и осторожно касается кончиками пальцев нежной кожи на шее, где виднеется красноватая полоска от железной хватки его теней. Он выводит непонятную линию своими касаниями, его движения хаотичные и мягкие, как шёлк. Этот жест кажется чрезмерно интимным в этой ситуации и вообще для них, учитывая последние события. Похер. Алина не шарахается от него, и это уже радует. Напротив, она просто стоит неподвижно, боясь даже шелохнуться, не решаясь вздохнуть, замерев в какой-то нерешительности, будто метаясь между желанием поскорее сбежать и жаждой остаться. Он видит в её глазах эту внутреннюю борьбу, и против воли уголок его губы ползёт вверх — на лице Дарклинга привычная самоуверенная ухмылка. — Хочешь опять попытаться убить меня? Припрятала кинжал где-то под кафтаном? — шепчет он ей прямо на ушко, будто доверяя какой-то ценный секрет. Алина ненавидит себя всеми силами за то, что позволяет ему касаться себя. За то, что не может оттолкнуть его. За то, что движения его прохладных пальцев, выводящих запутанные узоры на её коже доставляют удовольствие. Нет, это не похоже лёд. Это, скорее, мягкий вечерний бриз. Почему она не боится? Он только что чуть ли не убил её. Несколько минут назад она была на волосок от смерти по его вине. Ей нужно бежать отсюда. От него. Бежать пока ноги не сотрутся в кровь, бежать, пока сердце не остановится, пока их не будет разделять бесконечность. И всё же она стоит здесь. По-прежнему рядом с ним. Позволяет себя касаться. Всё это — дико. Ненормально. Извращенно. Она просто свихнулась. Там, где ещё недавно Алину душили его ручные тени, теперь поглаживают его пальцы. В этом весь Дарклинг. Он — бесконечная противоположность, губительный диссонанс и антипода. Он — хаос, которому хочется подчиняться. Дарклинг видит, как Алина едва заметно — может быть, она даже не осознала этого сама — склоняет голову слегка в сторону, подставляя шею его прикосновениям. Доверяясь. Да. И при виде этого его накрывают волны тепла. Она может говорить всё, что захочет, отрицать, ненавидеть, презирать, но он увидит правду за сотней слоев лжи, как бы далеко она не была спрятана. — Я бы убила тебя ещё тысячи раз, если бы могла, — шепчет она, почти касаясь своей щекой его, и эта близость кружит Александру голову. Пространство между ними будто наэлектризовано, и сейчас неминуемо произойдёт взрыв. Его рука на её шее, но ему так чертовски мало. Блять. Нужно больше. Дарклинг тихо выдыхает. Терпение. Чего-чего, а сдержанности ему не занимать. — Я всё ещё ненавижу тебя, — продолжает Алина шёпотом, и её хриплый голос творит с ним что то невообразимое. — Тогда докажи это. — Как? — Просто уйди, — выдыхает он ей в губы. Секунда и жалкие миллиметры оказываются уничтожены порывом ледяного пламени, накрывшего её с головой. Жар и холод, темнота и свет сливаются в нечто единое, целостное. Губы Дарклинга на вкус — квас и морозная клюква. Как будто её с головой окунули в снежную зиму. Но почему тогда она попросту плавится? Агония удовольствия концентрируется внутри, под кожей, под закрытыми веками, в подсознании. Всё это похоже на озарение. И это так блядски неправильно, что хочется вырвать все эти ощущения, искоренить к черту и забыть, забыть, забыть. Или запомнить навечно. Алина сопротивляется, запрещает себе отвечать, но ещё секунда, и она не может сдерживаться. Её сила воли видимо тоже потерпела убытки. Ну и к черту. Её непослушный неверный язык шаловливым движением скользит по его верхней губе. А она как будто падает в пропасть. В адскую бездну. В ничего. Но ей нравится. И в этом заключается вся проблема.