Молчание и покорность

У каждого человека есть желания, которые он не сообщает другим, и желания, в которых он не сознаётся даже себе самому. З. Фрейд

Настоящее

— …Твоей матери подарок купить еще, — вспоминает Мур, вытаскивая меня из сладких воспоминаний. Я отрываю взгляд от изрезанного на плиточные квадратики пола и перевожу его на друга. Он сосредоточенно изучает женское белье на манекене в виде лакированного женского туловища без рук, ног и головы. Я на кружевные трусы и бюстье не смотрю, я весь занят созерцанием его профиля. — Что планируешь?.. Я моргаю пару раз и торопливо отвожу взгляд. Говорю как можно более бесстрастно. — Черт, точно. Опять посуду просила. Мур только улыбается, закатывает глаза и продолжает прогулку по стеклянным лабиринтам торгового центра. — Идем, главное снова не уронить чего-нибудь, как в прошлом году. И умудрились же самое дорогое блюдо разбить… Мы бродим по ТРЦ до самого вечера, а потом, захватив кофе и обвешавшись пакетами, плетемся домой. — Вкусно? — спрашиваю я, сделав глоток омерзительного распиаренного пряного тыквенного латте. — Не ссы в компот, там повар ноги моет, — уныло отвечает Мур, снимая пластиковую крышку со стаканчика. — Что это за ошметки плавают? Мне в кофе кто-то наблевал… — Это корица и тыквенное пюре, — я морщусь, поболтав жижу в своем стаканчике и понимаю, что и за все золото мира не сделаю больше ни глотка. — Ты как хочешь, а я эту бурду пить не буду. Мур кивает, оставляет стаканчик возле урны, а я следую его примеру. Подняв воротник пальто, я крепче перехватываю ручки шуршащих и до ужаса неудобных в транспортировке пакетов с логотипами известных брендов и направляюсь вдоль старого ночного бульвара, между увитых новогодними гирляндами деревьев, а Мур… Мур останавливается на пару секунд, чтобы кинуть хрустящую купюру в шляпу мужика с гитарой, который очень неумело выводит вибрирующим, блеющим голосом: «…Но ведь она не твоя! Хоть с тобой она даже иногда и бывает…» Мур никогда не дает деньги попрошайкам, но всегда щедро одаривает музыкантов, пусть даже эти музыканты потом спустят деньги на бухло и наркотики. Они хотя бы пытаются заработать честным трудом. Да и качество исполнения сложно оценивать и, в общем-то, незачем. Так он сам говорит. — Слякоть на улице мерзкая, но почему-то настроение все еще новогоднее, — задумчиво тянет он, рассматривая мерцающие разноцветные лампочки. Огоньки отражаются в его глазах, и я с трудом отвожу от него взгляд, а потом тоже поднимаю вверх, на увитые гирляндами деревья. — Не знаю, у меня настроение мерзкое, под стать погоде, — едва не поскальзываюсь на заледеневшей брусчатке, но Мур вовремя подхватывает меня под локоть. — Спасибо. — Не расплатишься, — шутит он и отпускает мою руку только убедившись, что я твердо стою на ногах. Улыбаюсь, потому что был бы, наверное, рад, если бы он действительно что-нибудь с меня потребовал, и я даже готов пошутить на эту острую тему, но не успеваю. Мур тормозит у будки с большой неоновой вывеской «Hot Cup» и, бегло просмотрев расписанное мелом на доске меню, спрашивает: — Может, тут чего возьмем? — Глинтвейна. Все равно не за рулем. Да уж, горячее вино не в пример лучше того мерзкого тыквенного латте, да еще и правильно приготовленное, с водкой и необходимым количеством специй, но, видимо, достаточно крепкое, потому что я чувствую, как градус ударяет в голову, и начинаю молоть чушь. — Она сказала решительное «нет», а я не понимаю, почему… — Знаешь ли ты, что в себе таит женская любовь?.. — ухмыляется Мур, цитируя слова песни, которую слышно даже с такого расстояния. — У нас нет власти, чтобы удерживать их. Мы можем только догадываться, чего они хотят, и пытаться им это дать. Крепче сжимаю пальцами врезающиеся в ладони ручки пакетов, пытаясь отрезвиться болью, и снова смотрю на друга. Он улыбается, глядя куда-то в пустоту. Он всегда улыбается, а я не могу. Он такой успешный, уверенный в себе, он… Мы как раз доходим до центральной улицы, и Мур резко останавливается у ларька с цветами. — Идем уже, — прошу я, заведомо зная, что меня ждет. — Да подожди, — он достает кошелек и, не пересчитывая, сует несколько купюр толстой продавщице в меховой жилетке поверх длинного пуховика. — Вот эти, пожалуйста. Она удивленно смотрит на него, потом на меня и прокуренным промерзшим голосом спрашивает: — Заматывать? — Нет, целлофан — это безвкусица. Но колючки уберите, — обворожительно улыбается Мур, а я на эту его фразочку только глаза закатываю. Он мне теперь будет вечно припоминать, как мы вместе выбирали букет для его девушки, которой он собирался делать предложение. Я был настолько зол и ошарашен таким поступком, что едва ли ядом не плевался и смог выдавить из себя вместо нормального совета только едкое: «В целлофане? Серьезно, блять?..» …И под презрительным, но любопытным взглядом продавщицы цветов он вручает мне букет роз насыщенного винного цвета. — Придурок, — ухмыляюсь я, принимая цветы. Держать их не удобно, в одной руке пакеты, в другой — стаканчик с недопитым глинтвейном. — И что мне теперь, ехать ей делать предложение?.. Мур… Нет, мне, наверное, показалось, что глаза его стали пустыми и холодными, как рассыпавшийся на осколки хрупкий космос. Выдыхаю, крепче прижимая к себе розы с морозным ароматом. Не могу понять, где холоднее, — внутри или снаружи, а может, это от него веет холодом, от его злобно-сладкого голоса. — Если хочешь, — произносит Мур, едва ли не сквозь сжатые зубы. От удивления я замираю, пошатываясь из стороны в сторону, будто безвольная марионетка. Открываю рот, чтобы развеять эту непонятную тухлую атмосферу, но не могу найти слова. А Мур уже через мгновение тихо смеется и хватает меня за рукав, вынуждая идти вперед. — Как хочешь, — повторяет он беззаботным теплым голосом. — Оставишь сумки у меня, а сам на такси и к ней. Я не хочу к ней. Я до крика не хочу к ней. Там я вне гравитации, в пустоте, в подвешенном состоянии, а здесь я могу говорить с ним даже сквозь вакуум, без звука и кислорода. Он читает меня по губам, и я понимаю, что мы оба знали это все. С того самого инициированного мною и отвергнутого им поцелуя мы оба знали… — Я пьян, — заявляю, продолжая шагать следом за Муром. — Не поеду к ней в таком состоянии! — Не поедешь? — хмыкает в ответ он. Не смотрит на меня, но я по голосу слышу, что он не верит. Не могло меня развезти с одного стаканчика глинтвейна. Но ведь и я не от алкоголя пьян. — Не поеду, — отрицательно мотаю головой и, пока он не видит, наклоняю голову ближе к бутонам. Это, конечно, не тот сорт, что мы нарезали в ботаническом саду, и запах слабее, менее сладкий, менее выразительный, но я все равно улыбаюсь. Не поеду. Она не получит этих цветов. Они мои.

***

— Твой мелкий в обезьяннике, — голос Мура предельно холоден, и у меня самого по коже мороз пробегает, — до тебя Круглов не смог дозвониться, я тоже. Я просил отпустить его и предлагал отвезти домой, но он криком кричит, что не пойдет. Вцепился в своих дружков, говорит, только вместе. Он вдруг смотрит на меня почти жалостливо, и я понимаю причину такого взгляда. Я просто жалок, вот и всё. — Бухаешь? — морщится он от стойкого запаха перегара и, оттесняя меня плечом, проходит в квартиру. — Неужели из-за Дианы? Мычу что-то неопределенное, не пытаясь разубедить его в этом. Делаю еще один глоток из бутылки крепкого, но дерьмового пойла и прохожу в спальню, а Мур следует за мной, даже не разуваясь. На комоде перед кроватью стоит ваза с розами насыщенного винного цвета. Спустя неделю они почти все в чудесном состоянии, потому что я заморочился и поискал в интернете информацию о том, как за ними ухаживать. Да я даже с похмелья подрезал ножки и менял воду!.. ...потрясающе, Артур Николаевич, вы в дерьме. По уши. Погрязли и не выплывете. Мур смотрит на цветы, закрывающие никому не нужный телек, а потом испытывающе — на меня. — Ну? — нетерпеливо спрашивает он, складывая руки на груди. — Что ну? — я отвечаю ему таким же недоумевающим взглядом. — Иди в душ! Приходится действительно идти в чертов душ, умываться, чистить зубы, а потом, вернувшись, охуеть. — Ты что делаешь? — спрашиваю я, замирая на пороге своей комнаты. Мур только плечами пожимает, продолжая деловито мокрой тряпкой стирать пыль с прикроватных тумбочек. Мои разбросанные по полу шмотки, видимо, уже сложены в шкаф, а кровать, кажется, перестелена, потому что грязное постельное белье кучкой лежит у двери. — Одевайся, Артур, надо ехать. Спустя десять минут мы уже садимся в его машину. Я закидываю в рот жвачку и пытаюсь привести чуть влажные после душа волосы в порядок. — Ну пиздец, — шепотом выдыхаю, понимая, что хаос упрямо не собирается упорядочиваться. А потом вспоминаю, куда мы, собственно, едем: — Много там этих придурков? Пьяные? — Не пьяные, — вздыхает Мур, — но в драке участвовало человек двенадцать. И около половины… Боже, ну когда у этого оболтуса вырастут мозги?.. — Всех отпустить смогут? — Не знаю, но, кажется, к сожалению, не смогут. Есть травмы. Я, не сдержавшись, ударяю кулаком по приборной доске и рычу: — Ну я же просил его не выходить сегодня! Говорил ведь, что сегодня этот парад пидорасов, и вот пожалуйста! Черт, может, пусть переночует за решеткой? Вдруг поймет, что это не игрушки?.. За что хоть взяли? Мур кривит губы, смотрит на меня каким-то странным сочувствующим взглядом и ничего не отвечает, сворачивая к отделению. В здание я вхожу крайне раздраженный, готовый прописать пиздюлей и брату, и всем его дружкам, которые шарились по улицам в день, когда… Я резко торможу перед лестницей, хватая Мура за руку, так что мне в спину едва ли не врезается какая-то дамочка. — Ну что вы так останавливаетесь внезапно?! — возмущенно восклицает она и проходит мимо, поправляя очки. Но я на нее даже внимания не обращаю. Смотрю ошалевшими глазами на совершенно спокойного друга, а в голове все крутятся и крутятся шестеренки, выстраивая в нужном порядке картинку. Дальше по отделению мы уже шагаем не так бодро, пытаясь медлительностью отстрочить встречу с неизбежным. Где-то в пути к нам присоединяется Круглов. — Товарищ майор, — козыряет дежурный. Юрка на него только рукой машет. — Мой мелкий где? — хрипло интересуюсь я, сжимая кулаки. — В третьей. В третьей действительно много народа и весь этот сброд, состоящий из преимущественно молодых парней и девушек, с ног до головы обвешан, как новогодняя елка гирляндами, радужной символикой. Я даже не сразу смог различить среди них своего полоумного братца. Потом правда, нахожу его взглядом, и вся злость мгновенно испаряется, стоит увидеть, что все его лицо в ссадинах и крови, а гипс на руке, разукрашенный все теми же ЛГБТ-цветами, намок и рассыпался в бинтах. — Паша, — обреченно вздыхаю я, прижимаясь виском к тяжелой решетке. Мелкий, который уже никаким мелким не был, вскидывает на меня испуганные глаза и сильнее вжимается в крашенную зеленым облупленную стену. Ребята таращатся на меня, как маленькие совята, и злиться на них просто нет сил. Я обвожу взглядом всех, особое внимание уделив двум девчонкам, которым на вид нет и восемнадцати. Они сидят на полу, вжавшись друг в друга, и, судя по размазанному яркому макияжу на лице, все это время ревут безостановочно. Замечаю, что у одной из них сильно рассечена губа… — Все совершеннолетние? — спрашиваю я у маячащего за спиной Круглова. — Документов при некоторых не было, остальные совершеннолетние, — отвечает он. — Ладно, подожди пока, не уходи, — я пальцем подзываю к себе брата: — Паш, на пару слов. Парень переглядывается с девушкой, рядом с которой сидел, а потом, вздохнув и уныло ссутулив плечи, тяжело поднимается на ноги. Он сильно хромает и морщится на каждом шагу, а еще виновато прячет глаза, но я будто закрываюсь эмоционально. Мне уже все равно. — Открой, — командую я дежурному, и тот послушно проворачивает ключ в скрипучем замке. Отвожу Пашу в свободную допросную и, усадив на стул, коротко спрашиваю, удивляясь самому себе, почему это у меня не дрожит и не срывается голос: — Ты был на параде? — Был, — отзывается брат, сгорбившись над столом. — Сильно избили? — Нас? — Они вас, вы их. Паша дергает плечом и принимается сосредоточенно ковырять пальцами гипс. — Славка одному башку проломил его же битой. У наших травмы тоже есть. Молчу какое-то время, размышляя над этим «у наших». Спрашивать, к кому причисляет себя Пашка нет смысла. Лишь решаю уточнить: — Давно? — Это важно? — тихо интересуется брат, все так же избегая зрительного контакта. — Если вдруг я скажу, что гей? — Ай, брось! — рычу я, потирая лицо ладонями. Пашка снова пожимает плечами и откидывается на спинку стула. — Возненавидишь меня, если я гей? — прямо спрашивает он, осмелев. — Дурак, что ли? — я лишь качаю головой от бессилия. — Верю, что перерастешь. Ироничную улыбку мелкого предпочитаю не замечать. — Предохраняйся только, понял? — строгим отцовским тоном произношу я, взглянув в потеплевшие глаза брата. — Ладно, тебя тоже гомофобы избили? Возле клуба. — Типа того. Клуб же гей-фрэндли. Бесит. Боже, как же бесит их бесстрашие! Хотя, если так подумать, я тоже был такой смелый. Поцеловал Мура, за что вполне мог бы получить в табло. Да лучше бы и получил! Может, мозги бы встали на место! — Гей, блять, френдли! Доигрались! — выдыхаю я, стукнув кулаком по столу. — Поэтому мне говорить запретил? Думал, я бить тебя буду? — это оскорбляет и расстраивает даже сильнее, чем гомосексуальность Пашки. — Я же тебя даже в детстве не лупил, идиот! Так ты обо мне думаешь?! Он ничего не отвечает, только загадочно улыбается, но и я не собираюсь продолжать скандал. Молча рассматриваю лицо мелкого, разукрашенное веселым радужным флагом и унылыми ссадинами и кровоподтеками, и никак не могу понять, как так! Ведь все было нормально, а теперь, в двадцать три года… Может, если бы после смерти отчима я уделял чуть больше внимания брату, и меньше собственной карьере, ничего этого бы не было?.. — Ладно, — вздыхаю я, массируя пальцами виски. — Дружки твои совершеннолетние? — Почти все, — тихо отвечает Паша. — Мирные? Если их домой отпустить, обратно не попрутся? Брат отрицательно качает головой. — Хорошо, пошли, — я поднимаюсь на ноги, планируя вернуться обратно к обезьяннику, где все так же было тихо и радужно, чтобы попросить Круглова отпустить всех под мою ответственность, но замираю, так и не дойдя до двери. Паша с места не двигается. Сидит и смотрит на меня, по-прежнему откинувшись на спинку стула. — Что? — хмуро спрашиваю я, чувствуя себя немного неловко под этим прицельным взглядом. — Я даже не гей, Артур, — спокойным тоном произносит он. — Не гей? Тогда зачем?.. — Зачем пошел на парад?.. — он улыбается взрослой всезнающей улыбкой, поднимаясь на ноги: — Ради моих подруг лесбиянок, ради Олега, который чувствует себя некомфортно в мужском теле, ради всех тех, кто борется за права любить человека своего пола, ради… — он подходит ближе и выдыхает: — ради тебя. И не отрицай, Артур. Я знаю, что ты гей. Это нормально, быть геем. Ты просто сам еще не понял, что это нормально.

***

Но твое сердце бьётся от волнения, а у других оно стучит, Безжизненно отсчитывая бегство времени. Мачете — Лови момент

***

Прошлое

Октябрь разрезан на кубики сеткой календаря. Цифры повываливались из пазов, попадали на пол, закатились под диван. Я пытался вспомнить, какой сегодня день, гипнотизируя взглядом третье с конца число. Мысли текли вяло, казалось, я давно разучился соображать быстро, чувствуя себя непростительно живым мертвецом. Мой личный некромант — Мур. Он оживлял меня, поднимал из могилы, привязывал к рукам и ногам ниточки и будто марионетку заставлял двигаться. — Какой-то ты безучастный, — голос отчима показался мне скучающим. Если отчиму было со мной скучно, значит скоро мне станет «весело». — У меня, кажется, температура, — прошептал я, чувствуя, как ослабевает рука, которой я все это время упирался в стену рядом с простеньким календарем, висящим на ржавом гвоздике. Широкая ладонь отчима медленно поползла вверх, от моего впалого поджавшегося живота, к лицу. Пальцы почти ласково убрали пряди волос со лба, коснулись горячей кожи. — Действительно, — пробурчал он, а потом вытянул вторую руку из моих штанов и крепче перехватил под грудь. — Ладно, так уж и быть… Я замер, распахнув глаза от удивления. Он… он остановился? — Иди в кровать. И я пошел. Пошел, придерживаясь руками за стены, чтобы не упасть. Ужасная слабость навалилась на тело, голова показалась тяжелая и пустая, а перед глазами замелькали звездочки. Я с трудом дошел до своей кровати без приключений и рухнул без сил. Даже, кажется, задремал на пару минут, потому что не расслышал, когда в комнату вошел отчим. Он потрепал меня по плечу, заставляя открыть глаза. — Что? — хрипло спросил я, моргая, пытаясь прогнать пелену. — На, жаропонижающее. Отчим давно уже меня не пугал. Я привык к нему, к его домогательствам, к его грубости и побоям. Иногда он делал мне приятно, иногда секс с ним не был невыносимым, иногда мы даже разговаривали, но… Но искаженное болезнью восприятие почему-то сыграло со мной очень злую шутку. Я испугался, дернулся от него. Он вдруг показался мне каким-то слишком крупным… — Идиот, — фыркнул отчим, терпеливо дожидаясь, когда я приду в себя, перестану пялиться на него огромными глазами и возьму протянутую таблетку и чашку горячего чая с медом и лимоном. Я даже не смог выдавить из себя жалкие слова благодарности. Просто запил кипятком жаропонижающее и, привалившись спиной к стене, принялся цедить чай. А отчим уходить и не планировал. Сел на стул, покрутился вокруг своей оси, с интересом рассматривая мою комнату, а потом подъехал к столу. — Не трогай, — почти грубо попросил я, когда он без разрешения открыл один из ящиков. — А то что? — фыркнул он, даже не оборачиваясь. Просить было бесполезно. Я еще плотнее прижал колени к груди и только и мог, что беспомощно наблюдать, как он просматривает немногочисленные тетради, блокноты и журналы. Что-то осталось еще со школы, что-то было просто жалко выкинуть, а что-то… — Хм, серьезно? Ты хранишь такое у себя в столе? — тихо рассмеялся отчим, листая подобие личного дневника, с аккуратно вырезанными из разных журналов и наклеенными на страницы… мужчинами. И стихи, и фразы, которые мне понравились, и короткие записи о событиях. — Мама и Пашка не копаются в моих вещах, — резко ответил я, сжимая пальцами обжигающе горячую чашку. — Что, даже не удивлен?.. — Что ты педик? — не отрываясь от чтения, переспросил отчим. — Нет, у тебя на лбу написано, что ты заднеприводный. Девками вообще не интересовался никогда. Мы с твоей мамкой когда сошлись? Когда тебе было тринадцать? Самый прекрасный возраст, чтобы фантазировать о перекачанных сиськах какой-нибудь Памелы Андерсон. А ты что?.. — Что? — прохрипел я, уже, впрочем, зная ответ. Отчим бросил тетрадь обратно в стол и пересел ко мне на кровать. Я хотел бы отодвинуться, да некуда. Его лицо вдруг оказалось близко-близко. От температуры я снова не успел среагировать. — А ты смотрел на меня, — самодовольно ухмыльнулся мужчина и обхватил мое лицо ладонями. — И не отрицай это. Я не хотел отрицать. Он был прав. Я восхищался им, я почти был готов называть его «папа», но в шестнадцать лет… — Нет, — прошептал я, глядя в его ехидные глаза. — Ты ублюдок. Ты… — Ага, — хмыкнул он, а потом почти трепетно коснулся моих губ своими. Я замер, растерянный этой странной лаской. Мы не единожды целовались, но каждый раз это было по принуждению, насильственно. Еще никогда он не был настолько нежен со мной. — Нет! — воскликнул я, перехватывая чашку одной рукой и упираясь в грудь мужчины ладонью другой. Я давно не чувствовал себя таким жалким и беспомощным. — Не трогай меня… так! — Так? Боишься, что понравится? — насмешливо прошептал отчим, а потом перехватил меня под колено и с силой дернул на себя, укладываясь между раздвинутых ног. Я не удержал чашку и горячий чай пролился мне на грудь и живот, мгновенно пропитав футболку. Резкая боль от ожога заставила меня вскрикнуть. Дернувшись так, что даже отчим отшатнулся, я вскочил на ноги, безуспешно пытаясь стряхнуть с себя горячие капли. — Вот же блять! — выдохнул мужчина, но не попытался меня остановить, когда я выскочил в коридор и, наскоро накинув куртку поверх мокрой футболки и сунув ноги в кроссовки, не застегиваясь, не завязывая шнурки, не закрыв за собой дверь и не взяв ключи, убежал в ночь, вытирая липкой и сладкой от чая ладонью губы, будто на них мог остаться след от поцелуя. Перед глазами все плыло от слез, номера маршруток, номера домов, номера автомобилей крутились перед глазами набором цифр. Я уже не разбирал дорогу, не чувствовал холода, боли в обожженной коже, боли в голове и груди. Дворы казались чужими, будто кто-то сделал перестановку в городе, и я блуждал по этому лабиринту в темноте, кидаясь от одного подъезда к другому, пытаясь найти… Ноги сами вывели меня к нужному зданию. На синей табличке красовалась надпись «Общежитие №7». Я выдохнул, силясь улыбнуться, и шагнул в скрипучие тяжелые двери. И… замер в холле. Впереди был турникет, а еще неизвестность. Мур жил в этом общежитии, но я понятия не имел, в какой комнате. — Тебе чего? — тетка, сидящая в маленькой комнатке, отделенной стеклом, лениво перегнулась через стол и глянула на меня через вырезанное окошко. — Эм-м, мне к Муру надо, — пробормотал я неуверенно. — К Мурату. — Фамилия у Мурата есть? — безучастно поинтересовалась она. Я только головой покачал. Я не знал его фамилию. — Можно я… поспрашиваю пойду? Тетка свела к переносице выщипанные и накрашенные заново брови-нитки и вдруг рявкнула: — Еще чего! Пропусти его, ага, конечно! А потом по всем комнатам ищи! Не положено! Дверь за моей спиной распахнулась, и в холл вошли другие ребята. Удивленно взглянув на меня, они достали пропуска… — Эй, вы Мурата не знаете? — решил я обратиться к ним. Один парень деловито переспросил: — Каримова? Из пятьдесят четвертой? — Наверное, — выдохнул я, с надеждой глядя на него. — Ты можешь его позвать? Пожалуйста. Парень пожал плечами и бросил: — Да, ок, сейчас. И они ушли в глубь коридора, а я остался один на один с вахтершей. В холле было тепло, не в пример тому, что творилось на улице. Только сейчас я заметил, насколько продрог в мокрой одежде. Я прижался спиной к стене и прикрыл глаза. Голова болела, да и горло начало… — Эй, а Мурата нет, — сообщил парень, вернувшись через пару минут, — я стучал в его комнату, потом дверь подергал — закрыто. — Ладно, спасибо, — улыбнулся я и посмотрел на тетку за стеклом. Она продолжала буравить меня взглядом, а потом, когда мы снова остались одни, потребовала: — Иди давай, Каримов может и до утра не вернуться. Тут торчать будешь?.. Идти мне было некуда, но на скандал не хватало сил. Я вышел на крыльцо и сел на пол под стеночкой, обнимая колени руками. …. — …Артур, эй! — сильная рука сжала мое плечо, и я дернулся, резко поднимая глаза на Мура. В темноте его лицо казалось мрачным и неприветливым, но спустя пару мгновений я понял, что друг просто был встревожен. — Ты чего тут делаешь?.. Он протянул мне ладонь, помогая подняться, а потом спросил: — Почему у тебя руки липкие и… — он распахнул мою куртку и внимательно осмотрел некогда белую футболку с огромным пятном от чая. Коснулся пальцами груди, чтобы убедиться, что ткань еще мокрая, потом провел выше, положил ладонь на лоб. Я облегченно прикрыл глаза и весь подался вперед, желая продлить контакт его прохладной кожи с моей обжигающе горячей, но он быстро убрал руку и снова сжал плечо. — Артур, тебе плохо?.. — Да, — прошептал я, моргая. А потом скользнул взглядом поверх его плеча, наталкиваясь на переминающуюся с ноги на ногу удивленную Катю. — Прости. — За что? — удивленно пробурчал Мур. «За то, что пришел к тебе, а не остался в квартире с отчимом», «за то, что испортил тебе вечер», «за то, что поцеловал тогда». Я был во многом виноват перед ним, но не успел извиниться. Он схватил меня за руку и поволок ко входу в общагу, и я не стал сопротивляться. — Ты куда это собрался?! — завопила тетка, выскакивая из своей комнатки и кидаясь наперерез. — Наталья Алексеевна, лучше бы молчали! — процедил Мур, а потом задвинул меня назад, будто закрывая собой от гнева вахтерши. — Он со мной идет. — Никуда он не идет! — продолжала надрываться вахтерша. — Наркоманы всякие еще будут у меня шастать! А пропуск у него есть? Хотя бы студенческий, зачетка, паспорт… Мур посмотрел на меня и без слов понял, что у меня ничего нет. — Под мою ответственность! — ответил он тихим, размеренным, пусть даже иногда срывающимся на рычание голосом и припечатал: — А иначе я устрою вам очень веселую жизнь… — Ты мне угрожать вздумал, сопляк?! — мгновенно перестав орать, оскорбленно выдохнула женщина. По ее тону было понятно, что она на грани и вот-вот вызовет милицию или кого там вызывают, когда в общежитии нарушается порядок. — Ты приволок какого-то торчка и шлюху… Рука Мура сжалась на моем плече с такой силой, что я невольно охнул от боли, а девушка, которая все время молча следовала за нами, вдруг повисла на нем, умоляя замолчать. Но Мур стряхнул ее, потом отпустил меня и прошипел хриплым от ненависти голосом: — Закрой рот, сука!.. А потом оттолкнул тетку так, что она едва ли не упала, и долбанул ногой по турникету, срывая его нахер. Я обреченно застонал, плетясь следом за пышущим от гнева парнем. Даже слабость куда-то отступила под натиском страха, что вот-вот за нами придут менты. А они придут, несомненно. Мур нарушил все правила, перешел все границы… — Что будет? — испуганно прошептала девушка, когда мы втроем зашли в комнату под номером 54. — Ничего, — фыркнул он, направляясь к шкафу. Вытащил оттуда одежду и чистое полотенце, протянул мне. — Иди в душ, Артур. Катя, проводи. А потом завари нам чай. — А ты?.. — робко поинтересовалась она, скидывая кроссовки и переобуваясь в огромные для ее маленьких ног мужские потрепанные тапки. Мур поджал губы, задумчиво пялясь в пол. — Пойду разбираться с ней. Она в целом-то тетка нормальная, но тут в позу встала. Видимо, от начальства за что-то нагоняй получила. Пойду деньги ей суну. — Мур, тебе же и так есть нечего! — взмолилась Катя, хватая его за руку. — Может, я дам?.. — Не буду я у бабы деньги брать! — фыркнул он, почти грубо отталкивая ее от себя. Я смущенно отвел глаза, не зная, куда себя деть. Осознание, что я являюсь причиной всего этого пиздеца, выбивало почву из-под ног. Из-за меня у Мура теперь проблемы по всем фронтам. — В душ, понял? — шикнул он, касаясь моего плеча, и скрылся за дверью, прихватив с полочки аккуратной стопочкой сложенные купюры. Мы с Катей переглянулись. Я ожидал увидеть в ее глазах злость, но там была только усталость. — Ладно, идем, — она повела меня по длинному обшарпанному коридору в общую душевую. — Я заварю чай. Тебе какой? — Зеленый, — попросил я, еще сильнее прижимая к груди одежду Мура и потрепанное полотенце. — Спасибо тебе. — Забей, — выдохнула она, подталкивая меня в спину. Душ я принял в рекордно короткие сроки. Не хотелось бы, если вдруг придут менты, быть застигнутым с голой жопой. Но, когда я вернулся в комнату, никаких ментов не было. На столе, застеленном унылой старой скатертью, стояли три разные чашки с чаем, а Мур с Катей обнаружились сидящими в обнимку на кровати. — Кхм, — нервно пробормотал я, прикрывая за собой дверь. — Я, наверное, пойду… — Никуда ты не пойдешь, ночь на дворе, — вздохнул парень, поднимаясь на ноги и подходя ближе. Он был так близко, что у меня дыхание сбилось. Прохладная ладонь снова коснулась лба, а потом Мур переместил руку ниже, оттянул ворот футболки, рассматривая покрасневшую от ожога кожу. Волдырей не было, но все еще болело… — Ладно, — произнес он, подводя меня к свободной кровати. — Мой сосед будет только утром, так что место есть. — Я… Пришлось прикусить язык, чтобы снова не начать уговаривать его отпустить меня. Ясно же, что здесь намечался секс, а я все обломал. — На, пей, только осторожно, — Мур сунул мне в руки щербатую чашку, и я тут же принялся нервно болтать в ней ложкой, размешивая уже давно растворившийся сахар. — Я не разбираюсь в лекарствах, но Катя говорит, что тебе нужно сбить температуру, если высокая… — Сперва ее нужно узнать, — авторитетно заявила девушка, принимая из рук Мура свою чашку. — А градусника нет. — Но температура есть, — парировал парень, открывая обувную коробку, которая, видимо, служила аптечкой. — Да, но если она ниже тридцати восьми или около того, то сбивать ее не стоит, — начала спорить Катя, — и смотри срок годности лекарств. Вдруг там… — У меня все просрочено, милая, — проворчал Мур, — эта аптечка не открывалась с тех пор, как мне ее мамка передала, когда я только поступил. Аптечке пять лет. Скоро в школу пойдет. Я невольно улыбнулся, прячась за чашкой чая. Слушать их перебранку было неожиданно приятно, они вносили какой-то смысл в мое бессмысленное прозябание. — На, парацетамол, — Мур протянул мне синюю капсулу, и я послушно положил ее в рот, запил чаем, обжигая язык, но не обращая на это внимания. Некая иррациональность происходящего вгрызлась в измученное болезнью тело, все казалось сном. Приятным сном. Я в комнате Мура, на его кровати. Он поит меня чаем и кормит таблетками. Он поругался из-за меня с вахтершей и отдал ей последние деньги. Я верну ему все, конечно, верну, но потом, а пока… — …Ложись отдыхай, — он помог мне устроиться поудобнее на подушке, которая пахла им, укрыл одеялом и приглушил свет. Последний раз пробежавшись взглядом по обшарпанной, но довольно чистой общажной комнатке на двоих, я сомкнул невероятно тяжелые веки и почти мгновенно провалился в зыбкий сон. — …И если они не проявятся, я просто чокнусь. — Брось, это всего лишь фотки! — голос Кати звучал приглушенно, Мура — чуть громче. Ему было трудно сдерживать свои эмоции, но он все равно старался. — Катя, это не всего лишь фотки, это история, понимаешь? Я, может, больше никогда такого не увижу. Там будто небо и земля встречаются, будто они единое целое, будто… Я чувствовал, что у меня затекли ноги, и хотел перевернуться на другой бок, но вдруг услышал приглушенный голос девушки: — Я люблю тебя. У меня дыхание перехватило в который раз за эту ночь. Прислушиваясь к звукам поцелуев, к едва различимому шепоту о чем-то влажном и важном, я ткнулся носом в подушку и замер, понимая, что теперь точно не усну. Наверное, я поспал меньше часа, от болезни сон становился поверхностным и тревожным, но даже несмотря на слабость, я не смог бы отгородиться от них, абстрагироваться, думать о чем-то постороннем. Приоткрыв глаза, я взглянул на них из-под ресниц. Они упоенно целовались, медленно стягивая друг с друга одежду, и каждое движение было пронизано страстью. …Кровать тихо поскрипывала, их синхронное тяжелое дыхание резонировало с моим мерным, но прерывистым, их обнаженные тела в расфокусе из-за застилающих глаза слез. Я бегло взглянул на тело девушки, виднеющееся в предрассветных сумерках, ее небольшую круглую грудь с торчащими от возбуждения и прохлады комнаты сосками, ее острые узкие плечи, а потом всецело обратился взглядом к Муру. Он лежал на кровати, придерживая скачущую на нем девушку за ягодицы, и кусал губы, глуша стоны. Я видел, как его крупный член скользит в ее лоно, я… Мой член тоже затвердел, и я бесшумно поднял колени выше, сжимая его между бедер. Зажмурился, но через минуту снова приоткрыл глаза, как раз чтобы увидеть финал этой сцены. Катя бесшумно рассмеялась и опустилась ниже, целуя парня в губы, в шею, в грудь, в живот и ниже, ниже… Она вылизывала член Мура с таким удовольствием, что меня затошнило. Не потому что мне было противно, а потому, что я понял: я бы и сам с удовольствием сделал это, только более качественно, заглатывая до самого конца, пропуская головку в горло, потому что отчим научил меня сосать с заглотом и без лишних слюней. Тошнота стала почти невыносимая. Я почувствовал на языке кислый желчный привкус и сглотнул, крепче зажмурился, закусывая щеку изнутри. Отчим прав. Я шлюха, подстилка, заднеприводный. Я ни на что не годное ничтожество. Да как я вообще посмел наблюдать?!. Вот так, занимаясь самобичеванием, я вдруг снова уснул, а когда жажда разбудила меня, то было уже совсем светло на улице. Мур с Катей обнаружились на соседней кровати в обнимку, укрытые одеялом. На полу рядом стояла пустая бутылка вина и упаковка презервативов. Я окинул взглядом комнату и, обнаружив на батарее свою футболку, которую кто-то из них даже постарался выстирать, встал на ноги. Быстро переодевшись во все еще влажную одежду, я допил чай и, обувшись, выскочил в коридор. Лучше мне, конечно, не стало, но и пользоваться их гостеприимством я больше позволить себе не мог. И так потребовал с них слишком многое. Я вышел в холл и встретился взглядом с вахтершей, которая как раз поливала цветы на высоких подоконниках. Она поставила бутылку с водой на пол и сложила руки на груди, глядя на меня испытывающе, и я решил, что должен… Глубоко вздохнув, я шагнул вперед. — Доброе утро, — произнес я миролюбиво. — Доброе! — буркнула она. — И?.. — Извините, — начал я, — я просто простыл и мне было некуда идти, а Мур… ну, он сожалеет. — Угу, — промычала женщина и вернулась к прерванному занятию. Теперь у меня появилась важная миссия: добраться домой раньше, чем мама уйдет на работу. Я едва успел — пришлось бежать. Мы столкнулись с ней на пороге. — Артур! — всплеснула она руками. — Ты где был?! Никому ничего не сообщил, исчез! Папа сказал, ты заболел, а… Папа. Ага, как же. Она упрямо продолжала лепить из этого куска дерьма моего отца, но если раньше я пытался с ней спорить, то теперь перестал. Не важно, пусть называет как хочет, хоть господом богом, раз он у нее такой славный. — Мам, я был у друга, — я улыбнулся и протиснулся мимо нее в квартиру, — все хорошо, отлежусь сегодня, на работе возьму за свой счет. — Артур! — Все хорошо, правда! Пока, хорошего дня! — я закрыл дверь в свою комнату и привалился к ней спиной. Все нормально. Спокойно. Я дома. Сейчас нужно достать деньги из заначки, переодеться в более теплую одежду, взять ключи и вернуться к общаге. План надежный, как швейцарские часы. Сколько Мур заплатил вахтерше, я не знал, но мог предположить, что немало, если судить по той стопке купюр. Я аккуратно замотал деньги в вырванный из тетради лист и перехватил все это дело канцелярской резинкой, а потом сунул в карман еще пару хрустящих бумажек — гарантию того, что вахтерша впустит меня, чтобы я смог отдать деньги. Последнее, что я сделал, прежде чем покинуть комнату, это наконец-то посмотрел на кровать. Отчим ее перестелил, бардак убрал, ну надо же какой заботливый. Хотя, он сделал это только ради того, чтобы мамка не подняла кипиш, почему я, такой весь чистюля, исчез, не прибравшись. Скривившись, я вышел из комнаты, а потом и из квартиры. Осознание важности того, что я делаю, придавало мне сил, и я был будто на стелсе, бесшумный, как ниндзя. Положив деньги на столик, я придавил их своей чашкой и вышел из комнаты. Кивнув напоследок удовлетворенной вахтерше, я покинул унылое здание общежития №7 и облегченно выдохнул. С этим покончено.